Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Великобритания, Австрия и Россия 5 глава




В итоге международная политика стала базироваться на грубой силе. И в этом на­родившемся мире возник органический разрыв между представлением Франции о са­мой себе как о ведущей нации Европы и ее способностью соответствовать этому — разрыв, который не преодолен французской политикой по сей день. Во времена прав­ления Наполеона свидетельством этому была неспособность императора добиться осуществления бесчисленных его предложений созвать европейский конгресс, чтобы ревизовать карту Европы. Наполеон призывал к созыву конгресса после Крымской войны в 1856 году, перед началом войны в Италии в 1859 году, во время польского восстания в 1863 году, во время войны с Данией в 1864 году и перед началом австро-прусской войны в 1866 году, причем все это время он стремился путем переговоров добиться никогда точно не определенного пересмотра границ, ради которого он к то­му же не был готов пойти на риск войны. Недостаточно сильный, чтобы настаивать, император придерживался планов до такой степени радикальных, что они не могли быть поддержаны посредством консенсуса.

Стремление Франции вступать в союз с такими странами, которые готовы бы бы­ли согласиться с ее лидерством, стало неизменным фактором французской внешней политики после Крымской войны. Неспособная главенствовать в союзе с Великобри­танией, Германией, Россией или Соединенными Штатами и считающая для себя ста­тус младшего партнера неприемлемым — столь велики были ее представления о своем национальном величии и мессианской роли в мире, — Франция искала лидерства в пактах с менее сильными державами: с Сардинией, Румынией и срединными герман­скими государствами в XIX веке; с Чехословакией, Югославией и Румынией в межво­енный период.

Тот же самый подход просматривается во внешней политике постдеголлевской Франции. Через столетие после франко-прусской войны проблема более могущественной Германии продолжает оставаться для Франции кошмаром. Франция сделала! I смелый выбор и стала искать дружбы со своим пугающим и вызывающим восхищение! соседом. Тем не менее геополитическая логика требует от Франции стремиться к тесным связям с Соединенными Штатами, хотя бы даже для того, чтобы создать многовариантность выбора. Однако французская гордость этого допустить не может и заставляет Францию искать, иногда даже подонкихотски, безразлично какую группу стран, — чтобы уравновесить Соединенные Штаты европейским консорциумом, даже ценой явного германского преобладания. В нынешние времена Франция то и дело играет роль чего-то вроде парламентской оппозиции американскому лидерству, пыта­лись превратить Европейское экономическое сообщество в альтернативного мирового лидера и активно поддерживая связи с нациями, над которыми может, или полагает,что может, главенствовать.

С момента окончания правления Наполеона III Франция более не обладает могу­ществом для распространения универсалистских чаяний, унаследованных от Француз­ской революции, а также полем деятельности, которое явилось бы адекватной точкой приложения миссионерского рвения. Понадобилось столетие с лишним, чтобы Франция кое-как смирилась с тем, что объективные условия, созданные Ришелье в обеспе­чение преобладания Франции, исчезли, едва была достигнута национальная консоли­дация Европы. Едкий стиль французской дипломатии в значительной части объяс­няется попытками лидеров страны увековечить ее роль как центра европейской поли­тики, в обстановке, абсолютно несоответствующей подобным воззрениям. По иронии судьбы та самая страна, которая изобрела принцип высших интересов государства, вынуждена значительную часть нынешнего столетия заниматься попытками привести свои чаяния в соответствие со своими возможностями.

Разрушение «венской системы», начатое Наполеоном, было довершено Бисмар­ком. Бисмарк приобрел политическую известность как архиконсервативный про­тивник либеральной революции 1848 года. Он также оказался первым руководите­лем европейской страны, который ввел всеобщее избирательное право для мужчин, а также организовал всеобъемлющую систему социального обеспечения, в течение шестидесяти лет не имевшую себе равных в мире. В 1848 году Бисмарк со всей ре­шимостью возражал против предложения новоизбранного парламента вручить им­ператорскую германскую корону прусскому королю. Зато не прошло и двух десяти­летий, как он же вручил императорскую корону прусскому королю в завершение процесса объединения Германии в пику либеральным принципам и благодаря спо­собности Пруссии навязать свою волю силой. Это потрясающее свершение застави­ло международный порядок ориентироваться на ничем не сдерживаемое соперниче­ство, то есть вернуться в восемнадцатый век. Но теперь это становилось намного более опасным из-за наличия промышленной технологии и способности мобилизовывать обширные национальные ресурсы. Исчезли разговоры о единстве короно­ванных глав государств или о гармонии среди древних стран Европы. Под властью бисмарковской «Realpolitik» внешнеполитическая деятельность превратилась в си­ловые состязания.

Достижения Бисмарка были столь же неожиданны, как и его личность. Человек «крови и железа» писал прозу исключительной простоты и изящества, любил поэзию и цитировал в своем дневнике целые страницы из Байрона. Государственный деятель, придерживавшийся принципов «Realpolitik», обладал исключительным чувством меры, обращавшим силу в инструмент самоограничения.

Что такое революционер? Если бы этот вопрос допускал недвусмысленный ответ, немногие революционеры сумели бы преуспеть. Ибо революционеры почти всегда имеют своей отправной точкой недостаток силы. Они добиваются успеха потому, что существующий порядок не в состоянии отдать себе отчет в собственной уязвимости. Это особенно верно, когда революционный вызов проявляется не в виде похода на Бастилию, а облачается в консервативные одежды. Немногие институты способны защититься против тех, кто подает надежды, будто вознамерился их защитить.

Так обстояло дело с Отто фон Бисмарком. Жизнь его началась в годы расцвета меттерниховской системы, в мире, состоявшем из трех главнейших элементов: евро­пейского равновесия сил; внутригерманского равновесия между Австрией и Пруссией; а также системы союзов, основывающихся на единстве консервативных ценностей. В течение поколения после венского урегулирования уровень международной напряженности оставался низким, потому что все основные государства не желали ставить на карту взаимное выживание и потому что так называемые «восточные дворы» Прус­сии, Австрии и России обладали единой системой ценностей.

Бисмарк бросил вызов каждому из этих положений22. Он был убежден в том, что Пруссия стала самым сильным германским государством и не нуждается в Священ­ном союзе для поддержания связи с Россией. С его точки зрения, соответствующая связь может быть обеспечена общностью национальных интересов, а прусская «Realpolitik» вполне способна заменить собой концепцию консервативного единства. Бисмарк считал Австрию противником общегерманской миссии Пруссии, а не парт­нером. Вопреки взглядам почти всех своих современников, за исключением, пожалуй, пьемонтского премьер-министра Кавура, Бисмарк трактовал лихорадочную диплома­тию Наполеона как стратегическое благо, а не как угрозу.

В 1850 году Бисмарк выступил с речью, в которой нападал на ставшее общим местом рассуждение о том, что будто бы германское единство требует предваритель­ного установления парламентских институтов. Его консервативные сторонники вна­чале даже не сообразили: то, что они слышат, в первую очередь является ударом по консервативным основам системы Меттерниха. Он заявил:

«Честь Пруссии заключается вовсе не в том, чтобы мы разыгрывали по всей Гер­мании роль Дон-Кихота на благо рассерженных парламентских знаменитостей, счи­тающих, что их местным конституциям угрожает опасность. Я же вижу честь Пруссии в том, чтобы Пруссия стояла в стороне от каких бы то ни было унижающих ее связей с демократией и никогда бы не позволяла того, чтобы в Германии что бы то ни было случалось без соизволения Пруссии...»23

На первый взгляд нападки Бисмарка на либерализм представляли собой практиче­ское применение философии Меттерниха. И все же имело место разительное разли­чие в акцентах. Система Меттерниха основывалась на том тезисе, что будто бы Прус­сия и Австрия имеют общие обязательства по сохранению консервативных институтов и нуждаются друг в друге, чтобы нанести поражение либерально-демократическим тенденциям. Бисмарк же подчеркивал, что Пруссия способна утверждать свои пред­почтения в одностороннем порядке; что Пруссия может быть консервативной у себя дома, не привязывая себя в области, внешней политики ни к Австрии, ни к какому-либо иному консервативному государству; и что ей не нужны никакие союзы, чтобы справляться с внутренними неурядицами. В лице Бисмарка Габсбурги встретили тот же вызов, который олицетворялся Ришелье, — целью его политики являлась слава собственного государства, а не утверждение какой-либо системы ценностей. И точно так же, как это было при Ришелье, Габсбурги не знали, что при этом делать и даже как понимать суть подобной политики.

Но как же Пруссия могла проводить «Realpolitik», находясь в одиночестве посреди континента? Начиная с 1815 года ответом Пруссии служила приверженность Священ­ному союзу практически любой ценой. Бисмарк, напротив, решился создавать союзы и завязывать отношения с кем угодно, чтобы Пруссия всегда оказывалась ближе к любой из соперничающих сторон, чем они сами — друг к другу. В таком случае пози­ция кажущейся изоляции позволяла Пруссии манипулировать обязательствами других держав и продавать свою поддержку тому, кто даст большую иену.

С точки зрения Бисмарка, Пруссии было выгодно осуществлять такого рода поли­тику, потому что ее основные интересы лежали в области укреплений собственной позиции внутри Германии. Любая другая держава имела гораздо более сложные обя­зательственные связи: Великобритании приходилось заботиться не только о собствен­ной империи, но и о всеобщем равновесии сил; Россия одновременно оказывала дав­ление на Восточную Европу, Азию и Оттоманскую империю; у Франции была вновь обретенная империя, амбиции, связанные с Италией, да еще на плечах лежала аван­тюра в Мексике; а Австрия занималась Италией и Балканами да еще своей ведущей ролью в Германской конфедерации. А поскольку политика Пруссии столь явственно фокусировалась на Германии, у нее на деле не было крупных разногласий с прочими великими державами, за исключением Австрии, причем на данной стадии развития событий разногласия эти пока что находились лишь в голове у Бисмарка. Если вос­пользоваться современным термином, то «политика неприсоединения» была бы функциональным эквивалентом политики Бисмарка торговать сотрудничеством Прус­сии на рынке, где, как он представлял себе, цену определял продавец:

«Нынешняя ситуация вынуждает нас не связывать себя обязательствами, опережая прочие державы. Мы не в состоянии формировать отношения великих держав друг с другом по собственной воле, но мы можем сохранять свободу действий, используя к собственной выгоде те отношения, которые уже сложились... Наши отношения с Ав­стрией, Британией и Россией не несут в себе никаких препятствий для сближения с любой из этих держав. Лишь наши отношения с Францией требуют пристального внимания, так что мы должны особенно тщательно все продумать, — а уж тогда всту­пать в отношения с Францией так же легко, как и с другими державами...»24

Намек на возможность сближения с бонапартистской Францией нес в себе готов­ность отбросить в сторону вопросы идеологии — с тем чтобы дать Пруссии свободу вступления в союз с любой страной (независимо от ее внутреннего устройства), дабы добиться достижения собственных интересов. Политика Бисмарка означала возврат к принципам Ришелье, который, будучи католическим кардиналом, выступал против католика — императора Священной Римской империи, когда это диктовалось интере­сами Франции. Соответственно, Бисмарк, будучи консерватором по убеждениям, рвал со своими консервативными менторами, как только представлялось, что их легити­мистские принципы связывают свободу действий Пруссии.

Эти скрытые разногласия стали явными, когда в 1856 году Бисмарк, будучи прус­ским послом в Германской конфедерации, обнародовал ту точку зрения, что Пруссии следует в большей степени идти навстречу Наполеону III. Ведь в глазах прусских кон­серваторов французский император являлся узурпатором прерогатив легитимного ко­роля.

Упоминание Наполеона в качестве потенциального участника диалога с Пруссией было превыше понимания консервативного окружения Бисмарка, выдвинувшего его и лелеявшего его дипломатическую карьеру. Новую философию Бисмарка его первона­чальные сторонники восприняли с возмущенным недоверием. Два столетия назад, когда Ришелье объявил, что его революционный для тех времен тезис высших интере­сов государства обладает правом верховенства над религией, недоверие было не меньшим. Испытал подобное уже в наше время и Ричард Никсон, когда объявил о введении политики разрядки по отношению к Советскому Союзу. Возвращаясь к На­полеону III, можно сказать, что само его имя олицетворяло угрозу нового раунда французского экспансионизма и, что еще хуже, символизировало подтверждение не­навистных принципов Французской революции.

Бисмарк не оспаривал консервативного анализа Наполеона, — точно так же, как и Никсон не бросал вызова консервативной интерпретации коммунистических мотивов. Бисмарк видел в беспокойном французском правителе, — как и Никсон в дрях­леющем советском руководстве (см. главу 28), — открывающиеся возможности наряду с явными опасностями. Бисмарк полагал, что Пруссия менее уязвима, чем Австрия, применительно и к французскому экспансионизму, и к распространению революции. Не разделял Бисмарк и общераспространенного мнения о Наполеоне, как о хитром и ловком политике, саркастически замечая, что способность восхищаться другими не принадлежит к числу ведущих черт его характера. Чем больше Австрия опасалась На­полеона, тем больше уступок она делала Пруссии и тем значительнее становилась ди­пломатическая гибкость последней.

Причины разрыва Бисмарка с прусскими консерваторами были, по существу, теми же самыми, что и у Ришелье во время споров с клерикальными критиками, однако существенная разница заключалась в том, что прусские консерваторы настаивали на универсальности политических, а не религиозных принципов. Бисмарк утверждал, что сама по себе власть создает легитимность; консерваторы же настаивали на том, что легитимность представляет собой ценность, не имеющую никакого отношения к си­ловым расчетам. Бисмарк верил в то, что правильная оценка силовых возможностей позволяет пользоваться на практике доктриной самоограничения; консерваторы же настоятельно утверждали, что лишь моральные принципы могут в конечном счете ограничивать силовые притязания.

Конфликт повлек за собой обмен полными горечи письмами в конце 50-х годов между Бисмарком и его старым наставником Леопольдом фон Герлахом, военным адъютантом прусского короля, которому Бисмарк был обязан всем: первым диплома­тическим назначением, представлением ко двору, всей своей карьерой.

Переписка началась тогда, когда Бисмарк направил Герлаху рекомендации разра­ботать для Пруссии возможности сближения с Францией в дипломатическом плане и приложил к ним сопроводительное письмо, где ставил полезность превыше идеоло­гии:

«Я не могу уйти от математической логики факта, что нынешняя Австрия не мо­жет быть нашим другом. Пока Австрия не соглашается на отмену ограничений в от­ношении сфер влияния в Германии, мы должны предвидеть возможность возникно­вения с нею соперничества дипломатическими средствами и в мирное время, причем тогда надлежит использовать всяческую возможность, чтобы нанести ей мгновенный смертельный удар»25.

Герлах, однако, никак не мог лично согласиться с тем положением, будто страте­гическая выгода позволяет оправдать отказ от принципов, особенно когда речь идет об одном из Бонапартов. Он стал настаивать на лекарстве, изобретенном Меттернихом: как можно прочнее сплотить Пруссию, Австрию и Россию, реставрировать Свя­щенный союз и обеспечить изоляцию Франции26. Еще более недоступным разумению Герлаха оказалось предложение Бисмарка, сводившееся к тому, что следовало бы пригласить Наполеона на маневры прусских вооруженных сил, поскольку «это доказательство наличия добрых отношений с Францией... увеличит наше влияние во всех дипломатических сношениях»27.

Сама мысль о возможном участии одного из Бонапартов в прусских маневрах вы­звала настоящий взрыв негодования у Герлаха: «Как вы, умный человек, можете по­жертвовать принципами ради такой личности, как Наполеон? Наполеон является на­шим исконным врагом»28. Если бы Герлах увидел циничную бисмарковскую пометку на полях: «Ну и что?» — он, возможно, не затратил бы труда на изложение в после­дующем письме своих антиреволюционных жизненных убеждений принципиального характера, тех самых, что заставляли его поддерживать Священный союз и помогать Бисмарку на ранних стадиях его карьеры:

«Моим политическим принципом есть и пребудет война против революции. Вы не убедите Бонапарта, что он не находится на стороне революции. И он сам не встанет ни на одну другую сторону, поскольку совершенно явственно извлекает из этого вы­году... Так что, раз мой принцип противостояния революции верен... то им также сле­дует пользоваться на практике»29.

И все же Бисмарк расходился с Герлахом не в силу непонимания, как предполагал сам Герлах, а потому, что он понимал его слишком хорошо. «Realpolitik» для Бисмар­ка зависела от ее гибкости и способности воспользоваться любой предоставляющейся возможностью без оглядки на идеологию. Так же, как поступали защитники Ришелье, Бисмарк перевел спор в плоскость того самого единого принципа, который они с Герлахом разделяли целиком и полностью и который поставил бы Герлаха в явно не­выгодное положение: принципа всеподавляющей важности прусского патриотизма. Настоятельные требования Герлаха блюсти единство консервативных интересов, по мнению Бисмарка, были несовместимы с его патриотической лояльностью:

«Франция интересует нас лишь постольку, поскольку это влияет на положение моей страны, и мы можем вести внешнюю политику только с той Францией, какая существует на самом деле... Как романтик, я могу пролить слезу по поводу судьбы Генриха V (претендента на престол из династии Бурбонов); как дипломат, я был бы его покорным слугой, если бы был французом, но, судя по нынешнему положению вещей, Франция, независимо от того, кто стоит у нее во главе в силу случая, является для меня обязательной для игры пешкой на шахматной доске дипломатии, а у меня нет другого долга, как служить моему королю и моей стране [выделено Бисмарком]. И я не могу подменить личными симпатиями и антипатиями к иностранным державам чувство долга при проведении внешней политики; более того, я вижу в них зародыш нелояльности к Суверену и стране, которым я служу»30..-.'''

Как должен был пруссак-традиционалист ответить на тезис о превосходстве прус­ского патриотизма над принципом легитимности и на то предположение, что в силу обстоятельств вера целого поколения в единство консервативных интересов может граничить с нелояльностью? Бисмарк откровенно отрезал все пути интеллектуального отступления, заранее отвергая возможную аргументацию Герлаха в том плане, будто легитимизм уже сам по себе является национальным интересом Пруссии, а потому Наполеон есть вечный враг Пруссии: «...Я мог бы это опровергнуть — но, даже если бы вы были правы, я бы не считал политически мудрым позволять другим государствам знать о наших опасениях в мир­ное время. До того момента, когда случится предсказываемый вами разрыв, я считал бы полезным подкреплять веру в то... что напряженные отношения с Францией не являются органическим дефектом нашей натуры...»3|

Иными словами, для проведения «Realpolitik» требовалась тактическая гибкость, а прусские национальные интересы требовали держать открытой возможность заключе­ния сделки с Францией. Сила позиции страны на переговорах зависит от числа воз­можностей, которым она в состоянии следовать. Снижение их облегчает расчеты про­тивоположной стороны и связывает руки тем, кто воплощает «Realpolitik» на практике.

Разрыв между Герлахом и Бисмарком стал окончательным в 1860 году по поводу отношения Пруссии к войне между Францией и Австрией из-за Италии. По Герлаху, эта война рассеяла все и всяческие сомнения в том, что истинной целью Наполеона является подготовка плацдарма агрессии в стиле первого из Бонапартов. Поэтому Герлах настаивал на том, что Пруссия должна поддержать Австрию. Бисмарк же видел в этом открывающуюся возможность того, что если Австрия будет вынуждена уйти из Италии, это может послужить предвестником ее последующего ухода и из Германии. Для Бисмарка убеждения меттерниховского поколения превращались в опасный на­бор предрассудков:

«Я выстою или паду вместе со своим Сувереном, даже если, по моему личному мне­нию, он будет по-глупому себя губить; но для меня Франция останется Францией, неза­висимо от того, будет ли ею руководить Наполеон или Людовик Святой, Австрия же для меня всего лишь иностранная держава... Я знаю, что вы мне на это ответите, что факт и право неразделимы, что правильно продуманная прусская политика требует чистоты во внешнеполитических отношениях даже в ущерб полезности. Я готов обсуждать с вами проблему полезности; но коль скоро вы выдвигаете антиномии типа „право и револю­ция", „христианство и неверие", „Бог и дьявол", для меня спорить далее становится не­возможным, и мне остается только сказать: „Я не разделяю вашего мнения, а вы судите меня за то, что во мне не ваше и вызывает ваше осуждение"»32.

Эта горькая декларация принципов веры явилась функциональным эквивалентом утверждения Ришелье относительно того, что, коль скоро душа бессмертна, человек должен подчиниться суждению о нем Господа, но поскольку государства смертны, они могут быть судимы лишь по их трудам. Как и Ришелье, Бисмарк вовсе не отвер­гал моральные воззрения Герлаха в плане личных убеждений и верований — вероят­но, он сам разделял многие из них; но он отрицал наличие связи между ними и дол­гом государственного деятеля, проводя грань между личными убеждениями и «Realpolitik»:

«Я не искал королевской службы... Господь, который неожиданно меня туда на­правил, возможно, скорее укажет мне выход оттуда, чем позволит моей душе погиб­нуть. Я бы придавал чересчур большое значение ценности нынешней жизни... если бы не был убежден в том, что через тридцать лет для меня будет не важно, каких полити­ческих успехов в Европе добились я или моя страна. Мне даже по временам приходит в голову мысль, что может настать день, когда в Бранденбургской марке [сердцевине Пруссии] будут править „неверующие иезуиты", прибегая к бонапартистскому абсолютизму... Я дитя иного времени, чем вы, но являюсь столь же честным привержен­цем своего, как и вы — своего»33.

-

Это сверхъестественное провидение судьбы Пруссии через столетие так и не удо­стоилось ответа от человека, которому Бисмарк обязан своей карьерой.

Бисмарк действительно был порождением иной эпохи, чем его первый наставник. Бисмарк принадлежал эре «реальной политики»; Герлах же сформировался во времена Меттерниха. Система Меттерниха отражала концепцию XVIII века, когда вселенная представлялась огромным часовым механизмом с идеально подогнанными друг к другу деталями, так, что порча одной распространялась и на все прочие. Бисмарк же, будучи представителем новой науки и политики, воспринимал вселенную не как не­кую общность, находящуюся в механическом равновесии, но в ее современной версии: как состоящую из частиц, находящихся в непрерывном движении и воздействии друг на друга, что и создаёт для нас реальность. А любимым его философско-биологическим учением была дарвиновская теория эволюции, основывающаяся на принципе выживания наиболее приспособленных.

Находясь под воздействием подобных убеждений, Бисмарк провозглашал относи­тельность всех верований, включая сюда даже веру в незыблемость существования своей собственной страны. В мире «реальной политики» долгом государственного деятеля было произвести оценку решающих идей как сил, находящихся во взаимосвя­зи с другими силами; и различные составляющие должны были оцениваться с точки зрения пригодности их для обслуживания национальных интересов, а не в предвзято-идеологическом плане.

И все же, какой бы черствой и бездушной ни казалась бисмарковская философия, она была построена на принятом на веру положении, столь же недоказуемом, как и тезисы Герлаха, — а именно на том, что будто бы тщательный анализ данного набора обстоятельств обязательно приведет всех без исключения государственных деятелей к одним и тем же выводам. Так же как Герлах считал невероятным предположение, будто бы принцип легитимности может иметь более чем одно толкование, за предела­ми бисмарковского понимания оставалось то, что различные государственные деятели могут по-разному оценивать национальные интересы. Сам Бисмарк мастерски схва­тывал нюансы в расстановке сил и их распределении, он был в состоянии всю свою жизнь подменять философские самоограничения меттерниховской системы самоогра­ничением политическим. Но эти нюансы были не столь самоочевидны для преемни­ков и имитаторов Бисмарка, и потому буквальное следование принципам «реальной политики» приводило их к исключительной зависимости от военной силы, а оттуда шла прямая дорога к гонке вооружений и двум мировым войнам.

Успех часто бывает столь неуловим и зыбок, что государственные деятели, гоняю­щиеся за ним, редко задумываются над тем, что он может потребовать от них соответ­ствующей мзды. Так, в самом начале карьеры Бисмарк был в основном занят тем, что путем применения принципов «реальной политики» разрушал мир, где в значитель­ной степени господствовали концепции Меттерниха. Для этого требовалось искоре­нить в Пруссии веру в идею, будто бы австрийское лидерство в Германии жизненно важно для безопасности Пруссии и для сбережения консервативных ценностей. Как бы это ни было верно во времена Венского конгресса, уже в середине XIX века Пруссии не требовался союз с Австрией для сохранения внутренней стабильности и спо­койствия в Европе. Напротив, как полагал Бисмарк, иллюзия необходимости альянса с Австрией помешала Пруссии достичь своей заветной цели самой объединить Герма­нию.

Как это представлял себе Бисмарк, прусская история изобиловала свидетельствами того, что претензии этой страны на господствующее положение внутри Германии обоснованы и что Пруссия в состоянии пребывать в одиночестве. Ибо Пруссия не была просто одним из германских государств. Независимо от консервативной внут­ренней политики не мог потускнеть глянец национальной гордости, приобретенный благодаря исключительным жертвам, понесенным в войнах за освобождение от Напо­леона. Дело даже обстояло так, что сами очертания прусских территорий — серии странной формы анклавов, простирающихся по северогерманской равнине от Вислы до земель к западу от Рейна, — как бы предопределяли ее руководящую роль в стрем­лении обеспечить германское единство, даже в глазах либералов.

Но Бисмарк пошел еще дальше. Он бросил вызов сложившемуся мнению, отож­дествлявшему национализм с либерализмом, или, по крайней мере, с предположени­ем, будто бы германское единство может быть обеспечено только посредством рас­пространения либеральных институтов:

«Пруссия стала великой не благодаря либерализму и вольнодумству, но посред­ством деятельности ряда могущественных, решительных и мудрых правителей, кото­рые аккуратно собирали военные и финансовые ресурсы государства и держали их в руках, с тем чтобы бросить их с беспощадной смелостью на чашу весов европейской политики, как только для этого представлялась благоприятная возможность...»34

Бисмарк полагался не на консервативные принципы, но на уникальный характер прусских институтов; он считал основой претензий Пруссии на руководство Германи­ей ее собственную мощь, а не универсальные ценности. С точки зрения Бисмарка, прусские институты были до такой степени устойчивы к посторонним влияниям, что Пруссия могла пользоваться демократическими устремлениями своего времени, как инструментами внешней политики. В частности, угрозами допустить внутри страны большую свободу самовыражения — при этом не играло роли, что ни один прусский король не делал этого в течение четырех десятилетий, если вообще когда-либо делал:

«Чувство безопасности оттого, что король всегда остается хозяином своей страны, даже если вся армия находится за рубежом, существует только в Пруссии и не разде­ляется ею ни с одной из континентальных держав, а особенно ни с одним из герман­ских государств. Оно обеспечивает возможность развития общественной деятель­ности, в гораздо большей степени соответствующее современным требованиям... Ко­ролевский авторитет в Пруссии настолько прочен, что правительство может без всякого риска поощрять гораздо более активную парламентскую деятельность и, сле­довательно, оказывать давление на условия, существующие в Германии»35.

Бисмарк отвергал точку зрения Меттерниха, гласившую, что общность ощущения внутренней уязвимости требует теснейшего сотрудничества трех «восточных дворов». Дело обстояло как раз наоборот. Поскольку Пруссии домашние неурядицы не угро­жали, то сама ее связь с этими государствами служила орудием подрыва венских уста­новлений, ибо она могла угрожать другим странам, особенно Австрии, действиями, способными вызвать у нее внутренние волнения. Бисмарк полагал, что именно мощь прусских правительственных, военных и финансовых институтов открывала путь к прусскому преобладанию в Германии.

Когда Бисмарк был назначен послом на Ассамблею конфедерации в 1852 году и послом в Санкт-Петербург в 1858 году, он получил возможность пропагандировать собственную политику. Его отчеты, написанные блестящим языком и замечательно емкие, настаивали на проведении такой внешней политики, которая бы не основыва­лась ни на сантиментах, ни на легитимности, но на правильном расчете сил. Бисмарк вернулся к традиции таких правителей восемнадцатого столетия, как Фридрих Вели­кий и Людовик XIV. Увеличение влияния своего государства становится основной, если не единственной, целью, достижение которой ограничивалось лишь сплотив­шимися против нее силами:

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...