Венгрия: тектонический сдвиг в империи 4 глава

Эйзенхауэр тоже ушел со встречи с тем же убеждением, с которым пришел на нее: он желал, если не жаждал, переменить статус Берлина. В конце визита, 1 октября, Эйзенхауэр обрисовал свою идею надлежащего выхода из кризиса советнику по во­просам национальной безопасности Гордону Грею:

«Мы обязаны помнить, что Берлин представляет собой ненормальную ситуацию; Что мы вынуждены были с ней смириться, и что она была порождена рядом ошибок наших руководителей — Черчилля и Рузвельта». Однако он [Эйзенхауэр] ощущает, что должен быть какой-то способ создания свободного города, который каким-то об­разом должен быть частью Западной Германии, из чего, возможно, следует, что ООН должна будет стать стороной, гарантирующей свободу, безопасность и неприкосно­венность города, имеющего невооруженный статус, за исключением полицейских сил. Он повторил, что настанет время, и, возможно, скоро, когда мы просто-напросто вы­ведем оттуда свои силы.

Поскольку Хрущев, к счастью, проявил нежелание прорабатывать эти или какие-либо еще идеи, западные союзники посредством воздержания от обсуждения вопроса достигли главной цели — выигрыша времени. В 1955 году Женевское совещание по­зволило Хрущеву добиться ослабления напряженности без существенных уступок; в 1959 году Эйзенхауэр добился точно такого же результата, вызвав к жизни так назы­ваемый «дух Кемп-Дэвида».

Принципиальным результатом Кемп-Дэвида была еще одна отсрочка. Эйзенхауэр и Хрущев договорились организовать встречу четырех держав, оккупирующих Берлин. Но Эйзенхауэр хотел сначала проконсультироваться со своими союзниками. Де Голль отказывался от приглашения на встречу до тех пор, пока Хрущев не нанесет государ­ственный визит в Париж. С учетом всех этих предварительных условий самым ранним сроком проведения встречи оказывался май 1960 года, а местом проведения — Париж. Наконец, за две недели до встречи над Советским Союзом был сбит американский самолет-шпион У-2. Полет этого самолета дал Хрущеву предлог поломать договорен­ность о проведении конференции, планы которой вынашивались уже более года. Но все это, как выяснилось, было только к лучшему, ибо американским резервным вари­антом по Берлину был план создания «гарантированного города», куда входило мно­жество идей, высказанных Эйзенхауэром Гордону Грею. На практике эта схема отли­чалась от хрущевского «вольного города» в первую очередь ярлыком, обозначающим новый его статус.

Хотя в течение нескольких дней западные союзники были озабочены тем, что Хрущев наконец-то получил предлог для открытого конфликта, весьма скоро стало очевидным, что советский лидер жаждал как раз противоположного — предлога, что­бы избежать конфликта. И агрессивность на словах подменила ту самую конфронта­цию, которой Хрущев угрожал так же настойчиво, как настойчиво стремился ее избе­жать. В противоположность всем ожиданиям, когда Хрущев остановился по пути с сорванной им Парижской конференции в Берлине, то объявил о переносе очередного крайнего срока — на этот раз до проведения в Америке президентских выборов.

К тому моменту как Джон Ф. Кеннеди приступил к исполнению своих президент­ских обязанностей, прошло уже почти три года с предъявления Хрущевым первого ультиматума. С течением времени постепенно снижалась убедительность угрозы и пропадало всепоглощающее ощущение опасности. Но когда, казалось, берлинский вопрос улегся сам собой, администрация Кеннеди совершила неудачную попытку свергнуть Кастро путем высадки в заливе Свиней, а нерешительность по поводу Лао­са, очевидно, убедила Хрущева в том, что Кеннеди — личность мягкотелая. На встре­че с Кеннеди в Вене в начале июня 1961 года Хрущев установил очередной шестиме­сячный срок, начав тем самым один из наиболее интенсивных периодов конфронтации за все время «холодной войны».

Докладывая по поводу встречи 15 июня, Хрущев объявил миру, что заключение мирного договора с Германией не может более быть отсрочено: «Мирное урегулиро­вание в Европе должно быть достигнуто в этом году». Во время одной из своих речей Хрущев появился в форме генерал-лейтенанта — это звание во время войны было пожаловано ему Сталиным. По другому случаю Хрущев заявил британскому послу, что потребуется лишь шесть атомных бомб, чтобы уничтожить Англию, и девять, что­бы стереть с лица земли Францию. В сентябре 1960 года Хрущев покончил с неофи­циальным запретом на ядерные испытания, который обе стороны соблюдали уже три года. Как часть испытательной программы, Советский Союз произвел взрыв-монстр мощностью в пятьдесят мегатонн.

Хрущевские требования послевоенного урегулирования были не новы. Черчилль настаивал на послевоенном урегулировании еще в 1943 году; Сталин предлагал нечто подобное в «мирной ноте» 1952 года; Джордж Кеннан был сторонником германского урегулирования в середине 50-х годов. Но в отличие от всех прочих войн, вторая ми­ровая война не повлекла за собой послевоенного урегулирования. Зато были шаг за шагом созданы американская и советская сферы влияния, причем не путем офици­альных соглашений, а путем молчаливого признания свершившихся фактов.

Заключительный акт разграничения европейских сфер влияния начался в утренние часы 13 августа 1961 года. Западноберлинские жители проснулись и обнаружили, что в буквальном смысле находятся в тюрьме. Восточные немцы выстроили проволочные заграждения между советским сектором Берлина и секторами, оккупированными за­падными державами, и соорудили ограду вокруг всего города. Семьи по обеим сторо­нам стены оказались разлучены. Со временем стена была укреплена: бетон, наземные мины и сторожевые собаки стали символом разделенного города и коммунистической антигуманности. Банкротство коммунистического режима, неспособного стимулиро­вать пребывание собственных граждан в границах своей страны, было продемонстри­ровано всему миру. Тем не менее коммунистическим лидерам удалось заделать дыру в плотине советского блока — по крайней мере, временно.

Сооружение стены породило у демократических стран берлинскую дилемму особо­го рода. Они были готовы защищать свободу Берлина против откровенной агрессии, но не решили, как реагировать, если угроза окажется на более низком уровне, или даже как определять агрессию. Кеннеди почти сразу же заявил, что строительство стены не подпадает под американское понимание агрессии, и решил не отвечать на него вызовом военного характера. Американская попытка спустить на тормозах со­оружение стены нашла себе наглядное подтверждение в том, что в день ее возведения Кеннеди отплыл на яхте, а государственный секретарь Раек отправился на бейсболь­ный матч. Кризисной атмосферы в Вашингтоне не было.

На деле военные возможности Кеннеди были весьма ограничены. Если бы амери­канские войска сняли барьер на секторной границе, то восстановленная стена появи­лась бы всего в нескольких сотнях ярдов от этого места. Вошли бы они в Восточный Берлин, чтобы ее срыть? Поддержало бы общественное мнение Запада войну за право свободного передвижения внутри Берлина, в то время как на практике Восточный Берлин уже давно был признан в качестве столицы восточногерманского коммуни­стического сателлита?

Когда стало ясно, что Америка не будет сопротивляться сооружению стены по­средством применения силы, Западный Берлин и Федеративная Республика испытали некое подобие шока, проистекавшего из столкновения с реальностью, существование которой предполагалось подсознательно, но не признавалось открыто. Самое позднее после венгерской революции должно было стать ясно, что Запад не будет бросать во­енный вызов существующим сферам влияния. Брандт позднее признается, что его «восточная политика», приведшая к признанию восточногерманского режима, была порождена разочарованием в реакции Америки на строительство стены. Однако при всем при этом шок в Германии был бы еще сильнее, если бы усилия срыть стену по­родили войну. Даже Аденауэр заявил Ачесону, что он не желал бы, чтобы Берлин за­щищали при помощи ядерной войны, прекрасно отдавая себе отчет в том, что другого средства защиты не существует.

Обе сверхдержавы продолжали эквилибристику, пытаясь уточнить как свои обяза­тельства, так и их пределы. В июле Кеннеди, значительно увеличив американский оборонный бюджет, призвал резервистов и отправил дополнительные силы в Европу. В августе 1961 года, когда стена была уже построена, Кеннеди направил 1500 военно­служащих по «автобану» через советскую зону, бросая вызов Советам, которые не дерзнули этот контингент остановить. Прибыв беспрепятственно, войска были встре­чены приветственной речью вице-президента Джонсона, который прилетел заранее, чтобы их воодушевить. Генерал Люшес Клей, герой Берлинской блокады 1948 года, был назначен личным представителем президента в Берлине. Кеннеди поставил на карту веру Америки в то, что Берлин останется свободным.

Хрущев опять собственными маневрами загнал себя в такой же тупик, как и во времена администрации Эйзенхауэра. Его очередной блеф вызвал такую американскую реакцию, которой он уже не осмеливался противостоять. А сообщения от полковника Олега Пеньковского, знаменитого американского «крота» в системе советской военной разведки, раскрывали тот факт, что высокопоставленные советские офицеры были це­ликом и полностью осведомлены об отсутствии надлежащей боевой готовности и часто ворчали в обществе друг друга по поводу безрассудных выходок Хрущева³. Еще в 1960 году Эйзенхауэр раскусил хрущевскую браваду, сказав как-то посетителю, что в случае войны его бы гораздо больше заботило радиоактивное заражение местности от соб­ственного оружия, чем возможность возмездия со стороны Советского Союза. Как только Кеннеди стал президентом, то сразу же сообразил, что Советский Союз стоит гораздо ниже с точки зрения общего стратегического могущества.

Состояние дел шло на пользу той стороне, которая желала бы сохранить статус-кво. В то же время Кеннеди был еще более откровенен, чем Эйзенхауэр, высказы­ваясь по поводу нежелания идти даже на самый незначительный риск возникновения ядерной войны из-за Берлина. По пути домой- после встречи с Хрущевым в Вене он выступил со следующими размышлениями:

«...Представляется особенно глупым рисковать гибелью миллиона американцев по поводу спора за право доступа по „автобану"... или в связи с тем, что немцы хотят воссоединения Германии. Если бы я собирался угрожать России ядерной войной, то по гораздо более крупным и важным поводам, чем эти»³⁶.

Стратегия Эйзенхауэра базировалась на первоначальном сценарии осуществления политики «сдерживания». Эйзенхауэр стремился блокировать Советы, как только они бросали вызов Западу. Цели Кеннеди были более амбициозны. Кеннеди надеялся по­ложить раз и навсегда конец советско-американскому конфликту путем прямых пере­говоров сверхдержав и использовать Берлинский кризис как поворотный пункт. Та­ким образом, Белый дом во времена Кеннеди оказывал более сильный нажим в отношении гибкости дипломатии по Берлину, причем, если надо, даже односторон­ней. Для Эйзенхауэра Берлин был вызовом, который надо было выдержать и перетер­петь; для Кеннеди это была досадная задержка в осуществлении собственных планов и достижении нового мирового порядка. Эйзенхауэр или Даллес выступили бы с формулой, как отвести конкретную угрозу; Кеннеди желал ликвидировать постоянное препятствие к миру.

Различным было и отношение обоих президентов к НАТО. В то время как Эйзен­хауэр во время войны командовал объединенными силами в Европе, Кеннеди уча­ствовал в войне на Тихом океане, где американские усилия носили в гораздо большей степени национально-односторонний характер. Кеннеди не был готов предоставлять союзникам право вето по ходу переговоров и на деле предпочел бы иметь переговор­ные контакты непосредственно с Советским Союзом, что со всей очевидностью сле­дует из президентской директивы государственному секретарю Дину Раску от 21 ав­густа 1961 года, то есть через неделю после возведения Берлинской стены.

«Как календарь переговоров, так и сущность позиции Запада остаются несогласо­ванными, и я более не верю, что удовлетворительный прогресс может быть достигнут на одних лишь четырехсторонних переговорах. Полагаю, что нам надо срочно выра­ботать твердую позицию США по обоим вопросам и дать ясно понять, что мы не по­терпим вето со стороны любой другой державы.

...Мы должны на этой неделе недвусмысленно довести до сведения трех наших союзников, что именно это мы намереваемся сделать, а они могут либо присоеди­ниться к нам, либо отойти в сторону»³.

Во исполнение этой директивы Дин Раек отказался от четырехсторонних перего­воров в пользу прямого диалога с Москвой. Раек и Громыко той осенью встречались несколько раз в Организации Объединенных Наций. Прочие переговоры велись меж­ду послом Томпсоном и Громыко в Москве. И все же Советы не давали окончатель­ного согласия по повестке дня переговоров по берлинскому вопросу.

Беда заключалась в том, что каждая из сторон находилась в западне, характерной для ядерного века. Они могли воспользоваться ядерными силами, чтобы обеспечить собственное выживание, но ядерное оружие не могло послужить целям позитивных перемен. Каким бы ни был рассчитан теоретический уровень превосходства, риск ядерной войны не шел ни в какое сравнение с достигаемыми целями. Даже пятипро­центный риск возникновения войны неприемлем, если следствием явится полное уничтожение собственного общества, то есть цивилизации. Тогда в итоге каждая из сторон пойдет на попятный перед лицом риска возникновения войны.

В то же время ни одна из сторон не в состоянии подменить дипломатию силой. Несмотря на рост напряженности, аргументы в пользу статус-кво всегда представля­ются сильнее побуждений изменить его. Со стороны союзников достичь консенсуса демократических стран оказалось невозможно; с коммунистической стороны хру­щевское хвастовство, должно быть, пробудило у его коллег столь великие ожидания, что даже крупные уступки, на которые готов был пойти Запад, могли показаться кремлевским сторонникам жесткого курса недостаточными. В конце концов Хрущев попытался выйти из тупика посредством бесславной авантюры с размещением ракет на Кубе, что показывает, насколько высоки были ставки, чтобы военная сила смогла повлиять на дипломатию.

Эти застойные тенденции обрекали на неудачу усилия администрации Кеннеди вырваться из тупика посредством дипломатических инициатив. Любые уступки, без­условно приемлемые для Хрущева, ослабили бы Атлантический союз, а урегулирова­ние, терпимо воспринимаемое демократическими странами, ослабило бы Хрущева.

Усилия администрации Кеннеди найти в перечне советских требований такие, ко­торые можно было бы удовлетворить безо всякого риска, были обречены на неудачу. 28 августа 1961 года Макджордж Банди, советник Кеннеди по вопросам националь­ной безопасности, суммировал суть мышления Белого дома в памятной записке пре­зиденту: «Главное направление мышления тех, кто в настоящее время работает над сущностью нашей переговорной позиции, таково, что мы можем и обязаны сделать существенный сдвиг в направлении признания ГДР, границы по Одеру — Нейссе, заключения пакта о ненападении и даже принятия идеи двух мирных договоров». В памятной записке не указывалось, что Соединенные Штаты ожидают получить вза­мен.

Такого рода программы делали неизбежным постепенный отход Вашингтона от Аденауэра. 22 сентября администрация намеренно допустила следующую утечку ин­формации:

«Авторитетный американский источник обратился сегодня к Западной Германии с призывом признать в своих же собственных интересах „реальность" существования двух германских государств.

Источник сообщает, что Западная Германия обретет лучшие шансы достижения воссоединения Германии, если „будет говорить с восточными немцами вместо того, чтобы их игнорировать"»³⁹.

В декабре 1961 года Банди попытался разуверить Бонн, сославшись на «осново­полагающую» задачу Америки обеспечить, чтобы германский народ «не имел закон­ной причины сожалеть о доверии к нам». Одновременно он предостерегал против того, чтобы понимать это заверение, как «карт-бланш»: «Мы не можем предоста­вить Германии — и ни один германский государственный деятель у нас этого не про­сил — право вето по поводу политики Запада. Партнерство свободных людей не мо­жет приводиться в действие по призыву лишь одного из его членов».

На самом деле эти успокоительные фразы взаимно исключали друг друга. По­скольку вышеуказанные американская и германская позиции точек соприкосновения не имели и поскольку Германия целиком и полностью зависела от Соединенных Штатов в отношении зашиты Берлина, отказ Бонну в праве вето мог повлечь за собой лишь два варианта поведения: рискнуть возможностью возникновения войны ради дела, в которое, как заявляла администрация Кеннеди, она сама не верила, или навя­зать Бонну точку зрения, отвергнутую германскими руководителями. Первый вариант не прошел бы через американский Конгресс и не нашел бы поддержки у обществен­ного мнения; второй повредил бы связям Германии с Западом и нарушил бы внут­реннее единство Атлантического союза.

Отношения между Вашингтоном и Бонном постепенно становились все более и более неровными. Боясь тупика и разрыва с Аденауэром, государственный департа­мент несколько месяцев жил по принципу «еле-еле душа в теле» и не претворял в жизнь директиву Кеннеди об ускорении прямых переговоров с Москвой, — точнее, он организовывал встречи, но не предлагал на них значительного числа новых идей. Если бы Хрущев обладал чувством меры, до него бы, наверное, дошло, что настал тот самый момент, когда можно определиться, какие из многочисленных намеков Запада можно перевести в твердую политическую валюту. Вместо этого он продолжал повы­шать ставки и избегал переговоров.

В период дипломатической паузы и напряженности между союзниками я имел косвенное отношение к формированию политики в Белом доме в качестве консуль­танта Совета национальной безопасности. Хотя мне и были известны темы дебатов и многочисленные подводные течения, водоворотом вихрящиеся вокруг президента, в принятии окончательных решений я лично не участвовал. Традиционалисты НАТО — в частности Ачесон, который исполнял функции внештатного консультанта в те про­межутки времени, когда придерживал свой острый язык, раздражавший многих, — в принципе испытывали отвращение к переговорам. Подобно де Голлю и Аденауэру, они не видели, какие существенные улучшения могут принести новые процедуры до­ступа в Берлин, и ничего, кроме горького осадка на душе, не ожидали от попыток об­суждения вопроса воссоединения Германии.

Как бы я ни восхищался Ачесоном, я не верил, что стратегия «каменной стены» может продолжаться до бесконечности. Хрущев в любой момент способен силой на­вязать переговоры; ни один из западных лидеров, даже де Голль, не может объявить своему обществу о необходимости решительного противостояния, если он поначалу не продемонстрирует, что использовал все имеющиеся в наличии иные средства. По­лагая опасным вести переговоры на базе советской повестки дня, я считал жизненно важным заранее разработать американский план относительно будущего Германии. Я опасался, смогут ли союзники действовать сообща на конференции или их решения окажутся наспех увязанными с истечением установленных противоположной сторо­ной крайних сроков. С точки зрения процедуры, я стоял за переговоры; с точки зрения существа вопроса, я стоял за традиционный подход, соответствующий позициям Ачесона и Аденауэра. Моя краткая связь с Белым домом во времена Кеннеди породила ряд контактов с Аденауэром. И мне становилось мучительно больно, когда я осознавал, до чего же ве­лико недоверие друг к другу у прежде столь близких союзников, порожденное Бер­линским кризисом. В 1958 году, вскоре после публикации книги «Ядерное оружие и внешняя политика», Аденауэр пригласил меня, ее автора, к себе, хотя тогда я был еще сравнительно малоизвестным доцентом. Во время состоявшейся беседы Аденауэр горячо посоветовал мне не обманываться якобы существующим монолитным един­ством коммунистического блока от Балтики до окраин Юго-Восточной Азии: с его точки зрения, разрыв между Китаем и Советским Союзом был неизбежен. Он заявил, что демократические страны, когда это случится, сумеют, как он надеется, извлечь из этого пользу.

Такого рода предположение я услышал впервые и, надо сказать, не поверил. Аде­науэр, должно быть, истолковал мое потрясенное молчание как согласие, ибо при встрече с Кеннеди через три года он в заключение пространного заявления на тему не­минуемого китайско-советского разрыва добавил, что с его собственной совпадает моя точка зрения. Чуть позднее я получил записку от Кеннеди, где говорилось, что он был бы весьма благодарен, если бы начиная с данного момента я делился своими геополи­тическими прозрениями не только с германским канцлером, но заодно и с ним.

Очевидно, этот разговор Аденауэра с Кеннеди дал повод предположить, что я ближе к Аденауэру, чем это было на самом деле, и потому Белый дом обратился ко мне в начале 1962 года с просьбой попытаться сгладить все более громкие претензии германского канцлера по поводу берлинской политики администрации Кеннеди. Я обязан был просветить Аденауэра относительно американского подхода к перегово­рам, планов направления военных контингентов в Берлин, а также, в качестве особо­го знака внимания, ядерных возможностей Америки, причем, как мне объяснили, эта информация ранее не передавалась никому из союзников, за исключением Велико­британии.

Задача оказалась нелегкой. Я только начал свое выступление, как Аденауэр пере­бил меня: «Все это мне уже говорили в Вашингтоне. Там это на меня не произвело никакого впечатления; почему же вы думаете, что на меня это произведет впечатле­ние здесь?» Я резко заметил, что не нахожусь на государственной службе, что меня попросили нанести ему визит и смягчить его озабоченность и что меня сначала стои­ло бы выслушать, а потом уж делать выводы.

Аденауэр оказался в замешательстве. Он спросил, сколько времени я посвящаю работе в качестве консультанта Белого дома, и, услышав, что примерно 25 процентов, тихо проговорил: «В таком случае я полагаю, что вы сообщите мне 75 процентов правды». Это было сказано в присутствии американского посла Уолтера К. Доулинга, который, согласно формуле Аденауэра, должно быть, все время лгал.

Но даже в тот момент, когда германо-американские отношения находились на столь низком уровне, Аденауэр продемонстрировал, что для него доверие является моральным императивом. Хотя ядерная стратегия не принадлежала к сфере наиболее интересных для него вопросов, Аденауэр в высшей степени оценил знак доверия, которое оказал ему Вашингтон, передав через меня ядерную информацию. Эмигрировав из Германии в возрасте пятнадцати лет двадцатью пятью годами ранее, я, естественно. не считал свой запас немецких слов адекватным для обсуждения проблем ядерного оружия и потому эту часть беседы провел по-английски. Нашим переводчиком был один из сотрудников аппарата канцлера. Через двадцать пять лет этот чиновник, к тому времени пожилой человек, уже вышедший на пенсию, написал мне, что, как любой переводчик, достойный своей профессии, он сделал запись ядерной части бе­седы и представил ее Аденауэру. Канцлер, давший слово, что эта информация будет считаться конфиденциальной, решил: даже единственный экземпляр подобной запи­си, подшитый в дело, явится нарушением данного обещания. И он распорядился, чтобы все письменные документы, относящиеся к этому разделу беседы, были унич­тожены.

Тем не менее в апреле 1962 года германо-американские отношения вырвались из-под контроля. 21 апреля стало известно об американском плане, призывающем к соз­данию Международного совета по доступу в Берлин, который бы урегулировал въезд в город и выезд из него. В него должны были входить пять западных сторон (три запад­ные оккупационные державы, Федеративная Республика и Западный Берлин), пять коммунистических участников (Советский Союз, Польша, Чехословакия, Германская Демократическая Республика и Восточный Берлин), а также три нейтральные страны (Швеция, Швейцария и Австрия). Объединению будет способствовать создание ряда комитетов при равном представительстве западно- и восточногерманских официаль­ных лиц.

Неудивительно, что Аденауэр стал ревностным противником создания совета: ведь Восточная и Западная Германия должны были обладать в нем равным статусом. Более того, наличие представителей как от Восточного, так и от Западного Берлина подры­вало бы и без того зыбкий четырехсторонний статус города и повысило бы роль Во­сточной Германии. Поскольку количество коммунистов в Совете равнялось бы коли­честву представителей от демократических стран, три слабые нейтральные страны, которые легко могли бы стать объектом советского шантажа, получили бы решающий голос. Канцлер счел все это весьма скверным заменителем непосредственно взятых на себя Америкой обязательств.

Аденауэр решил вскрыть нарыв хирургическим путем, совершив беспрецедентный для себя шаг и выступив с критикой главного своего союзника. На пресс-конференции 7 мая 1962 года он решительно отверг идею создания Международного совета:

«Мне представляется, что весь этот план нежизнеспособен. Вам известно, что, в конце концов, решающим голосом будут обладать три страны, поскольку голоса Во­стока и Запада, по-видимому, окажутся сбалансированными. Что ж, тогда мне следует спросить вас, ответят ли эти страны утвердительно, если им зададут вопрос, нравится ли им подобная роль. Что до меня, то я так не думаю!»⁴²

Чтобы подчеркнуть степень своего недовольства, Аденауэр едко высмеял попытку администрации Кеннеди отдать предпочтение проблемам развивающегося мира:

«Да, я против существования колоний и обеими руками за оказание помощи раз­вивающимся странам. Но я также требую, чтобы шестнадцати миллионам немцев [в Восточной Германии] было позволено жить собственной жизнью. Мы будем говорить об этом и нашим друзьям, и нашим врагам».

Эти разногласия так и не нашли своего разрешения. 17 июля 1962 года Кеннеди все еще говорил Анатолию Добрынину, новому советскому послу, что «возможно, су­ществуют и другие проблемы, по поводу которых мы могли бы быть готовы оказать весьма сильное давление на немцев, например, по вопросу структуры Международно­го совета»⁴⁴. Поскольку Аденауэр уже публично пояснил, и весьма подробно, почему он возражает как против состава, так и функций такого совета, Хрущев не мог не по­нимать, что он держит в своих руках ключ к развязыванию крупнейшего кризиса внутри Атлантического союза.

Поразительно, что именно тогда, когда советский успех казался неизбежным, Хрущев сошел с взятого ранее курса. Пытаясь одним махом осуществить прорыв, ко­торого он так и не мог совершить последние три года, Хрущев разместила Кубе со­ветские ракеты средней дальности. Очевидно, Хрущев рассчитал, что, если ему удаст­ся эта авантюра, его положение на возможных переговорах по Берлину будет наисильнейшим. По той же самой причине Кеннеди не мог допустить распростране­ния советской стратегической мощи на Западное полушарие. Его отважное и умелое поведение во время кризиса не только вынудило Хрущева убрать советские ракеты, но и по ходу дела лишило его дипломатические усилия касательно Берлина какой бы то ни было степени доверия.

Понимая, что цель стала недостижимой, Хрущев объявил в январе 1963 года, что «успех», связанный с сооружением Берлинской стены, сделал сепаратный мирный договор с Берлином ненужным. Берлинский кризис наконец-то кончился. Он про­должался пять лет. В продолжение этого кризиса союзники сохранили свои позиции по большинству главнейших вопросов — несмотря на целый ряд колебаний. Со своей стороны, Хрущев добился лишь постройки стены, чтобы не позволить восточногер­манским подданным поневоле дать деру из коммунистического «рая».

К счастью для Запада, Хрущев блефовал, имея на руках пустую карту, ибо Атлан­тический союз был близок к развалу. Американская позиция как при Эйзенхауэре, так и при Кеннеди базировалась на традиционном принципе противодействия со сто­роны Америки переменам под угрозой силы, а не переменам как таковым. В качестве академического заявления это было бы в порядке вещей, но лишь при условии еди­нодушного понимания того, что об исходе кризиса следует судить по существу, а не с точки зрения метода.

И если говорить по существу, то разнообразные схемы, рассматривавшиеся адми­нистрацией как Эйзенхауэра, так и Кеннеди, были исключительно рискованными. У всех у них был общий недостаток — они меняли существующий порядок вещей в на­правлении, продиктованном Советами. А по-другому и быть не могло, ибо Советский Союз, безусловно, не начал бы кризиса, чтобы ухудшить собственное положение. Лю­бое предлагаемое quid pro quo обязывало бы Советский Союз снять очередную заве­домо невыполнимую угрозу, а в обмен получить вполне реальное улучшение статуса восточногерманского сателлита и выгодное для себя изменение существующих проце­дур доступа в Берлин. Двойной кошмар Аденауэра: что, если восточногерманские коммунисты обретут средство эксплуатировать уязвимость Берлина, и что, если произойдет разрыв между обязательствами Бонна в отношении Атлантического союза и чаяниями в сфере национального единства? Этот двойной кошмар являлся неотъем­лемой частью каждой из предполагаемых схем переговоров.

Дин Ачесон, который, по его собственному выражению, «присутствовал при акте творения» послевоенной системы альянсов, ясно это видел. В письме Трумэну от 21 сентября 1961 года он предсказывал унизительное поражение Запада в вопросе о Бер­лине, «выраженное в якобы создании нового порядка»⁴. Если такого рода поражение станет неизбежным, утверждал Ачесон, будущее Западного альянса будет зависеть от того, кто возьмет на себя ответственность за это поражение. «Лучше, — писал он ге­нералу Люшесу Клею в январе 1962 года, — чтобы последователи покинули лидера, нежели наоборот. Кто же тогда соберет осколки? Кому можно будет доверить руко­водство от новой отправной точки?» Это была стратегия де Голля шиворот-навыворот.

⇐ Предыдущая33343536373839404142Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: