Мир Тины. «так будет лучше для тебя». Лестница в небеса

 

В лагере секты «Ветвь Давидова» (в Вако, Техас) дети жили в мире страха. Даже малыши были не защище­ны — лидер культа Давид Кореш считал, что воля и желания детей (некоторым было восемь месяцев! ) должны быть по­давлены в зародыше строгой физической дисциплиной, чтобы они оставались «в свете». Кореш был очень непостоянен: в какой-то момент он мог быть очень внимательным и ласковым, а в следую­щий — представал как гневный пророк. Его ярость была неизбежна и непредска­зуема. «Давидовы дети», как назывались члены религиозной коммуны горы Кар­мел, были очень чувствительны к смене его настроений; они заискивали перед ним и старались (часто напрасно) пред­отвратить его гнев. Имея непостоянный нрав, Кореш в гневе был страшен, време­нами используя жуткие угрозы — по кон­трасту с добротой и внимательностью, которые он использовал в другое время, чтобы его последователи никогда не зна­ли, чего ожидать.

У него была железная хватка, , и он контролировал все аспекты жизни в лагере. Он отделял мужа от жены, а ребенка от родителей, разрушая все отношения, которые могли бы поколебать его положение как доминирующей мощной силы в жизни каждого члена общины. Любовь всех окружающих сходилась на нем, как спицы сходятся в середине колеса. Кореш был источником понимания мира, мудрости, любви и власти, он был проводником к Богу, если не самим богом.

И это был бог, который правил с помощью страха. Дети (а иногда и взрослые) жили в постоянном страхе физического наказания и унижения, что могло быть расплатой за малейшую ошибку, вроде пролитого молока. Наказание часто включало битье до крови толстой деревянной палкой, называемой «помощником». Кроме того, «Давидовы дети» боялись голода: тем, кто «плохо» себя вел, несколько дней вообще не давали еды или сажали на диету из картофеля и хлеба. Иногда их изолировали. Что касается девочек, все знали, что в конце концов они станут «невестами Давида». Это было санкционированное сексуальное насилие: в возрасте десяти лет их готовили к тому, чтобы они могли удовлетворить сексуальные аппетиты Кореша. Один из бывших членов секты рассказывал, что Кореш в экстазе говорил о том, что стук сердца этих девочек напоминает ему загнанных на охоте животных.

Но, вероятно, самым большим страхом, который внушал своему окружению Кореш, был страх перед «вавилонянами» — теми, кто не с ними, агентами правительства, неверующими. Кореш читал проповеди об этом и постоянно готовил свою общину к «последней битве». Члены секты готовились к неминуемому концу света (отсюда и название лагеря, где они жили — ранчо «Апокалипсис»), В эту подготовку входили военные учения, прерываемый сон и драки «один на один». Если дети не хотели принимать в этом участия или проявляли недостаточно жестокости во время тренировок, их унижали и иногда били. Даже самых маленьких членов секты обучали, как держать ружье. Им показывали самые «надежные» техники самоубийства с помощью огнестрельного оружия, рассказывали, как нужно целиться в «мягкое местечко» в глубине рта, если будет опасность попасть в плен к «вавилонянам». Им внушали, что это необходимо, так как «неверующие» однажды придут, чтобы всех убить. Однако членам секты было обещано, что после этой апокалиптической битвы они воссоединятся на небесах со своими семьями и Корешом — Богом — чтобы вернуться на землю и смести с ее лица своих врагов.

Я приехал в Техас в 1992 году, чтобы возглавить исследовательскую работу в Бэйлорском медицинском колледже в Хьюстоне (Baylor College of Medicine, BCM). Я также был главным психиатром в Техасском детском госпитале (Техаs Children’s Ноsрital, ТСН) и руководителем программы «Излечение от травмы» в администрации Медицинского центра ветеранов Хьюстона (The Houston Veterans Administration Medical Center).

Мой опыт работы с Тиной, Сэнди, мальчиками из медицинского центра и другими такими же детьми убедил меня в том, что мы недостаточно знаем о травме и ее влиянии на детскую психику. Мы не знали, каким образом травма, полученная в период развития, продуцирует особые проблемы у некоторых детей. Никто не мог сказать, почему одни дети выходят из травмирующей ситуации, по-видимому, без заметных повреждений психики, в то время как у других развиваются серьезные психические и поведенческие проблемы. Никто не знает, откуда приходят симптомы таких состояний, как посттравматическое стрессовое расстройство, и почему у одних будут развиваться симптомы необщительности (асоциальности), в то время как у других, в основном, симптомы сверхбдительности. Казалось, единственный способ получить необходимые данные заключался в том, чтобы тщательно исследовать группы детей немедленно после травматического события. К сожалению, за помощью к нам обычно приводили детей не сразу после травмы, а годы спустя. Я сделал попытку, координируя свои действия с Бэйлорским медицинским колледжем в Хьюстоне, Техасским детским госпиталем и администрацией Медицинского центра ветеранов Хьюстона, совместно разрешить эту проблему, создав быстро реагирующую «Команду оценки травмы». Мы надеялись, что, помогая детям справляться с такими травмами, как огнестрельные ранения, дорожные аварии, природные бедствия и прочие угрожающие жизни обстоятельства, мы сможем узнать, чего ожидать от детей сразу после травматического опыта и как это соотносится с симптомами, которые у них могут проявиться в дальнейшем. Дети из Вако могли, к несчастью, стать для нас подходящим образцом для исследования.

Двадцать восьмого февраля 1993 года «вавилоняне» в обличии «Бюро по контролю за соблюдением законов об алкогольных напитках, табачных изделиях, огнестрельном оружии и взрывчатых веществ» (Bureau of Alcohol, Tobacco and Firearms, BATF) подошли к лагерю «Ветви Давидовой», чтобы арестовать Давида Кореша за нарушение закона об использовании огнестрельного оружия. Он не пошел бы на то, чтобы сдаться живым. Во время последующей облавы четыре представителя ВАТF и, по крайней мере, шесть человек из секты были убиты. ФБР и команда, занимающаяся переговорами относительно заложников, смогли обеспечить освобождение 21 ребенка в последующие три дня. Сразу же в это время привезли нашу команду для помощи тем, кого мы считали первой волной детей из лагеря. Но никто тогда не знал, что нам уже не суждено увидеть других «Давидовых детей». После осады 19 апреля была проведена вторая, как оказалось, намного более катастрофичная облава, закончившаяся кошмарным пожарищем, в котором погибли 80 членов секты, в том числе 23 ребенка.

Про первую облаву в лагере «Ветви Давидовой» я узнал, как многие, из телевизионных новостей. Почти немедленно репортеры стали спрашивать у меня, какое воздействие эта облава может иметь на детей. Когда меня спрашивали, как власти собираются позаботиться о детях, увезенных из лагеря, я почти машинально отвечал, что совершенно уверен, что государство делает для них все возможное.

Но как только эти слова вылетели из моего рта, я осознал, что, возможно, это не совсем так. Правительственные учреждения — особенно хронически недополучавшие средства и перегруженные системы Службы защиты детей — редко имели конкретные планы относительно того, как они будут управляться с внезапными наплывами больших групп детей. И, кроме того, цепочки соподчинения и взаимодействия между федеральными, государственны-ми и местными учреждениями, вовлеченными в «Наблюдение за соблюдением закона» и «Охрану детей» в таких Я необычных быстро продвигающихся кризисах, как противостояние в Вако, часто оказываются плохо выстроенными.

Чем больше я думал об этом, тем больше чувствовал необходимость проверить, может ли принести пользу экспертиза нашей команды «Оценки травмы». Я надеялся, что мы сможем дать людям, работающим с этими детьми, некоторую базовую информацию, проконсультировать по телефону, как решить те или иные конкретные проблемы и поддержать в людях стремление лучше понять ситуацию. Я связывался с некоторыми учреждениями, но никто не мог мне сказать, «кто главный». В конце концов, я связался с важным правительственным учреждением. Через несколько часов меня вызвали в государственный офис Службы защиты детей и попросили приехать в Вако, чтобы дать — как я думал, разовую — консультацию. Эта послеполуденная встреча переросла в шесть недель работы с одним из самых трудных случаев, с которыми мне пришлось иметь дело.

Когда я прибыл в Вако, то обнаружил страшный беспорядок как в официальных службах, отвечающих за кризис, так и в организации заботы о детях. В первые несколько дней после освобождения, детей увозили на огромных бронированных, как танки, машинах. Вне зависимости от времени — был ли то день или ночь, — их сразу же допрашивали сотрудники ФБР и техасские рейнджеры, часто часами. У ФБР были самые лучшие намерения — им было необходимо как можно быстрее получить информацию, чтобы разрядить ситуацию на ранчо и спасти как можно больше людей. Показания свидетелей были необходимы, и рейнджеры были обязаны собирать свидетельства для будущих уголовных дел, чтобы судить виновных в гибели агентов Бюро. Но никто не задумывался о состоянии детей, которых разлучают с родителями, засовывают в «танк» после того, как они наблюдали смертоносный набег на свой дом, везут на склад оружия, где их долго опрашивают многочисленные вооруженные странные люди.

Только удивительная удача помогла «Давидовым детям» держаться вместе после первой попытки взять лагерь. Сначала сотрудники техасской «Службы защиты детей» планировали разместить их в опекунские семьи, но не смогли найти достаточно много домов, чтобы устроить всех. Совместное содержание детей обернулось одним из наиболее правильных «терапевтических» решений, принятых в той ситуации: эти дети нуждались друг в друге. Если оторвать их после того, что они только что пережили, от сверстников, братьев и сестер, это только сделало бы их еще несчастнее.

Вместо опекунских домов этих детей переместили в приятную, немного напоминавшую лагерь обстановку Методистского детского дома в Вако. Там они жили в большом коттедже, который сначала охраняли два во-°Руженных техасских полицейских рейнджера. О них заботились две сменяющие друг друга пары — «мате-Ри дома» и «отцы дома». У техасского начальства, делавшего попытки позаботиться о душевном здоровье детей, тоже были хорошие намерения, но, к сожалению, эти усилия оказались малопродуктивными. Власти штата брали психологов из своих муниципальных систем, используя любого, кто мог найти свободный часок. В результате лечебные мероприятия не были ни регулярными, ни последовательными, дети постоянно видели все новых незнакомых людей и не успевали их как следует узнать.

В эти первые дни атмосфера в коттедже тоже была хаотичной. Офицеры различных служб, обеспечивающих соблюдение закона, появлялись в любое время дня или ночи и выдергивали для разговора то одного, то другого ребенка. Не было никакого определенного распорядка дня, как и никакой регулярности в посещениях визитеров. К тому времени почти все, что я знал о детях, перенесших травму, привело меня к уверенности, что больше всего они нуждаются в предсказуемости, в соблюдении заведенного порядка, в ощущении, что они контролируют ситуацию и в стабильных отношениях с надежными, помогающими им людьми. В случае «Давидовых детей» это было еще важнее, чем обычно: их годами держали в состоянии постоянной тревоги, постоянном ожидании катастрофы.

Во время моей первой встречи с представителями наиболее важных официальных организаций, вовлеченных в эту ситуацию, я уже ясно представлял, что необходимо сделать: дать детям ощущение предсказуемости и постоянства, установить доверительные отношения с детьми. Это означало, что нужно установить для детей четкий распорядок, определить границы, прояснить связи между всеми организациями и свести число сотрудников, заботящихся о душевном здоровье детей, до минимума, оставив тех, кто реально может регулярно бывать на месте. Я также предложил, чтобы только людям, имеющим опыт бесед с детьми, разрешалось проводить специальные — в судебных целях — опросы детей для полицейских и ФБР. В конце нашей встречи чиновник «Службы защиты детей» спросил меня, не соглашусь ли я заняться координацией их усилий. Позднее, в этот же день, меня попросили самого опрашивать детей в судебных целях. В то время мы все еще думали, что кризис закончится через несколько дней, поэтому я согласился. Мне казалось, что это будет интересной возможностью потренироваться в оказании экстренной помощи таким детям. Я подъехал к коттеджу, где встретил очень примечательных людей.

Когда я подъехал, один из рейнджеров остановил меня у двери. Он был высокий и выглядел очень импозантно — настоящий эталон техасского служителя закона. Его совсем не впечатлило появление длинноволосого мужчины в джинсах, заявляющего, что он психиатр и приехал, чтобы помочь детям. Даже после того, как я показал документы и доказал ему, что я действительно доктор Перри, он сказал, что я не похож на доктора и что детям не нужны лишние страхи, им нужно только немного любви и как можно скорее убраться из этого места.

Впоследствии оказалось, что этот рейнджер очень славный человек и его присутствие исцеляюще воздействовало на детей во время их двухнедельного пребывания в коттедже. Он хорошо относился к детям и, казалось, интуитивно знал, как, не будучи навязчивым, поддерживать их. Но сейчас он стоял у меня на пути, и я сказал: «Хорошо. А вы знаете, как проверить пульс? » Я обратил его внимание на маленькую девочку, которая спала рядом с нами на тахте, и сказал, что если окажется, что ее пульс меньше 100, я повернусь и уйду. Нормальная частота сердечных сокращений у такого ребенка должна составлять 70-90 ударов в минуту.

Он наклонился и осторожно взял девочку за запястье, через несколько мгновений его лицо наполнилось

тревогой:

— Вызовите врача! — сказал он.

— Я врач! — ответил я.

— Ненастоящий врач! — сказал он. — У этого ребенка пульс сто шестьдесят.

Заверив его, что психиатры — это врачи, которые проходят стандартную медицинскую подготовку, я начал объяснять ему физиологические основы воздействия травмы на детей. В этом случае повышенная ЧСС явно была сигналом со стороны постоянно активируемой стрессовой системы девочки. Полицейский понял принципы реакции «дерись или убегай» — почти все сотрудники правоохранительных органов хорошо знакомы с этой реакцией. Я обратил его внимание на то, что сердечный ритм регулируется при помощи тех же нейрогормонов — адреналина и норадреналина — которые переполняют мозг во время стрессового события, так как учащение сердцебиения является необходимой частью формирования реакции организма на стресс. Работая с другими детьми, перенесшими травму, я узнал, что в течение месяцев и даже лет у многих детей сохраняется повышенная реакция на стресс. Этой девочке просто повезло, что после всего, что она перенесла, ее сердце вообще билось.

Рейнджер впустил меня.

«Давидовы дети» освобождались маленькими группами — от двух до четырех за один раз — в первые три дня после февральской атаки на лагерь. Возраст детей был от пяти месяцев до двенадцати лет. Большинству было от четырех до одиннадцати. Они были из разных семей и семнадцать из двадцати одного были освобождены, по крайней мере, еще с одним братом или сестрой. Хотя некоторые бывшие члены секты не были уверены, что в «Давидовом лагере» практиковалось насилие (и хотя в прессе неправильно цитировали мои высказывания об уверенности в том, что дети жили в обстановке, полной насилия), вне всяких сомнений, дети были травмированы не только нападением на лагерь, но и всей предшествующей жизнью.

Одну маленькую девочку освободили с приколотой к одежде запиской, написанной ее матерью и адресованной ее родственникам, где говорилось, что к тому времени, как они получат эту записку, женщины уже не будет в живых. Другую девочку мама поцеловала, передала сотруднику ФБР и сказала: «Здесь люди, которые убьют нас.

Увидимся на небесах». Задолго до того, как лагерь в Вако сгорел, находившиеся с нами «Давидовы дети» вели себя так, как будто их родители (даже если те точно были живы на момент их отъезда, и дети об этом знали) уже умерли. Когда я в первый раз увидел этих детей, они обедали. Когда я вошел в комнату, один из самых маленьких поднял голову и спокойно спросил: «Вы здесь, чтобы убить нас? »

Эти дети не чувствовали, что их только что освободили. Поскольку они были приучены совершенно определенным образом относиться ко всем «посторонним», а также из-за жестокости, в которой они росли, они ощущали себя заложниками. Сейчас они больше боялись нас, чем всего того, что было у них дома, не только потому, что их оторвали от семьи, но и потому, что предсказания Кореша про атаку на лагерь сбылись. Если правдой было то, что неверующие придут за ними, то, как им представлялось, и утверждение Кореша, что мы намереваемся их — и всех членов их семей — убить, возможно, тоже было правдой.

Нам сразу же стало понятно, что перед нами дети, которых постоянно держали в страхе. Единственное, чем мы могли им помочь, это применить наши знания о том, как страх воздействует на мозг и в конце концов изменяет поведение.

Страх — наша самая древняя эмоция, и на то есть веская эволюционная причина. Не имея страха, немногие из наших предков смогли бы выжить. Страх буквально появляется из коры головного мозга, воздействуя на все его области и их функции быстро распространяющимися волнами нейрохимической активности. Мы уже говорили о таких химических веществах, задействованных в этом процессе, как адреналин и норадреналин, но важен также такой стрессовый гормон, как кортизол. Две наиболее важных, вовлеченных в реакцию страха, структуры, это — голубое пятно, в котором содержится большая часть нор-адреналиновых нейронов мозга, и миндалевидная часть лимбической системы, известная как миндалевидное тело.

Как уже отмечалось ранее, мозг эволюционировал изнутри к поверхности, и у человеческого существа он развивается в таком же порядке. Самая нижняя, наиболее примитивная область мозга — ствол мозга — завершает большую часть своего развития в утробе и в раннем детстве. Затем развиваются средний мозг и лимбическая система, буйно разрастаясь в первые три года жизни. Родители тинейджеров не удивятся, узнав, что лобные доли коры головного мозга, регулирующие планирование, самоконтроль и абстрактное мышление, не завершают своего развития до конца юности, при этом значительная реорганизация их происходит в возрасте двадцати лет или даже немного позднее.

Тот факт, что мозг развивается последовательно — и очень быстро в первые годы жизни, — объясняет, почему у маленьких детей так велик риск длительных негативных последствий травмы: их мозг находится «в процессе». Та же самая пластичность, которая позволяет юному мозгу быстро учиться любви и языку, к несчастью, делает его также очень восприимчивым к негативным впечатлениям. Как эмбрионы особенно чувствительны к воздействию определенных токсинов в определенные сроки беременности, так и у детей длительные последствия травмы будут зависеть от того, в каком возрасте травма имела место. В результате при одном и том же типе травмирующего события у детей разного возраста могут возникнуть различные симптомы. Например, у едва умеющего ходить ребенка, не способного даже рассказать о болезненном и повторяющемся сексуальном насилии, которое ему пришлось пережить, может развиться отвращение к прикосновениям людей, самые разные проблемы в области интимных отношений и глубоко сидящая тревога. Но у десятилетнего ребенка, который перенес такое же насилие, скорее разовьются особые, имеющие отношение к событию, страхи и стремление избегать всего, что может напомнить ему (или ей) место, личность насильника и способ насилия.

При постоянном проигрывании, как бы повторе ситуации, тревожность ребенка будет сначала возрастать, потом, скорее всего, уменьшаться. И далее у ребенка постарше могут развиться ассоциированные чувства вины и стыда — сложные эмоции, зависящие от коры головного мозга. Эта область мозга не так развита у едва умеющего ходить ребенка, и поэтому подобные симптомы мало вероятны, если насилие начинается и заканчивается в раннем возрасте.

Однако в любом возрасте, когда люди попадают в опасную ситуацию, их мозг первым делом закрывает самые «высокие» области коры. Мы теряем способность строить планы или чувствовать голод, потому что это не поможет нашему немедленному спасению. Иногда, при остром чувстве страха, мы теряем способность мыслить и даже говорить. Мы просто реагируем на происходящее. Когда ситуация, вызывающая страх, продолжается очень долго, это может вызвать в мозге длительные и даже почти постоянные изменения, приводящие к искаженной реакции на окружающее — человек становится более агрессивным, менее вдумчивым и теряет способность к сочувствию.

Это происходит потому, что изменение и развитие систем мозга, как мы уже говорили, зависит «от использования». Подобно тому, как формируются мышцы, чем больше система мозга (например, стрессовая) «упражняется», тем больше она изменяется и тем больше риск, что ее функции будут нарушены. В то же время, чем меньше используются области коры, обычно контролирующие и модулирующие стресс, тем слабее они становятся. Подвергая человека хроническому стрессу, мы поступаем примерно так, как если бы ослабили силу тормозов автомобиля, при этом увеличив мощность мотора: мы нарушаем баланс, который обеспечивал безопасное управление машиной. Изменение «относительной мощности» мозговых структур в зависимости от частоты использования (аналогичное тому, о котором мы говорили во второй главе, обсуждая формирование памяти) — это основной способ изменения человеческого поведения. Понимание важности принципа «развитие зависит от использования» было очень важно для работы с детьми, перенесшими травму, в данном случае с теми, кого мы наблюдали немедленно после первого наступления на ранчо «Апокалипсис».

На том этапе моей работы я, как это ни странно, только начинал понимать, насколько большое значение для лечебного процесса имеет отношение окружающих. Наша и другие исследовательские группы сделали из своих наблюдений вывод о чрезвычайной важности отношения родственников к детям как до, так и после травмы, благодаря этим отношениям в большой степени формируется реакция детей на произошедшее. Если рядом с детьми есть надежные, хорошо знакомые люди, заботящиеся о них, дети, как правило, быстрее восстанавливаются, при этом зачастую у них не наблюдается негативных последствий травмы. Мы знаем, что «заглушающее травму» воздействие со стороны близких людей каким-то образом регулирует мозг.

Но как? Для того чтобы животное было биологически успешным, мозг должен направлять его на выполнение трех основных условий: во-первых, животное должно оставаться живым, во-вторых, оно должно размножаться и, в третьих, если детеныш долго зависит от взрослых особей, как у людей, животное должно защищать и выкармливать детенышей, пока они не будут способны сами постоять за себя. Даже у современных людей все невероятные возможности мозга так или иначе связаны с системами, первоначально задействованными в управлении этими тремя функциями.

Однако у такого общественного вида, как наш, все три основные функции находятся в глубинной зависимости от способности мозга формировать и сохранять отношения с окружением. Отдельные человеческие существа медлительны, слабы и неспособны выжить в природе без помощи других. В мире, в котором жили наши предки, одиноко живущий человек вскоре оказался бы мертвым.

Только благодаря кооперации, тому, что в разветвленной семье (сообществе) ее члены делятся тем, что удалось добыть, с другими, благодаря жизни группами, групповой охоте и собирательству, мы выживали. Вот почему еще в детском возрасте мы начинаем ассоциировать хорошо знакомых людей с безопасностью и комфортом; в безопасной и спокойной обстановке наш пульс и артериальное давление становятся ниже, наша стрессовая реакция остается «в пределах нормы». Но на протяжении всей человеческой истории получается обычно так: если одни люди — «наши» друзья и «наши» защитники, другие — «наши» злейшие враги. Самые главные хищники и враги человеческих существ — это другие человеческие существа. Поэтому отвечающие за стресс системы нашего мозга тесно связаны с системами, которые отвечают за чтение и распознавание социальных ключей. В результате мы очень чувствительны ко всему, что говорят окружающие, к их жестам и настроениям. И, как мы видим, мы оцениваем угрозу и учимся справляться со стрессом, наблюдая, как это удается другим. В нашем мозгу есть даже особые нервные клетки, которые активируются не тогда, когда мы двигаемся или выражаем эмоции, но когда это делают другие. Человеческая социальная жизнь построена на этой способности «отражать» друг друга и реагировать на эти отражения как с положительными, так и с отрицательными результатами. Например, вы прекрасно себя чувствуете, пришли на работу, и оказалось, что у вашего руководителя отвратительное настроение — и ваше собственное настроение становится таким же мерзким. Если учительница рассержена или расстроена, дети в классе начинают плохо себя вести, отражая сильную эмоцию, выраженную Учительницей. Чтобы успокоить испуганного ребенка, сначала вы должны успокоиться сами.

Понимание важности родственных (и вообще близких) отношений и их проявлений очень существенно для эффективной терапевтической работы, да, по большому счету, и для того, чтобы успешно выполнять свои родительские обязанности, правильно заботиться о детях и обучать их — и вообще для очень многих, чисто человеческих задач. Когда мы начинали работать с «Давидовыми детьми», это была для нас главная трудность. Как я вскоре обнаружил, работники «Службы защиты детей», чиновники, следящие за исполнением закона, и специалисты по душевному здоровью, вовлеченные в эту работу, были перегружены и сами находились в состоянии стресса и тревоги.

И чем больше я узнавал про Кореша и его последователей, тем больше я понимал, что нам нужно подходить к «Давидовым детям» так, как если бы они были представителями совершенно чужой нам культуры; совершенно явно их взгляд на мир был абсолютно другим, отличным от представлений их новых опекунов. К сожалению, та же способность, которая позволяет нам чувствовать свою связь с другим человеком, позволяет также и кооперироваться, защищаясь от общего врага; те же природные механизмы, которые делают нас способными на великую любовь, обусловливают в то же время возможность не видеть людей в тех, кто не похож на нас, принадлежит к другому клану. Эти пережитки племенного строя могут привести к самым крайним формам ненависти и жестокости. Я понимал, что после наставлений Кореша эти дети видели в нас чуждых существ, «неверующих» — и угрозу. Но я не знал, что здесь можно сделать.

В первые два дня моего пребывания в Вако я приступил к выполнению деликатной задачи — провести отдельно с каждым ребенком беседу, чтобы помочь переговорщикам из ФБР разрядить обстановку противостояния. В подобной ситуации, когда есть подозрение на насилие над ребенком, такие беседы очень трудны, поскольку дети, совершенно естественно, беспокоятся, как бы не причинить родителям неприятности. В данном случае все еще осложнялось тем, что членов секты заверяли, что обмануть «вавилонян» — очень хороший поступок, потому что они (то есть, мы) — враги Бога. Я знал также, что, возможно, дети опасаются быть с нами честными, поскольку это не только предательство родителей, но и тяжкий грех.

К моему ужасу, все дети оставляли у меня чувство, что каждый из них хранит большой ужасный секрет. Когда я спрашивал, что, по их мнению, произойдет на ранчо, они зловеще отвечали что-нибудь вроде: «Вот вы увидите». Каждый ребенок, когда его напрямую спрашивали, где его (или ее) родители, отвечал: «Они мертвы», или «Они скоро умрут». Они говорили мне, что не увидятся с родителями до тех пор, пока Давид не вернется на землю, чтобы убить неверующих. Они не могли бы высказаться более определенно.

Нет ничего необычного в том, что дети говорят неправду, скрывают что-то или целенаправленно лгут, чтобы не говорить того, чем они не хотят делиться, особенно если в семье их инструктировали вести себя именно так. Однако детям труднее скрывать свои настоящие мысли и чувства, когда они занимаются «искусством». И поэтому с каждым ребенком, который уже мог раскрасить или нарисовать картинку, я садился рядом, мы «работали» и разговаривали. Одним из первых, с кем я проводил беседу, был десятилетний мальчик по имени Майкл, я попросил его нарисовать мне все, что он хочет. Он быстро приступил к работе и нарисовал прекрасного единорога в окружении холмов, пышно заросших лесом. В небе были облака, замок и радуга. Я похвалил его умение рисовать, и он рассказал мне, что Давиду нравилось, как он рисует лошадей. Члены секты и руководитель очень хвалили его изображения небесных замков и символа группы — звезды Давида.

Затем я попросил его нарисовать автопортрет. Он нарисовал какую-то странную безжизненную фигурку, какую мог бы нарисовать даже четырехлетний малыш. Еще более шокирующим было то, что, когда я попросил его нарисовать свою семью, он замялся и казался сконфуженным. В конце концов, он отдал мне белую страницу, только в правом ее углу он поместил крошечное изображение самого себя. Его рисунки отражали то, чему он научился в группе: там была видна тщательная разработка вещей, которые ценил Кореш, ощущалась привычка к доминированию верховного лидера, путанное и обедненное ощущение семьи и присутствовало нечто незрелое и зависимое в изображении себя самого.

По мере того как я узнавал «Давидовых детей», я вновь и вновь видел подобные контрасты: островки таланта, знаний и родственных чувств, окруженные огромными пустыми пространствами отсутствия заботы о детях. Например, они могли хорошо (каждый для своего возраста) читать, поскольку им следовало регулярно изучать Библию. Но они абсолютно не знали математику. Все таланты были связаны с областями мозга, которые регулярно упражнялись, и с поведением, которое получало одобрение. Лакуны были результатом недостатка возможностей для развития, а в случае Майкла это было отсутствие возможностей для самостоятельных решений — у него не было доступа к основным вариантам жизненно важного выбора, который есть у большинства детей, начинающих сознавать, что им нравится делать и кем они хотели бы стать.

Внутри секты почти любое решение — начиная с того, что полагается есть и что носить, и кончая тем, как нужно думать и как молиться, — принималось за них. Подобно любой другой области мозга, структуры, задействованные в развитии самосознания, развиваются или регрессируют в зависимости от того, как часто они упражняются. Чтобы развить самосознание, человек должен научиться делать выбор и оценивать последствия своих решений; если единственное, чему вы смогли научиться — это подчиняться, у вас мало возможностей понять, что вы на самом деле любите и чего хотите.

Одна из моих следующих встреч была с маленькой девочкой, ей было около шести лет. Я попросил ее нарисовать картину ее дома. Она изобразила лагерь. Тогда я спросил ее, что, по ее мнению, там происходит. Она снова нарисовала то же лагерное строение, но все оно было в пламени. Вверху была лестница на небо. Я уже знал тогда — всего через несколько дней после первой попытки взять лагерь — что осада может увенчаться подобным катаклизмом. Все это время другие дети тоже изображали пожарища и взрывы, некоторые даже говорили: «Мы собираемся все взорвать» и «Все собираются умереть». Я знал, что это — важная информация для команды переговорщиков и группы командования ФБР.

Еще раньше мы создали группу для облегчения связей между различными организациями, следящими за соблюдением закона, и нашей командой. Мы имели договоренность с ФБР, что они будут уважать неписаные границы, созданные нами, чтобы помочь детям вылечиться, а мы будем делиться с ними информацией, полученной благодаря нашей работе, которая помогла бы им в переговорах и способствовала окончанию осады. После того, как я увидел эти рисунки и услышал высказывания детей, я немедленно связался с заинтересованной стороной и сообщил, что любая последующая атака на лагерь, возможно, приведет к ускорению наступления, своего рода, апокалипсиса. Я не знал точно, в какую форму он выльется, но, казалось, это будет взрывной, огненный конец. Слова, рисунки, поведение детей — все показывало их уверенность в том, что осада закончится смертью. То, что они описывали, было, в сущности, торопливым групповым самоубийством. Я боялся, что члены секты спровоцируют ФБР начать это финальное сражение. Я несколько раз встречался с моим контактным лицом из ФБР и членами команды — специалистами по поведению, которые, как я узнал позднее, были согласны со мной в том, что дальнейшая эскалация «выполнения закона» скорее спровоцирует катастрофу, чем приведет к капитуляции Кореша. Но они этого не понимали. Тактическая команда была, но они слушали и не слышали. Они считали, что имеют дело всего лишь с мошенником и преступником. Они не понимали, что последователи Кореша в самом деле верили, что их лидер — это посланник Бога, возможно, даже вернувшийся Христос, они были жертвенно преданы ему и готовы на все. Это столкновение мировоззрений в группе привело к эскалации действий, которые и способствовали финальной катастрофе.

После того как я закончил первые собеседования с детьми, ко мне в Вако присоединилось человек двенадцать из «родных» для меня учебных заведений Хьюстона, чтобы сформировать мозговой центр нашей команды медиков. Вместе с охранниками, работниками «Службы защиты детей» и штатом Методического дома мы работали над тем, чтобы покончить с хаосом в коттедже. Мы четко определили расписание: время, когда дети должны идти спать, когда принимать пищу, время, отведенное для школьных занятий, время для свободных игр и время на получение детьми информации о событиях на ранчо. Поскольку действия в ходе осады были непредсказуемы, мы не позволяли детям смотреть телевизор и получать сведения из других — не наших — источников.

В начале работы некоторые участники нашей группы стремились немедленно приступить к терапии. Я же чувствовал, что сейчас важнее всего восстановить порядок и проявлять постоянную готовность поддержать, пообщаться, приласкать детей, уважать их чувства, прислушиваться к тому, что они говорят, играть с ними — вообще «быть рядом», присутствовать. Пережитый опыт был для детей новым и болезненным, поэтому, полагал я, обычная терапия, которую будет проводить практически незнакомый человек, особенно «вавилонянин», может обернуться для них стрессом.

Действительно, исследования, проведенные после Вако, показали, что, если после пережитого травматического события, человека (любого) опрашивает новый врач или адвокат, общение с ним, как правило, представляется ему навязчивым и нежелательным вторжением в его жизнь, и будет совершенно бесполезно. В некоторых исследованиях было продемонстрировано, что после подобного неудачного лечения симптомы ПТСР только усиливаются. В некоторых исследованиях, проведенных нами, также говорится, что самые эффективные способы лечения — это обучение и помощь со стороны привычного социального окружения, особенно семьи. Все члены семьи должны знать об известных и предсказуемых последствиях острой травмы, и только в том случае, если члены семьи видят крайне выраженные и продолжающиеся посттравматические симптомы, они могут обратиться к врачу-специалисту за помощью.

Я полагал, что этим детям нужно дать возможность узнавать о том, что произошло, в приемлемом для них темпе и приемлемыми для них путями. Если бы они хотели поговорить, каждый мог прийти к кому-то из наших сотрудников, с которым он (или она) чувствовали себя комфортно; если нет — они могли играть, находясь в безопасности, и создавать новые детские воспоминания и новый опыт, начиная понемножку изживать свои более ранние и страшные переживания. Мы хотели предложить определенную структуру, но не суровость; ласковое отношение, но бе

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: