 |
Вторая перетасовка
|
|
|
|
Теперь Эдди Дину казалось, что они с Госпожой уже не плетутся по берегу или даже идут, преодолевая последние его мили. Они как будто летели.
Одетта Холмс по‑ прежнему не питала к Роланду добрых чувств или же не доверяла ему, это было ясно как день. Но она понимала, в каком он находится отчаянном положении, и сочувствовала ему. Теперь Эдди чувствовал, что он толкает вперед не мертвую груду резины и стали, к которой по какому‑ то недоразумению привязали еще и пассажирку, а легкий планер.
Иди с нею сам. Раньше мне приходилось за нею приглядывать, и это было действительно важно. Но сейчас я только вас задержу.
Он почти сразу понял, насколько прав был стрелок. Эдди толкал коляску; Одетта ему помогала, качая рычаг.
Стрелок дал Эдди один револьвер, который он заткнул за пояс.
– Помнишь, как я велел тебе быть начеку, а ты меня не послушал?
– Да.
– Я еще раз тебе говорю: Будь начеку. Все время. Не расслабляясь ни на секунду. Если вернется та, другая, сразу бей ее по башке.
– А если я ее кокну?
– Это будет конец. Но если она кокнет тебя, это тоже – конец. А если она вернется, она попытается это сделать. Она попытается!
Эдди очень не хотелось его покидать. И не только из‑ за этих воплей какого‑ то неизвестного зверя, которые не давали ему заснуть прошлой ночью (хотя и об этом тоже он не забывал), а просто из‑ за того, что в этом мире Роланд остался его единственною зацепкой, единственным прочным звеном. Они с Одеттой сюда не вписывались.
И все‑ таки он понимал, что стрелок был прав.
– Не хотите ли отдохнуть? – спросил он у Одетты. – У нас осталось немного еды. Чуть‑ чуть.
– Пока еще нет, – решительно проговорила она, хотя голос ее звучал устало. – Попозже.
|
|
|
– Хорошо, но тогда прекратите качать. Поберегите силы. Вы же совсем ослабли. Ваш… ваш желудок… ну вы сами знаете.
– Хорошо.
Она обернулась – на лице у нее поблескивали капельки пота, – и улыбнулась ему. От этой улыбки у Эдди едва ноги не подкосились, и в то же время он воспрял духом. Он мог бы жизнь отдать за такую улыбку… и он был готов умереть за нее, если так будет нужно.
Он очень надеялся, что Всевышний все‑ таки не допустит, чтобы подобное произошло, но, по всему судя, дело шло именно к этому: времена наступали критические.
Она сложила руки на коленях, и он продолжил толкать коляску. Следы от колес становились все незаметнее; грунт постепенно твердел, однако его усыпали каменные обломки, грозившие вызвать аварию. Впрочем, Эдди старался не набирать слишком большую скорость. При серьезной аварии Одетта могла получить травму, а коляска – сломаться, что не сулило им всем ничего хорошего, и в особенности стрелку, который умер бы, один, почти наверняка. А если Роланда не станет, они с Одеттой застрянут в этом мире уже навсегда.
Теперь, когда Роланд совсем разболелся и едва мог идти, Эдди вынужден был считаться с одним очень простым обстоятельством: из них троих двое были калеками.
Так есть ли надежда? Есть ли какой‑ нибудь у них шанс?
Коляска.
Коляска – одна надежда, единственная надежда и ничего кроме надежды.
Да поможет им Бог.
Роланд пришел в сознание вскоре после того, как Эдди волоком затащил его в тень от выступа скалы. Лицо его в тех местах, где оно не серело нездоровою бледностью, полыхало горячечным румянцем. Грудь лихорадочно вздымалась и опадала. Вся правая рука покрылась паутиной изломанных красных полос.
– Покорми ее, – прохрипел он, обращаясь к Эдди.
– Ты…
– Обо мне не переживай. Все со мной будет в порядке. Накорми ее. Сейчас, мне кажется, она будет есть. А сила ее тебе еще пригодится.
|
|
|
– Роланд, а что если она притворяется, что она…
Стрелок оборвал его нетерпеливым жестом.
– Ничего она не притворяется. Она одна в этом теле. Я это знаю, и ты это тоже знаешь. У нее на лице написано. Накорми ее, ради отца своего, и пока она будет есть, вернись ко мне. Сейчас у нас на счету каждая минута. Каждая секунда.
Эдди встал, но стрелок удержал его левой рукой. Болен он или нет, сила его оставалась при нем.
– И ничего ей не говори о той, другой. Что бы она тебе ни говорила, как бы она ни старалась тебе объяснить, не возражай ей ни в чем.
– Почему?
– Не знаю. Просто мне кажется, что так будет лучше. А теперь делай то, о чем я тебя прошу, и не теряй больше времени!
Одетта сидела в своей коляске, глядя на море в каком‑ то тихом задумчивом изумлении. Когда Эдди предложил ей кусочки омара, оставшиеся со вчерашнего ужина, она с сожалением улыбнулась:
– Я бы поела, если б могла. Но вы же знаете, что получится.
Эдди, который понятия не имел, о чем она говорит, только пожал плечами:
– Мне кажется, если еще раз попробовать, то вреда не будет. Вам нужно есть, Одетта. Нам нужно ехать быстрее, и нам пригодятся все наши силы.
Она рассмеялась тихонько и дотронулась до его руки. Ему вдруг показалось, что от нее к нему перешло нечто вроде электрического разряда. Да, это она – Одетта. Теперь он знал это, как знал Роланд.
– Я вас обожаю, Эдди. Вы так для меня стараетесь. Так со мной терпеливы. И он тоже… – она кивнула туда, где лежал, прислонившись к скале, стрелок, наблюдая за ними. – … но таких, как он, трудно любить.
– Да уж. Мне ли не знать.
– Я попробую еще раз.
– Ради себя же.
Она улыбнулась, и он вдруг понял, что только ради нее существует мир, потому что она есть, и подумал еще: Господи Боже, у меня так мало всего было в жизни, пожалуйста, не забирай ее от меня опять. Пожалуйста.
Она взяла у него кусочки мяса, сморщила нос как‑ то полу‑ уныло и полукомично, потом снова взглянула на Эдди.
– А надо?
– Вы хотя бы попробуйте, – сказал он.
– Я вообще эту гадость не ем, с того самого раза.
– Прошу прощения?
– Я думала, я вам уже рассказала.
– Вполне вероятно, – он хохотнул несколько нервно, припоминая наказ стрелка ничего не говорить ей о той, другой.
|
|
|
– Однажды, когда мне было лет десять‑ одиннадцать, у нас на ужин были как раз омары. Мне ужасно они не понравились, как будто жуешь резиновые шарики, и потом меня вытошнило. С того раза я этого больше не ем. Но… – она вздохнула. – Как вы говорите, надо попробовать.
Она положила кусочек омара в рот с выражением таким же, с каким ребенок принимает лекарство, заранее зная, что оно отвратительное на вкус. Сначала она жевала его очень медленно, но потом – все быстрее. Вот проглотила. Взяла еще. Прожевала, проглотила. Еще. Теперь она ела едва ли не с жадностью.
– Эй, поумерьте пыл! – сказал Эдди.
– Это, наверное, другой сорт! Ну конечно, другой! – Она поглядела на Эдди сияющим взглядом. – Мы прошли дальше по берегу, и здесь, должно быть, другой какой‑ нибудь водится вид! Похоже, даже моя аллергия на них прошла. Вкус совсем не противный, как раньше… и, похоже, сейчас меня не стошнит. – Дружелюбный, открытый взгляд. – Я очень старалась?
– Угу, – выдавил он, и для него самого голос его прозвучал как звук радио, играющего далеко‑ далеко. Она думает, что она ела их все эти дни, а потом ее с них тошнит. Она думает, что она так слаба именно потому. Боже милостивый. – Вы ужасно старались.
– Очень вкусно… – пробубнила она с набитым ртом, так что Эдди едва разобрал слова. – Очень вкусно! – Она рассмеялась. Нежным, приятным смехом. – Меня точно не вырвет. Я теперь буду есть! Я это знаю! Я чувствую!
– Только не переедайте, – заметил Эдди, передавая ей бурдюк с водой. – Сначала лучше вам понемножку, а то вы еще не привыкли. Все эти… – он сглотнул, и в горле его раздался (по крайней мере, он сам его слышал) какой‑ то щелчок. – Вся эта тошнота ваша.
– Да. Да.
– Я вас оставлю на пару минут, мне нужно поговорить с Роландом.
– Хорошо.
Он собрался уже идти, но она снова взяла его за руку.
– Спасибо, Эдди. Спасибо за ваше терпение. И спасибо ему, – она замолчала с серьезным видом, а потом добавила:
– Поблагодарите его за меня, только не говорите ему, что я его боюсь.
|
|
|
– Не скажу, – пообещал Эдди и пошел к стрелку.
Одетта помогала ему даже тогда, когда не качала рычаг коляски: она указывала ему путь, взяв на себя роль штурмана как человек, у которого был большой опыт езды в инвалидной коляске, причем в то время, в которое жила она, к инвалидам относились не так уважительно, как это будет потом.
– Налево, – давала она команду, и Эдди сворачивал влево, объезжая камень, что торчал из вязкого грунта, как гнилой зуб. Он мог бы заметить его и сам… а мог бы и не заметить.
– Направо, – указывала она, и Эдди сворачивал вправо, едва минуя песчаную яму, которые встречались теперь все реже.
Наконец они остановились, и Эдди лег прямо на землю, тяжело дыша.
– Поспите, – сказал Одетта. – Хотя бы часок. Я вас разбужу.
Эдди поглядел на нее.
– Нет, правда, Эдди. Я же вижу, в каком состоянии ваш друг…
– Он не совсем чтобы друг, знае…
– … но я понимаю, что нам нельзя терять времени. Я бы не заставляла вас спать целый час из одного только чувства больного, если так можно сказать, милосердия. Поймите меня правильно. Я могу определять время по солнцу. Через час я вас разбужу. Если вы выдохнетесь, вы ведь ничем ему не поможете, правда?
– Правда, – ответил он, а про себя подумал: А что если, пока я буду тут дрыхнуть, Детта Уокер вернется…
– Поспите, Эдди, – настойчиво повторила она, и поскольку он очень устал (и был так влюблен), он поборол свою неуверенность и уснул. Она разбудила его, как и было обещано, через час, и он увидел все ту же Одетту, и они снова тронулись в путь, и она помогала ему, качая рычаг коляски. Они катились по пляжу, который сходил на нет, к третьей двери, которую Эдди так отчаянно высматривал впереди, но по‑ прежнему не мог разглядеть.
Эдди оставил Одетту за ее первой трапезой за столько дней и вернулся к стрелку. Выглядел Роланд как будто получше.
– Присаживайся, – сказал он Эдди.
Эдди присел на корточки.
– Оставь мне полупустой бурдюк. Мне хватит. Отвези ее к двери.
– А что если я не…
– Не найдешь ее? Не волнуйся, найдешь. Две первых нашлись, и эта тоже будет на месте. Если ты доберешься туда до заката, дождись темноты и убей двух этих чудищ. Тебе нужно будет оставить ей достаточно еды и позаботиться, чтобы у нее было какое‑ нибудь укрытие понадежней. Если ты не найдешь дверь сегодня, тогда убей трех. На, держи.
Он протянул Эдди один револьвер.
Эдди почтительно принял его, опять удивившись его солидному весу.
– Я думал, у нас нету больше хороших патронов.
– Может быть. Но я зарядил его теми, которые меньше всего подмокли: три, считая от пряжки левого пояса, и три – от правого. Один, может быть, выстрелит. Два, если тебе повезет. Но не трать их на этих ползучих гадов. – Он внимательно поглядел на Эдди. – Там могут быть и другие твари.
|
|
|
– Ты тоже слышал?
– Если ты имеешь в виду, что кто‑ то вопил в холмах, то да. Если ты думаешь, будто это какой‑ нибудь леший, а по тебе видно, что думаешь, тогда нет. Я слышал, как дикая кошка вопила в зарослях, и не более того. Может быть, у нее голос раза в четыре мощнее ее самой. Она, может, такая мелкая, что ты ее палкой отгонишь запросто. Я говорил о ней. Если та, другая, вернется, тебе, возможно, придется…
– Я не стану ее убивать, если ты это хотел сказать!
– Тебе, возможно, придется подрезать ей крылышки. Понимаешь?
Эдди неохотно кивнул. Эти чертовы патроны, скорее всего, вообще не выстрелят, так что нет смысла сейчас лезть в бутылку.
– Когда вы доберетесь до двери, оставь ее там. Устрой ее там по возможности, и возвращайся за мной с коляской.
– А револьвер?
Глаза Роланда сверкнули так, что Эдди даже отпрянул, как будто стрелок ткнул ему в лицо горящим факелом.
– Господи! Ты что, хочешь оставить ей заряженный револьвер, когда в любую минуту может вернуться та, другая?! Ты, кажется, спятил!
– Патроны…
– К такой‑ то маме патроны! – заорал стрелок как раз в тот момент, когда ветер немного стих, и слова его прозвучали отчетливо. Одетта повернула голову, посмотрела на них долгим взглядом, потом опять отвернулась к морю. – Не оставляй его ей!
Эдди на всякий случай понизил голос, опасаясь, что ветер опять утихнет.
– А что если, пока я буду ходить за тобой, какая‑ нибудь зверюга спустится с гор? Какая‑ нибудь кисуля раза в четыре мощней своего голоса, а не наоборот? Которую палкой не отогнать?
– Оставь ей кучку камней, – невозмутимо проговорил стрелок.
– Камней! Господи! Да ты просто вонючая куча дерьма!
– Я думаю, – стрелок оставался невозмутимым, – совершая процесс, который, похоже, тебе недоступен. Я дал тебе револьвер, чтобы ты сумел защитить ее от опасностей, которые ты мне сейчас так ярко живописуешь, хотя бы пока ты идешь туда. Тебе как, понравится, если я его заберу обратно? Наверное, понравится… тогда у тебя будет шанс умереть за нее. Ты этого хочешь? Весьма романтично… не считая, конечно, того, что после твоей героической смерти, мы загнемся все трое.
– Логично. Но ты все равно – куча дерьма.
– Или иди, или оставайся. Но прекрати меня обзывать.
– Ты забыл одну вещь, – со злостью выдавил Эдди.
– Какую?
– Сказать, чтобы я начинал взрослеть. Так мне Генри всегда говорил. «Пора бы тебе повзрослеть, малыш».
Стрелок улыбнулся – странной, усталой, но все же хорошей улыбкой.
– Мне кажется, ты уже повзрослел. Так ты идешь или ты остаешься?
– Я иду, – сказал Эдди. – А что ты собираешься есть? Она все подъела, что у нас было.
– Вонючая куча дерьма как‑ нибудь выкрутится. Куча дерьма именно этим и занималась на протяжении многих лет.
Эдди отвел взгляд.
– Я… ты прости меня, Роланд, за то, что я так тебя обозвал. Просто… – он вдруг рассмеялся. – Это был очень тяжелый день.
Роланд опять улыбнулся.
– Да уж. Тяжелый.
В тот день они шли с приличной скоростью, они выжали из себя все, что можно, но к концу дня, когда лучи заходящего солнца разлились золотистой дорожкой по глади моря, никакой двери не было и в помине. И хотя Одетта твердила ему, что она вполне в состоянии выдержать еще полчаса пути, Эдди решил, что на сегодня хватит, и помог ей выбраться из коляски. Он отнес ее на ровную площадку, достал из коляски сидение и подушки и устроил ей постель.
– Боже мой, как хорошо прилечь, – вздохнула она. – Но… – она вдруг нахмурилась. – Я все думаю, как он там, Роланд, ведь он же совсем один, и мне как‑ то не по себе. Кто он, Эдди? Что он такое? – Чуть погодя она добавила: – И почему он всегда так кричит?
– Просто характер такой, – ответил Эдди и, не сказав больше ни слова, пошел собирать камни. Роланд вообще никогда не кричит. Правда, утром сегодня он крикнул – К такой‑ то маме патроны! – но больше он не кричал ни разу, так что воспоминания Одетты были ложными воспоминаниями… она вспоминала то время, которое она пробыла Одеттой.
Он набил омаров в три раза больше обычного, как и советовал стрелок, и при этом он так увлекся, что едва успел увернуться от клешни четвертого, который подкрался к нему незаметно справа. Увидев, как чудище щелкнуло своей клешнею в том месте, где только что стояла его нога, Эдди еще подумал о недостающих пальцах стрелка.
Он приготовил ужин на костре, сложенном из сушняка, – на близлежащих холмах, покрытых густою растительностью, найти достаточно дров было делом приятным и легким, – еще до того, как последние отблески уходящего дня погасли на западном горизонте.
– Смотри, Эдди! – вскрикнула она, показывая наверх.
Он поднял голову и увидел одинокую звезду, что сияла на ночном небе.
– Правда, красиво?
– Да. – Внезапно, безо всякой причины, у него на глаза навернулись слезы. Где он был всю свою проклятую жизнь? Где он был, что он делал, с кем проводил свое время, и почему вдруг все это стало ему противно, как будто всю жизнь он провел в большой яме с дерьмом?
Ее лицо, поднятое к небесам, было красиво до невозможности, до жути: неопровержимая красота в мягком мерцании ночного костра, красота, о которой не ведает та, кто отмечена ею, а лишь смотрит на небо, на единственную звезду широко распахнутыми в изумлении глазами и тихо смеется.
– Вижу первую звезду, по секрету ей шепну, – произнесла она и умолкла, взглянув на Эдди. – Ты знаешь, Эдди, откуда это?
– Да, – сказал Эдди, не подняв головы. Голос его прозвучал вполне сносно, но если бы он поднял голову, она бы увидела, что он плачет.
– Тогда давай вместе. Но тебе нужно смотреть на нее.
– О'кей.
Он вытер слезы ладонью и запрокинул голову. Теперь они вместе смотрели на единственную в ночном небе звезду.
– Вижу первую звезду…
Она поглядела на Эдди, и продолжили они вместе:
– По секрету ей шепну…
Она протянул руку, и он взял ее. Их руки сплелись: красивая, цвета светлого шоколада, и красивая, белая, точно грудка голубки.
– У меня, звезда ночная… – проговорили они торжественно в один голос, взявшись за руки, как двое детей, которым еще предстояло стать мужчиной и женщиной, когда совсем стемнеет, и она спросит, спит он или нет, и он ответит, что нет, и она попросит, чтобы он обнял ее, потому что ей холодно, – … есть желание одно.
Он посмотрели друг на друга, и он увидел, как по щекам ее текут слезы. И он тоже заплакал, уже не стыдясь своих слез. Стыд прошел, сменившись невыразимым облегчением.
Они улыбнулись друг другу.
– Я тебе его доверю, пусть исполнится оно, – сказал Эдди и про себя подумал: Чтобы всегда ты была со мной.
– Я тебе его доверю, пусть исполнится оно, – отозвалась она и загадала: Если мне суждено умереть здесь, пусть моя смерть будет легкой и пусть этот замечательный человек будет рядом со мной.
– Прости, что я плачу, – сказала она, вытирая глаза. – Я вообще редко плачу, но сегодня…
– Сегодня был очень тяжелый день, – закончил за нее Эдди.
– Да. И тебе, Эдди, надо поесть.
– И тебе тоже.
– Надеюсь, больше меня не стошнит.
Он улыбнулся ей.
– Думаю, нет.
Потом, когда чужие галактики закружились над ними в своем медленном танце, они оба узнали в первый раз в жизни, каким сладким и полным может быть акт любви.
На рассвете они отправились дальше, стараясь ехать как можно быстрее, и к девяти часам Эдди очень пожалел о том, что не спросил у Роланда, как быть, если, когда они доберутся до места, где гряда гор подступает вплотную к воде, двери не будет. Вопрос весьма важный, поскольку они приближались уже к концу пляжа – в этом не было никаких сомнений. Горный кряж, вытянувшийся по диагонали, подступал все ближе к морю.
Собственно говоря, пляжа как такового уже давно не было: грунт под ногами стал твердым и достаточно ровным. Какая‑ то стихия
– может быть, думал Эдди, воды, стекавшие с гор или сильное наводнение в сезон дождей (правда, за время его пребывания в этом мире с неба не упало ни капли дождя; пару раз собирались тучи, но каждый раз их разносило ветром) – сгладила выступы скал.
В половине десятого Одетта вдруг закричала:
– Стой, Эдди! Стой!
Он остановился так резко, что ей пришлось изо всей силы вцепиться в подлокотники, чтобы не вывалиться из коляски. Он бросился к ней.
– Извини. Все нормально?
– Нормально.
Он понял, что ошибся: принял ее возбуждение за выражение боли.
Она указала вперед.
– Вон там! Видишь?
Он прикрыл глаза рукой, но ничего не увидел. Прищурился. Потом ему показалось… нет, просто марево от жары, нагретый воздух над слежавшимся грунтом.
– По‑ моему, ничего там нет. – Он улыбнулся. – Может быть, ты просто хочешь увидеть ее, вот тебе и представляется.
– Нет же, я вижу! – Она обернулась к нему, на ее возбужденном лице сияла улыбка. – Стоит там сама по себе! У самого конца пляжа.
Он посмотрел еще раз, сощурившись аж до слез. Ему опять показалось, что он что‑ то видит. Ты видишь, – сказал он себе и улыбнулся. Она хочет, чтобы ты увидел, вот тебе и мерещится.
– Вроде чего‑ то там есть, – подытожил он, но не потому, что сам в это поверил, а потому, что верила она.
– Пойдем!
Эдди снова встал позади коляски и принялся растирать себе поясницу, где давно уже угнездилась тупая боль. Она оглянулась:
– Ну и чего ты ждешь?
– Ты действительно думаешь, что она там есть? Правда?
– Да!
– Ну тогда ладно, пойдем!
Эдди толкнул коляску.
А через полчаса он тоже ее увидел. Боже, подумал он. У нее глаз не хуже, чем у Роланда. Если не лучше.
Никто их них не хотел останавливаться, чтобы перекусить, но им обоим нужно было поесть. Они подкрепились на скорую руку и снова тронулись в путь. Приближался прилив, и Эдди с растущей тревогой поглядел направо – на запад. Пока что они еще шли выше полосы гниющих водорослей, отмечающей верхнюю границу прилива, но Эдди боялся, что к тому времени, когда они доберутся до двери, они окажутся в неуютном узеньком клинышке между морем с одной стороны и горным кряжем с другой. Теперь уже отроги гор были видны отчетливо. Причем этот вид не сулил ничего хорошего: каменистые склоны, поросшие низенькими деревцами, – изогнутые корни которых отчаянно цеплялись за скудную почву, больше всего они напоминали суставы, пораженные тяжелой формой артрита, – и колючим кустарником. Склоны не слишком крутые, но с инвалидной коляской туда все равно не вскарабкаешься. Вероятно, ему хватит сил какое‑ то время нести Одетту на руках, и, скорее всего, именно это ему и придется делать – но от чего его воротило, так это от мысли, что ему нужно будет оставить ее там одну.
В первый раз за все свое пребывание в этом мире Эдди услышал жужжание насекомых. Похоже на стрекотание сверчка, только звук был гораздо выше и без колебаний в ритме – непрерывное, монотонное ж‑ ж‑ ж‑ ж‑ ж‑ ж, как гудение электрических проводов. В первый раз появились другие птицы, а не одни только чайки. Какие‑ то большие, с жесткими крыльями, кружились в небе вдали от моря над твердой землей. Наверное, ястребы, подумал Эдди. Временами они, сложив крылья, камнем падали вниз. Охотились. На кого? Ну, на каких‑ нибудь мелких зверюшек. Ничего. Все нормально.
И все‑ таки он продолжал думать о тех жутких воплях в ночи.
Где‑ то к середине дня они уже ясно различали третью дверь. Как и первые две, она была абсолютно невероятной, но от этого не менее реальной.
– Поразительно, – тихонько пробормотала Одетта. – Просто поразительно.
Она стояла как раз там, где, как начал уже подозревать Эдди, она и должна стоять: в самом конце узкого клинышка, оставшегося от бесконечного пляжа и обозначающего конец их пути на север. Она стояла чуть выше верхней границы прилива, менее чем в девяти ярдах от того места, где скалы вдруг выныривали из земли, как рука какого‑ нибудь великана, поросшая вместо волос серо‑ зеленым кустарником.
Когда солнце стало спускаться к воде, начался прилив – около четырех часов дня, как сказала Одетта, и Эдди поверил ей, потому что она утверждала, что умеет определять время по солнцу и еще потому, что он был влюблен в нее по уши. В четыре часа они подошли к двери.
Они просто смотрели на нее, Одетта – сидя в своей коляски и сложив на коленях руки, Эдди – стоя у самой кромки воды. В какой‑ то мере они смотрели на эту дверь, как на звезду прошлой ночью – как дети, в какой‑ то мере – совсем по‑ другому. Когда они, глядя на первую звезду, загадывали желания, они были детьми, которые просто радуются. Теперь они были торжественны и серьезны, как дети, глядящие на воплощение в жизни какой‑ нибудь волшебной вещи, которая бывает только в сказках.
На двери было написано одно слово.
– Что это значит? – наконец спросила Одетта.
– Не знаю, – промямлил Эдди, но в нем это слово пробудило какую‑ то леденящую безнадежность. Сердце сжалось, затянутое холодной тенью.
– Точно не знаешь? – она пристально на него посмотрела.
– Нет. Я… – он тяжело сглотнул. – Нет.
Она все смотрела на него.
– Завези меня за нее, пожалуйста. Я хочу посмотреть. Я знаю, тебе нужно вернуться к нему, но все‑ таки сделай это для меня. Хорошо?
Ей он не мог отказать.
Они объехали дверь.
– Подожди! – воскликнула она. – Ты видел?
– Что?
– Отъедь назад! Смотри! Видишь?
На этот раз он посмотрел на дверь, а не вперед, чтобы не наехать коляской на какое‑ нибудь препятствие. Когда они проходили как раз мимо двери, она как бы сузилась в перспективе, он увидел петли, впаянные в пустоту…
А потом она пропала.
Дверь пропала.
Вид на море только что перекрывали три, даже четыре фунта сплошной древесины (дверь казалась весьма массивной), теперь же его не перекрывало ничто.
Двери не было.
Тень от нее осталась, но двери не было.
Он отъехал с коляской на два фута назад, чуть‑ чуть южнее того места, где была дверь, и она появилась опять.
– Ты видишь? – голос его едва не сорвался.
– Да! Она снова есть!
Он передвинул коляску на фут вперед. Дверь осталась на месте. Еще на шесть дюймов. Дверь на месте. Еще два дюйма. Дверь по‑ прежнему стоит. Еще дюйм… и дверь пропала. То есть абсолютно.
– Господи, – прошептал он. – Господи Боже!
– А ты сможешь открыть ее? – спросила Одетта. – Или я?
Он медленно шагнул вперед и ухватился за ручку двери, на которой было написано это слово.
Попробовал повернуть ручку по часовой, потом против часовой.
Она не сдвинулась ни на йоту.
– Ну что ж, – тихо проговорила она, смирившись, – стало быть, только он может ее открыть. Мне кажется, мы с тобой это давно понимали. Иди за ним, Эдди. Иди сейчас же.
– Сначала мне нужно устроить тебя поудобнее.
– Мне и так будет нормально.
– Нет, не будет тебе так нормально. Ты сейчас слишком близко от границы прилива. Если тебя здесь оставить, ночью, как только стемнеет, вылезут эти омары и тебя скуша…
Внезапный вопль дикой кошки в холмах перерезал фразу Эдди, как нож – тоненькую бечевку. Кричала зверюга еще далеко, но все же ближе, чем в прошлый раз.
Ее взгляд быстро скользнул к револьверу стрелка, который Эдди засунул за пояс, потом снова к его лицу. Эдди почувствовал, как заливается краской.
– Он сказал тебе не оставлять мне оружие, да? – тихо спросила она. – Он не хочет, чтобы он был у меня. По какой‑ то причине не хочет, чтобы он был у меня.
– Патроны все отсырели, – неловко пробормотал Эдди. – Вероятно, он вообще не будет стрелять.
– Я понимаю. Только откати меня чуть повыше по склону, Эдди. Ничего? Тебе будет не трудно? Я знаю, как у тебя ноет спина, Эндрю всегда называл это «Инвалидноколясочным приседом», но если ты меня отвезешь чуть повыше, эти омары до меня не достанут. Я сомневаюсь, что какие‑ нибудь еще звери решатся приблизиться к берегу, по которому ползают эти гадости.
Эдди подумал: Когда прилив, вероятно – да… но неизвестно еще, что будет, когда начнется отлив?
– Оставь мне еды и камней, – сама того не зная, она почти слово в слово повторила наказ стрелка, и Эдди опять покраснел. Он сам чувствовал, как его щеки его и лоб так и пыхают жаром, точно кирпичная печка.
Она посмотрела на него со слабой улыбкой, и покачала головой, как будто он высказал это вслух.
– Сейчас мы не будем спорить. Я же видела, в каком он состоянии. Время его на исходе. И у нас тоже нет времени перепираться. Отвези меня чуть повыше, оставь мне еды и камней, а потом забирай коляску и вперед.
Он постарался устроить ее по возможности побыстрее. Перед тем, как уйти, он достал револьвер Роланда и протянул его ей рукояткой вперед. Но Одетта лишь покачала головой.
– Он разозлится на нас обоих. На тебя – за то, что дал, на меня – что взяла.
– Бред какой‑ то! – выкрикнул Эдди. – Как тебе это вообще взбрело в голову?
– Я знаю, – голос ее не допускал никаких возражений.
– Ну ладно, допустим, что это так. Просто допустим. Но я разозлюсь на тебя, если ты не возьмешь.
– Убери его. Я не люблю пистолеты. Я не умею стрелять. Если какая‑ нибудь зверюга набросится на меня в темноте, я первым делом напружу в штаны. А потом я направлю его по ошибке не в ту сторону и пристрелю себя же. – Она помолчала, серьезно глядя на него. – И есть еще одно обстоятельство, о котором, ты вероятно, знаешь. Я вообще не хочу прикасаться к его вещам. Не хочу. Мама моя говорила, что есть вещи, которые приносят несчастья, и я боюсь прикасаться к тому, что ему принадлежит. Конечно, мне нравится думать, что я современная женщина… но я не хочу, чтобы рядом со мной было что‑ то такое, что приносит несчастье, когда ты уйдешь, и я буду одна в темноте.
Он посмотрел на Одетту, и она по глазам его поняла, что он все еще сомневается.
– Убери его, – сказала она тоном строгой учительницы. Эдди рассмеялся, но все же послушался.
– Чего ты смеешься?
– Ты сейчас это сказала ну в точности как мисс Хатэуэй, училка моя в третьем классе.
Она улыбнулась, по‑ прежнему глядя ему в глаза, и тихонько запела:
– Тень ночная на землю ложится… в сумерках все растворилось… – Одетта умолкла, и вместе они посмотрели на запад, но звезда, которой они вчера загадывали желания, еще не появилась на небе, хотя тени их стали длиннее.
– Еще что‑ нибудь, Одетта? – Он все искал предлоги остаться с нею подольше. Может быть, это пройдет, когда он действительно соберется уйти, но пока что он длил расставание, хватаясь за всякий повод.
– Поцелуй. Мне тогда будет легче, если ты не возражаешь.
И когда после долгого поцелуя губы их разомкнулись, она взяла его за руку и пристально посмотрела ему в глаза:
– До прошлой ночи я ни разу не занималась любовью с белым. Не знаю, важно это для тебя или нет. Я даже не знаю, важно ли для меня самой. Но я подумала, что тебе следует знать.
Он на мгновение задумался.
– Мне не важно, – сказал он наконец. – В темноте, как говорится, все кошки серы. Я люблю тебя, Одетта.
Она накрыла руку его ладонью.
– Ты очень славный, и я, может быть, тоже тебя люблю, хотя для нас еще слишком рано…
В это мгновение, как по сигналу, где‑ то в зарослях завопила дикая кошка. Пока что не ближе, чем в четырех‑ пяти милях отсюда, но все же намного ближе, чем в прошлый раз, и, судя по звуку, зверюга была большая.
Они повернулись на звук. Эдди почувствовал, как волоски у него на затылке попробовали встать дыбом. Только у них ничего не вышло. Простите меня, волоски, совершенно по‑ идиотски подумал он. Патлы я отрастил будь здоров.
Истошный вопль усилился, как будто это орала какая‑ нибудь несчастная зверюга, умирающая в жутких муках (хотя на самом‑ то деле этот кошмарный вопль, скорее всего, знаменовал собою удачное завершение брачных игр). Крик как будто завис на мгновение, стал почти что невыносимым, а потом начал стихать
– все глуше и глуше, – а потом оборвался или растворился в нескончаемом вое ветра. Они подождали, но вопль больше не повторился. Однако Эдди больше не колебался. Он снова вытащил револьвер и протянул его ей.
– Бери и не спорь. Если тебе все же придется стрелять, он тебя не подведет… такое оружие никогда не подводит… но все равно возьми.
– Хочешь поспорить?
– Ты можешь спорить, сколько душе угодно.
Внимательно посмотрев в глаза Эдди, она улыбнулась немного устало.
– Не буду я с тобой спорить. – Одетта взяла револьвер. – Пожалуйста, возвращайся быстрее.
– Я быстро, – он поцеловал ее, на этот раз торопливо, и едва не сказал, чтобы она была осторожна… но если серьезно, ребята, как можно быть осторожным в такой ситуации?!
В сгущающихся сумерках он спустился вниз по склону (омары еще не выползли на берег, но уже скоро они покажутся) и еще раз прочел надпись на двери. Его опять передернуло. Эти слова били прямо в точку. Господи, прямо в точку. Потом он оглянулся. Сначала он не увидел Одетту, но потом заметил на склоне какое‑ то движение. Мелькнула светло‑ коричневая ладонь. Одетта махала ему рукой.
Он помахал ей в ответ, а потом развернул коляску и пустился бегом, приподняв передние колеса, которые были поменьше задних и не такие прочные, чтобы они не бились о землю. Он бежал на юг, туда, откуда пришел. Первые полчаса тень его бежала рядом – невероятная тень костлявого великана, начинавшаяся от подошв кроссовок и протянувшаяся на несколько долгих ярдов к востоку. А потом солнце зашло, тень исчезла, а из моря полезли омары.
Минут через десять после того, как они принялись трещать, переговариваясь друг с другом, он поднял голову и увидел вечернюю звезду, спокойно сиявшую на темно‑ синем бархате неба.
Тень ночная на землю ложится… в сумерках все растворилось…
Пусть только с ней ничего не случится. Ноги уже начинали болеть, разгоряченное дыхание тяжело вырывалось из легких, а ведь ему предстоял еще один переход, третий, со стрелком в коляске, причем Роланд весит на добрую сотню фунтов больше Одетты, и хотя Эдди знал, что ему надо бы поберечь силы, он продолжал бежать. Только бы с ней ничего не случилось – вот мое желание. Чтобы с моею любимой ничего не случилось.
Но тут, точно дурное предзнаменование, откуда‑ то из оврагов, которыми были изрезаны ближайшие склоны, снова донесся вопль дикой кошки… только на этот раз крик ее походил на рев разъяренного льва в африканских джунглях.
Эдди побежал еще быстрее, толкая перед собою коляску. И очень скоро ветер тонко и призрачно завыл в спицах поднятых кверху, свободно вращающихся передних колес.
Стрелок услышал, как к нему приближается какой‑ то пронзительный завывающий звук, на мгновение напрягся, но тут же расслышал тяжелое дыхание человека и расслабился. Это Эдди. Он понял это, даже не открывая глаз.
Когда завывание стихло, а топот бегущих ног остановился, Роланд открыл глаза. Перед ним стоял Эдди, тяжело дыша и обливаясь потом. Его рубаха прилипла к груди одним темным расплывшимся пятном. В нем больше не было и намека на приличного мальчика из университета, каковое требование предъявлял в свое время Джек Андолини к внешнему виду своих людей. Отросшие волосы мокрыми прядями лежали на лбу. Брюки лопнули по шву на самом, как говорится, интересном месте. Синевато‑ багровые синяки под глазами довершали картину. Видок у Эдди Дина был просто ужасным.
– Я все сделал, – выдавил он. – Я вернулся, – он огляделся по сторонам, потом снова уставился на стрелка, как будто не веря своим глазам. – Господи, я действительно здесь.
– Ты отдал ей револьвер.
Эдди подумал, что Роланд выглядит едва ли не хуже, чем до первого – прерванного – курса лечения «кефлексом». От него так и било волнами жара, и хотя Эдди понимал, что ему надо бы посочувствовать Роланду, но сейчас он буквально взбесился:
– Я драл свою задницу, чтобы добраться сюда за рекордно короткий срок, и тебе больше нечего мне сказать, кроме как «Ты отдал ей револьвер». Спасибо, конечно, дружище. Я имею в виду, я ожидал изъявления благодарности, но это, мать твою, даже слишком.
– Я сказал то, что важнее всего.
– Ладно, теперь, когда ты все высказал, предоставь слово мне, – Эдди упер руки в боки и свирепо уставился на стрелка сверху вниз. – Выбирай: либо ты сейчас же садишься в коляску, либо я ее складываю и запихиваю тебе в жопу. Что для вас предпочтительней, босс?
– Ни то, ни другое, – Роланд улыбнулся как человек, которому очень не хочется улыбаться, но и удержаться он тоже не может. – Сначала тебе, Эдди, нужно немного поспать. Утро вечера мудренее, тогда и посмотрим, а сейчас тебе нужно поспать. Ты ж на ногах не стоишь.
– Я хочу вернуться к ней.
– Я тоже. Но если ты не отдохнешь, ты просто свалишься где‑ нибудь по дороге. В этом‑ то все и дело. Так будет хуже тебе, мне, а хуже всего будет ей.
Эдди на мгновение заколебался.
– Ты очень быстро вернулся, – прищурившись, стрелок поглядел на солнце. – Сейчас часа четыре, самое большее – четверть пятого. Поспи часиков пять, может быть, даже семь, а там уж совсем стемнеет…
– Четыре. Четыре часа.
– Хорошо. Пока не стемнеет. Я думаю, это важно. Потом поешь, а тогда уже и пойдем.
– Ты тоже поешь.
Стрел
|
|
|
