Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Великобритания, Австрия и Россия 6 глава




«...Сентиментальная политика не знает взаимности. Это чисто прусская черта»36.

«...Ради всего святого, не надо никаких сентиментальных альянсов, где осознание того, что ты сделал доброе дело, является единственным воздаянием за наши жертвы»37.

«...Политика есть искусство возможного, наука об относительном»38.

«Даже король не имеет права подчинять интересы государства личным симпатиям

и антипатиям»39.

Согласно оценкам Бисмарка, внешняя политика имеет под собой почти что науч­ное обоснование позволяющее анализировать национальные интересы с помощью объективных критериев. В результате подобных расчетов Австрия фигурировала как просто иноземная, а не братская держава и, кроме всего прочего, мешающая Пруссии занять принадлежащее ей по праву место в Германии: «Плацдармом нашей политики является лишь Германия, и это именно то место, которое Австрия настоятельнейшим образом полагает исключительно своим собственным... Мы лишаем друг друга возду­ха, которым дышим... Это факт, который не может быть проигнорирован, каким бы нежелательным он ни выглядел»40.

Первый прусский король, которому Бисмарк служил в качестве посла, Фридрих-Вильгельм IV, разрывался между герлаховским легитимным консерватизмом и воз­можностями, предоставляемыми бисмарковской «реальной политикой». Бисмарк на­стаивал на том, что личное уважительное отношение короля к традиционно преобла­дающему в Германии государству не должно препятствовать прусской политике. По­скольку Австрия никогда бы не признала прусской гегемонии в Германии, стратегией Бисмарка стало ослабление Австрии при любой возможности. В 1854 году во время Крымской войны Бисмарк утверждал, что Пруссии следует воспользоваться разрывом Австрии с Россией и нанести удар по Австрии лишь на том основании, что ситуация этому благоприятствует:

«Если нам удастся довести Вену до такого состояния, когда она уже не будет счи­тать удар Пруссии по Австрии делом невозможным, то мы вскоре услышим оттуда более разумные речи...»41

В 1859 году во время войны Австрии с Францией и Пьемонтом Бисмарк возвра­щается к той же теме:

«Нынешняя ситуация вновь предлагает нам огромную выгоду, ибо если мы предо­ставим войне между Австрией и Францией разыграться во всю мощь, то сможем двинуть нашу армию на юг, положив в ранцы пограничные столбы, чтобы воткнуть их в землю только тогда, когда мы дойдем до Констанцского озера или, по крайней мере, до тех пределов, где протестантская конфессия перестает быть преобладающей»42.

Меттерних счел бы это ересью, но Фридрих Великий зааплодировал бы умелому ученику, применившему его собственное рациональное обоснование захвата Силезии.

Бисмарк подвергал европейское равновесие сил такому же хладнокровно-релятивистскому анализу, как и внутригерманскую ситуацию. В разгар Крымской войны Бисмарк следующим образом обрисовал основные возможности, откры­вающиеся перед Пруссией:

«В нашем распоряжении имеются три угрозы: (1) Альянс с Россией; и бессмыс­ленно клясться на каждом шагу, что мы никогда не пойдем вместе с Россией. Даже если это правда, необходимо сохранить за собой возможность использовать это как угрозу. (2) Политика, при которой мы бросаемся в объятия Австрии ради получения компенсации за счет вероломной [Германской] конфедерации. (3) Сдвиг кабинета влево, в результате чего мы станем вскоре такими «западниками», что полностью пе­рехитрим Австрию»43.

Итак, в одной и той же депеще перечисляются в равной степени пригодные, по мнению Бисмарка, возможности для Пруссии: альянс с Россией против Франции (предположительно на базе общности консервативных интересов); договоренность с Австрией, направленная против второразрядных германских государств; и сдвиг во внутренней политике в сторону либерализма, направленный против Австрии и России (предположительно с включением в комбинацию Франции). Как и Ришелье, Бисмарк ничем себя не связывал в выборе партнеров, будучи готовым вступить в союз и с Рос­сией, и с Австрией, и с Францией; выбор зависел целиком и полностью от того, что лучше послужит прусским национальным интересам. Убежденный противник Ав­стрии, Бисмарк был готов воспользоваться договоренностью с Веной ради соответ­ствующей компенсации в Германии. И хотя во внутренних делах он был архиконсервативен, он все равно не видел никаких препятствий к тому, чтобы сдвинуть прус­скую внутреннюю политику влево, коль скоро это послужит целям внешней политики. Ибо внутренние дела тоже были инструментом «реальной политики».

Попытки нарушить равновесие сил, конечно, предпринимались даже в золотые дни меттерниховской системы. Но тогда предпринимались все усилия, чтобы легити­мизировать перемены посредством европейского консенсуса. Система Меттерниха склонялась скорее к поправкам в рамках европейских конгрессов, чем к внешней по­литике угроз и контругроз. Бисмарк до последнего отрицал бы моральную эффектив­ность консенсуса, если бы не видел в нем лишь один из элементов политики среди множества других. Стабильность международного порядка зависела как раз от этого нюанса. Оказывать нажим ради перемен, не вознося при этом хвалу существующим договорным отношениям, общности ценностей или «европейскому концерту», озна­чало произвести дипломатическую революцию. Со временем превращение могущества в единственный критерий станет побудительным мотивом для всех наций вести гонку вооружений и политику конфронтации.

Точка зрения Бисмарка оставалась сугубо академической, пока ключевой элемент венского урегулирования — единение консервативных дворов Пруссии, Австрии и России — оставался в нетронутом виде и пока сама Пруссия не рисковала разрушить это единение. Священный союз развалился неожиданно и весьма быстро после Крымской войны, когда Австрия, выйдя из глубочайшей анонимности, при помощи которой Меттерних спасал от кризисов свою шаткую империю, объединилась после множества колебаний с противниками России. Бисмарк тотчас же понял, что Крым­ская война произвела дипломатическую революцию. «День сведения счетов, — гово­рил он, — обязательно настанет, даже если пройдет несколько лет»44.

Не исключено, что наиболее важным документом, относящимся к Крымской вой­не, является депеша Бисмарка, анализирующая ситуацию по окончании войны в 1856 году. Характерно то, что в этой депеще отражается совершеннейшая гибкость дипло­матического метода и полное отсутствие моральных ограничений. Германская исто­риография нашла для бисмарковской депеши подходящее имя: «Prachtbericht», или «образцовая депеша». В ней сведены воедино существенные принципы «реальной по­литики», хотя они и оказались чересчур смелыми для ее адресата, прусского премьер-министра Отто фон Мантойфеля, о чем свидетельствуют его замечания на полях.

Бисмарк начинает с описания исключительно благоприятной позиции, в которой оказался Наполеон по окончании Крымской войны. Теперь, отмечает он, все госу­дарства Европы будут стремиться к дружбе с Францией, но наибольшие шансы на успех имеются у России.

«Союз между Францией и Россией настолько естествен, что его не следует допус­кать... До настоящего времени прочность Священного союза... разводила оба эти го­сударства врозь, но со смертью царя Николая и развала Священного союза Австрией ничто не мешает нормальному сближению этих государств в отсутствие конфликтных интересов»45.

Бисмарк предсказывал, что Австрия, угодив в ловушку, уже не сможет из нее выбраться, даже уговорив царя принять участие в Парижском конгрессе. Ибо для того, чтобы сохранить поддержку армии, Наполеону потребуется «изыскать не слишком спорный или несправедливый предлог для интервенции, что даст ему воз­можность ввести вооруженные силы в действие. Италия идеально подходит для этой роли. Амбиции Сардинии, память о Бонапарте и Мюрате обеспечат достаточ­ные обоснования, а ненависть к Австрии вымостит путь»46. Именно так и произо­шло три года спустя.

Как следует Пруссии вести себя в свете неизбежного франко-русского сотрудни­чества и при наличии намека на возможность франко-австрийского конфликта? Со­гласно системе Меттерниха, Пруссия должна была бы теснее сплотиться с консерва­тивной Австрией, укрепить Германскую конфедерацию, установить тесные связи с Великобританией и попытаться оттянуть Россию от Наполеона.

Бисмарк по очереди опровергает каждое из этих предположений. Сухопутные силы Великобритании слишком незначительны, чтобы использовать их против франко-русского альянса. В итоге бремя борьбы будет возложено на Австрию и Пруссию. Да и Германская конфедерация не является дополнительной реальной силой:

«При помощи России, Пруссии и Австрии Германская конфедерация, возможно, и сохранится, поскольку будет верить в победу даже без посторонней поддержки; но в случае войны на два фронта: западный и восточный — те государи, которые не находятся под контролем наших штыков, попытаются спасти себя, объявив нейтралитет, если только не выступят на поле боя против нас...» 47

Хотя в течение более чем одного поколения Австрия была основным союзником Пруссии, теперь в глазах Бисмарка она представлялась довольно ненадежным партне­ром. Она стала основным препятствием росту Пруссии: «Германия слишком мала для нас двоих... и пока мы распахиваем одно и то же поле, Австрия является единствен­ным государством, за счет которого мы можем постоянно получать выгоду, а также в пользу которого мы можем нести постоянные убытки»48.

Какой бы аспект международных отношений ни рассматривался, Бисмарк заклю­чал его аргументом в пользу разрыва Пруссией конфедератских отношений с Австри­ей и отказа от политики времен Меттерниха, дабы при первой же возможности ослаблять своего прежнего союзника: «Когда Австрия направит лошадь вперед, мы будем тянуть ее назад»49.

Проклятием любой стабильной международной системы является почти полная ее неспособность противостоять смертельному вызову. Уязвимым местом революционе­ров является их убежденность в том, что они смогут свести воедино все преимущест­ва, полученные от достижения собственных целей, и все лучшее от того, что они нис­провергают. Но силы, выпущенные на свободу революцией, получают собственное ускорение, и направление их движения не обязательно может быть выведено из заяв­лений ее сторонников и пропагандистов.

Так было и с Бисмарком. В течение пяти лет с момента прихода к власти в 1862 году он устранил Австрию как препятствие к объединению Германии, воспользовав­шись собственным советом десятилетней давности. Посредством трех войн, уже опи­санных в этой главе, он вывел Австрию из Германии и разрушил витавшие в воздухе Франции иллюзии в стиле Ришелье.

Новая объединенная Германия не стала воплощением идеалов тех поколений нем­цев, которые лелеяли мечты о построении конституционного, демократического госу­дарства. На самом деле оно не отразило ни единого из важнейших направлений пред­шествующей германской мысли, появившись на свет в качестве дипломатического объ­единения германских монархов, а не в качестве выражения народной воли. Его легитимность покоилась на власти Пруссии, а не на принципах национального само­определения. Хотя Бисмарк достиг того, что запланировал совершить, сама грандиоз­ность триумфа отрицательно повлияла на будущее Германии и, само собой, на евро­пейский международный порядок. Строго говоря, Бисмарк столь же умеренно отно­сился к итогам войны, сколь безжалостно эти войны развязывал. Как только Германия обрела границы, жизненно важные по его мнению для ее безопасности, он стал вести благоразумную и стабильную внешнюю политику. В течение двух десятилетий Бисмарк манипулировал европейскими обязательствами и интересами в мастерской манере на основе принципов «реальной политики» и на благо европейского мира.

Но, будучи раз вызваны к жизни, духи силы не могут быть изгнаны путем закли­наний, как бы картинно и сдержанно эти заклинания ни совершались. Германия бы­ла объединена в результате дипломатической деятельности, первоосновой которой яв­лялась исключительная приспособляемость к обстоятельствам; и все же сам факт успеха подобной политики изгнал всю и всяческую гибкость из системы международных отношений. Участников ее стало меньше. А когда число игроков уменьшается, сокращается возможность делать замену. Новая система международных отношений стала включать в себя меньшее количество компонентов, но зато каждый из них ока­зали более весомым, и это сделало затруднительным обсуждение общеприемлемого равновесия сил или поддержание его без постоянных силовых испытаний.

Эти проблемы структурного характера стали еще ощутимее в свете масштабов по­беды Пруссии в франко-прусской войне и сущности завершившего ее мира. Герман­ская аннексия Эльзаса и Лотарингии вызвала неугасимый антагонизм во Франции, что исключило какие бы то ни было дипломатические возможности для Германии в отношении Франции.

В 50-е годы Бисмарк считал возможности установления тесных отношений с Францией до такой степени важными, что пожертвовал дружбой с Герлахом ради их утверждения. После аннексии Эльзас-Лотарингии неприязнь к Франции стала «органическим дефектом нашей натуры», против чего так настоятельно предостерегал Бисмарк. И это стало мешать осуществлению политики, описанной в «образцовой де­пеще»: оставаться в стороне, пока другие страны не свяжут себя обязательствами, а потом продать поддержку Пруссии самому щедрому покупателю.

Германская конфедерация смогла выступать как единое целое только перед лицом угрозы столь всеобъемлющего характера, что соперничество между отдельными госу­дарствами отходило на второй план; а совместная наступательная акция была струк­турно невозможна. Зыбкость такого рода организации явилась на деле одной из при­чин, по которой Бисмарк настаивал на объединении Германии под прусским руко­водством. Но и он заплатил свою цену за новую организацию государства. Коль скоро Германия превратилась из потенциальной жертвы агрессии в угрозу европейскому равновесию, отдаленная проблематичность объединения прочих государств Европы против Германии стала реально возможной. И этот кошмар стал, в свою очередь,

направлять германскую политику, так что вскоре Европа оказалась расколота

на два враждебных лагеря.

Европейским государственным деятелем, который быстрее всех уяснил сущность влияния объединенной Германии на мировые события, оказался Бенджамен Дизраэли, который вот-вот должен был стать британским премьер-министром. В 1871 году он сказал следующее по поводу франко-прусской войны:

«Эта война является по существу германской революцией, более великим полити­ческим событием, чем Французская революция прошлого столетия... Не осталось ни одной дипломатической традиции, которая не была бы сметена. У вас теперь имеется новый мир... Равновесие сил разрушено целиком и полностью»50.

Пока Бисмарк находился у руля, эти дилеммы оставались в тени его ветвисто-изощренной дипломатии. И все же в долгосрочном плане само богатое многообразие предпринятых Бисмарком мер обрекло их на неудачу. Дизраэли оказался абсолютно прав. Бисмарк перекроит карту Европы и изменил модель международных отношений, но в итоге не оставил плана, которому могли бы следовать его преемники. Как только стерлась новизна бисмарковской тактики, его последователи и соперники стали искать спасения от нежелательных и неожиданных дипломатических нюансов в умножении арсеналов. Неспособность «Железного канцлера» институционализировать собственную политику вынуждала Германию погрузиться в тяготы дипломатических будней, от чего она могла избавиться, лишь начав гонку вооружений, а затем перейдя к войне.

И во внутренней политике Бисмарк не оставил своим преемникам путеводной ни­ти. Бисмарк, человек, при жизни пребывавший в одиночестве, был еще менее понят после ухода со сцены, когда стал легендой. Его соотечественники помнили о трех войнах, обеспечивших объединение Германии, но позабыли о труднейших подготови­тельных маневрах, сделавших эти войны возможными, и умеренности, с которой он воспользовался их плодами. Они видели проявления силы, но не смогли проникнуть в глубинный анализ, на котором сила «Железного канцлера» и покоилась.

Конституция, написанная Бисмарком для Германии, впрочем, могла бы кое-что им подсказать. Хотя парламент [рейхстаг] базировался на первом принятом в Европе всеобщем избирательном праве для мужчин, он не контролировал правительство, на­значаемое императором и смещаемое только им. Канцлер стоял ближе как к импера­тору, так и к рейхстагу, чем они друг к другу. И потому в определенных пределах Бисмарк мог играть внутригерманскими институтами, как он это делал с ино­странными государствами, осуществляя внешнюю политику. Никто из преемников Бисмарка не обладал для этого ни умением, ни решимостью. Результат был таков: на­ционализм, не руководимый демократией, перерождался в шовинизм, а демократия, лишенная ответственности, становилась бесплодной. Суть жизни Бисмарка лучше всего выражена самим «Железным канцлером» в письме, которое он написал своей будущей жене:

«То, что производит наибольшее впечатление на земле... всегда обладает какими-то качествами падшего ангела, — он красив, но не знает покоя, велик в своих замыслах и трудах, но безуспещен, горделив и одинок»31.

Оба революционера, стоявшие у колыбели современной системы европейских го­сударств, как бы предвосхитили множество дилемм нынешнего периода. Наполеон, революционер поневоле, олицетворял тенденцию приспособления политики к обще­ственному мнению. Бисмарк, революционер-консерватор, в выборе политики руко­водствовался глубоким анализом расстановки сил, и только этим.

Наполеон обладал революционными идеями, но отступал прежде, чем ему удава­лось воплотить их на практике. Посвятив юность тому, что мы в XX веке называем протестом, он никогда не мог перебросить мост через пропасть, разделяющую мечту и реальность. Не будучи уверен в собственных целях и в собственной легитимности, он полагался на общественное мнение, дабы именно оно наводило мосты. Наполеон проводил внешнюю политику в стиле современных политических лидеров, для кото­рых мерило успеха — частота упоминания о них в вечерних телевизионных новостях. Подобно им, Наполеон превратил себя в пленника чисто тактических, краткосрочных задач и сиюминутных результатов, стараясь произвести впечатление на публику путем преувеличения усилий, затраченных им для достижения цели. И по ходу дела он пу­тал внешнюю политику с пассами иллюзиониста. Ибо в конечном счете реальные до­стижения, а не популярность, определяют, действительно ли этот лидер внес что-то новое.

В долгосрочном плане публика не уважает лидеров, любующихся собственной не­уверенностью или видящих лишь симптомы кризисов вместо долгосрочных тенденций. Роль лидера заключается в том, чтобы принять на себя бремя действия а для этого необходим дар предвидения и способность влиять на ход событий. В противном случае кризисы будут умножаться, а это обозначает одно - лидер утерял контроль над происходящим. Наполеон оказался предтечей странного современного феномена: политической фигуры, страстно желающей определить, чего именно хочет публика, но в итоге отвергнутой и даже презираемой ею.

Бисмарку всегда хватало уверенности действовать на основании собственных суж­дений. Он блестяще анализировал реальную подоплеку событий и возможности Прус­сии и был таким великолепным строителем, что Германия, созданная им, пережила все — поражения в двух мировых войнах, две иностранные оккупации и долгое пре­бывание в нетях в качестве разделенной страны. Поражение же Бисмарк потерпел в том, что обрек свое общество на ведение политики такого стиля, который по плечу лишь великому человеку, рождающемуся раз в столетие. Он намного опередил свое время. Из семян, посеянных Бисмарком, взошли не только достижения его страны, но и ее трагедии XX века. «Никто не может безнаказанно вкушать плоды древа

бессмертия»52, — писал о Бисмарке его друг фон Роон.

Трагедия Наполеона заключалась в том, что его амбиции превосходили его воз­можности. Трагедия Бисмарка — в том, что его гений оказался гигантом среди карли­ков. Наполеон оставил в наследство Франции стратегический паралич; Бисмарк оста­вил в наследство Германии величие, которое страна неспособна была обратить себе на благо.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

«Realpolitik» оборачивается против самой себя

 

«R ealpolitik» — внешнеполитическая деятельность, основывающаяся на расчетах со­отношения сил и концепции национальных интересов, — привела к объединению Германии. А объединение Германии заставило «Realpolitik» обернуться против самой себя, привести к свершениям, противоположным тем, ради которых она замышля­лась. Ибо практика следования «Realpolitik» исключает гонку вооружений и войну только в том случае, если основные участники международной системы свободны в формировании собственных отношений, с учетом меняющихся обстоятельств, или сдерживают себя во имя общности ценностей, или и то и другое одновременно.

После объединения Германия становится самой сильной державой на континенте и набирает мощь с каждым десятилетием, тем самым революционизируя европейскую дипломатию. С момента возникновения современной системы государств во времена Ришелье державы по краям Европы: Великобритания, Франция и Россия — оказы­вали давление на центр. Теперь впервые центр Европы получает возможность оказы­вать давление на периферию. Как будет справляться Европа с новым гигантом посе­редине?

География создала неразрешимую дилемму. В соответствии со всеми традициями «Realpolitik», скорее всего должны были бы возникнуть европейские коалиции, гото­вые сдерживать растущие, потенциально преобладающие силы Германии. Находясь в центре континента, та ощущала себя в постоянной опасности того, что Бисмарк на­зывал «le cauchemar des coalitions» — кошмаром враждебных, опоясывающих со всех сторон коалиций. Но если бы Германия попыталась защитить себя против коалиции соседей с запада и востока одновременно, она обязательно угрожала бы им каждому по отдельности, что лишь ускорило бы формирование этих коалиций. Самооправдываюшиеся пророчества стали частью международной системы. То, что все еще назы­валось «европейским концертом», превратилось в сплошной диссонанс: увеличивалась неприязнь между Францией и Германией, росла враждебность между Австро-Венгерской и Российской империями.

Что касается Франции и Германии, то масштабы победы Пруссии в 1870 году по­родили у французов постоянное желание реванша, а германская аннексия Эльзас-Лотарингии дала конкретную точку приложения негодования. Негодование вскоре стало смешиваться со страхом, ибо французские лидеры начали осознавать, что война 1870 — 1871 годов обозначила конец эпохи французского преобладания и беспово­ротную перемену в расстановке сил. Система Ришелье, заключавшаяся в натравлива­нии в раздробленной Центральной Европе различных немецких государств друг на друга, стала неприменимой. Разрываемая между воспоминаниями и амбициями, Франция сосредоточила свои обиды на протяжении целых пятидесяти лет на одно­сторонних целенаправленных попытках возврата Эльзас-Лотарингии, так и не поняв, что успех в этом направлении может лишь удовлетворить французскую гордость, но не изменит основополагающей стратегической реальности. Франция сама по себе уже больше не была достаточно сильна, чтобы сдерживать Германию; оттого теперь, что­бы защитить себя, ей всегда требуются союзники. Исходя из этого же принципа, Франция с готовностью предлагала себя в союзники любому потенциальному против­нику Германии, тем самым ограничивая гибкость германской дипломатии и вызывая эскалацию любых кризисов, вовлекающих в себя страну-соперницу.

Второй европейский раскол — между Австро-Венгерской империей и Россией — также явился результатом объединения Германии. Став министр-президентом в 1862 году, Бисмарк попросил австрийского посла передать своему императору неожидан­ное предложение, чтобы Австрия, основная территория старинной Священной Рим­ской империи, перенесла центр тяжести с Вены на Будапешт. Посол счел эту идею до такой степени несообразной, что в докладе, направленном в Вену, приписал ее вооб­ражаемому нервному истощению Бисмарка. И все же, потерпев поражение в борьбе за преобладание в Германии, Австрия вынуждена была последовать совету Бисмарка. Будапешт стал равным, а по временам и ведущим партнером в новообразованной дуа­листической монархии.

После удаления из Германии новой Австро-Венгерской империи единственным направлением для экспансии оставались Балканы. Поскольку Австрия не принимала участия в заморской колонизации, ее лидеры пришли к заключению, что Балканы, населенные славянскими народами, являются естественной сценой для проявления политических амбиций — пусть даже только для того, чтобы не отставать от других великих держав. Подобная политика уже сама по себе таила в себе конфликт с Россией.

Здравый смысл должен был предупредить австрийских лидеров об опасности про­воцирования национализма на Балканах или превращения России в вечного врага. Но Вена здравым смыслом не изобиловала, а еще меньше его было в Будапеште. Преоб­ладал национализм джингоистского толка. Венский кабинет продолжал застойный курс во внутренней политике и припадочно-истерический во внешней, что еще со времен Меттерниха вело страну к постепенной изоляции.

У Германии национальных интересов на Балканах не было. Но она в высшей сте­пени проявляла заинтересованность в сохранении Австро-Венгерской империи. Ибо коллапс дуалистической монархии таил в себе риск разрушения всей бисмарковской политики в Германии. Немецкоязычные католики империи захотели бы тогда присо­единиться к Германии, что поставило бы под угрозу преобладание протестантской Пруссии, ради чего Бисмарк столь упорно боролся. А развал Австрийской империи лишал бы Германию единственного надежного союзника. С другой стороны, хотя Бисмарк и хотел сохранить Австрию, у него не было ни малейшего желания бросать вызов России. Эту головоломку он в течение нескольких десятилетий умело задвигал на второй план, но разрешить так и не смог.

Положение усугублялось еще и тем, что Оттоманская империя находилась в со­стоянии медленного распада, что порождало частые споры между великими держава­ми по поводу дележа добычи. Бисмарк как-то сказал, что, когда собираются пятеро игроков, лучше всего играть на стороне троих. Но с той поры из числа пятерых вели­ких держав: Англии, Франции, России, Австрии и Германии — Франция стала враж­дебной, Англия — недоступной благодаря политике «блестящей изоляции», Россия — сомнительной из-за конфликта с Австрией. Чтобы создать группировку из троих, Германии нужен был альянс с Россией и Австрией одновременно. Только государ­ственный деятель, обладающий бисмарковской силой воли и дипломатическим искус­ством, мог бы выступить с подобным акробатическим номером. Таким образом, вза­имоотношения между Германией и Россией стали ключом к европейскому миру.

Как только Россия появилась на международной арене, она. с потрясающей бы­стротой вышла на ведущие позиции. Еще при заключении в 1648 году Вестфальского мира России до такой степени не придавалось никакой важности, что она вообще не бралась в расчет. Однако начиная с 1750 года Россия стала активной участницей вся­кой мало-мальски значимой европейской войны. К середине XVIII в. Россия уже ста­ла вызывать у западных наблюдателей неясное беспокойство. В 1762 году француз­ский поверенный в делах в Санкт-Петербурге докладывал:

«Если русские амбиции не сдерживать, то их последствия могут оказаться фаталь­ными для соседствующих держав... Я знаю, что силу русских не следует мерить их экспансией и что их господство над восточными территориями скорее впечатляющий мираж, чем источник реальной мощи. Но я также подозреваю, что нация, лучше лю­бой другой способная справиться с непривычными крайностями времен года на чуж­бине вследствие суровости климата у себя дома, привыкшая к рабскому повинове­нию, довольствующаяся в жизни малым, в состоянии начать войну при малых на то затратах... И такая нация, как я подозреваю, скорее всего окажется завоевателем...»1 Ко времени Венского конгресса Россия, по всей вероятности, была самой мощной державой на континенте. К середине XX века она обрела статус одной из двух гло­бальных сверхдержав и пребывала в нем почти сорок лет, чтобы распасться изнутри, утеряв за несколько месяцев многие из своих обширных приобретений предшествую­щих столетий.

Абсолютный характер царской власти позволял правителям России проводить внешнюю политику деспотического характера, ориентируясь на личную ненависть и неприязнь. На протяжении шести лет, в промежутке между 1756 и 1762 годами, Рос­сия успела вступить в Семилетнюю войну на стороне Австрии и вторгнуться в Прус­сию, перейти на сторону Пруссии со смертью императрицы Елизаветы в январе 1762 года, а затем выйти из войны и объявить нейтралитет в июне 1762 года, когда Екате­рина Великая свергла собственного мужа. Через пятьдесят лет Меттерних заявит, что царь Александр I никогда не придерживался одних и тех же убеждений дольше пяти лет. Советник Меттерниха, Фридрих фон Генц, описывал положение царя следующим образом: «Ни одного из препятствий, ограничивающих и срывающих планы других монархов: разделения полномочий, конституционных формальностей, общественного мнения и т. п. — для императора России не существует. То, что ему пригрезится но­чью, он может исполнить утром»2.

Парадоксальность была наиболее характерной чертой России. Постоянно воюя и распространяясь во все стороны, она тем не менее считала, что ей непрерывно угро­жают. Чем более многоязыкой становилась империя, тем более уязвимой чувствовала себя Россия, отчасти еще и потому, что ей было нужно изолировать множество на­циональностей от их соседей. Чтобы упрочить собственное правление и преодолеть напряженность между различными народами, населяющими империю, все правители России использовали миф о какой-то мощной иноземной угрозе, которая со време­нем превращалась в оправдывавшееся пророчество, обрекавшее Европу на нестабиль­ность.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...