 |
Камчатское дело
|
|
|
|
Наш рассказ – о малоизвестной широкому читателю странице из истории русско‑ японской войны, обороне Камчатки. В его основе исторические документы, свидетельствующие о мужестве и героизме камчатцев, которые без какой‑ либо помощи со стороны царского правительства сумели отстоять далекую окраину России от японских захватчиков.
Историки тех лет часто «забывали» о простых участниках описываемых событий. Поэтому автор счел необходимым ввести в повествование под вымышленными именами не «сохраненных» историей рядовых Камчатского дела – подлинных героев обороны Камчатки.
Служилый казак Егор Пливнин мчался санным путем в Петропавловск. За ревущими, темными буранами скрылась ветхая Гижига, где Егор получил от окружного исправника секретный пакет. О чем говорилось в нем, Пливнин догадывался. Даже коряки и эвены, плохо понимающие по‑ русски, шептались: «Русский царь объявил японскому императору войну».
Егор знал, что на другом конце России казаки не слазят с коня: войнам конца нет. Но чтобы здесь, на Камчатке, воевать! Из‑ за чего! Земля мертвая, бесплодная. Утром прорастет зерно, к вечеру его туманом съест. С женой Марией, когда отправлялись сюда из Иркутска служить, думали крепкими хозяевами стать: места привольные, земли свободной много. Обмишурились с землицей Камчатской – не дается. Одно осталось – все та же государева служба да охотой и рыболовлей промышлять. Вроде бы ничего. Если затянуть ремень потуже на брюхе, то прожить можно. Да только непривычно забайкальскому казаку жить заодно с тунгусом диким. Хлеба вволю не поешь. Да что там хлеба! По весне зубы во рту, что камешки перекатываешь. Лезут проклятые. Цынга! И уехать бы рад, да кто отпустит! А тут война…
|
|
|
Пливнин вздохнул, остановил собак. Прошелся, разминая ноги, по снегу, взятому весенней ледяной корочкой. Присел на скрипнувшие нарты, покурить захотелось.
Остановившееся после быстрой езды с ветерком раннее апрельское солнце грело хорошо. Взятая изморозью борода обмокрела, заискрились веселыми капельками воды. Над собаками, уткнувшимися носами в лапы, расходилось белое облачко пара.
До Петропавловска оставалось пять‑ шесть часов езды. Надо было спешить, гнать собак, как гнал он их все это время, а Егор все никак не мог оторваться от самокрутки. Думалось, что уже сегодня нарушится непоправимо вся его жизнь, и эта лесная тишина, облегчающая душу в смутные минуты, уйдет от него, и эти снежные искры на ветках молчаливых деревьев и под ногами, которые входят в него глубоко‑ глубоко, так что сердце покалывает.
Дурные вести, что черные птицы. От них света белого не видно. Даже Мария, радостно встречающая его с промысла или с объезда государева, сегодня отшатнется от него, испугается.
Не хотелось казаку вестником черным домой ехать. Тянул время, покуривая, но уже и цигарка обуглилась, пальцы припекла, острой болью пронзив тело. Надо ехать.
Ночной городок – темный, ни огонька. Деревянные избы, лабазы, словно лодки, вытащенные на берег Петропавловской бухты. Тишина ночная, тяжелая. Только собаки лают да скулят от тоски.
Крепко спали петропавловцы, привыкшие к звукам ночи, когда в городок ворвалась упряжка Егора. Собаки, чуя тепло, взвизгивая и лая взахлеб, пронесли Пливнина мимо дома и остановились у особняка начальника уезда Сильницкого.
Привязав упряжку к палисаднику, Егор, весь белый от дорожной снежной пыли, неловко пробежал на затекших от долгого сидения и как бы перешибленных ногах к крыльцу. На стук вышел запасный казак – денщик его благородия начальника камчатского уезда Савелий Величко. В белой исподней рубахе, он, постариковски ссутулившись, всматривался в лицо Егора, не узнавая его.
|
|
|
– Кто таков!
– Это я, Савелий, с почтой. Пливнин. Пакет срочный к его благородию. Буди, Савелий.
Егор нашел в темных сенях лавку, присел, устало вытянув ноги, и, придерживая сумку с пакетом, прикрыл глаза. Через некоторое время скрипнула дверь, в комнате исправника уже горел свет.
Сильницкий в накинутом на плечи сюртучке, румяный со сна, стоял посреди горницы, напряженно глядя на Егора.
Ваше благородие, полетучка из Гижиги. – Егор извлек пакет из сумки.
Сильницкий подошел к лампе, осторожно распечатал бумагу. Прочитал: «26 сего января последовал высочайший манифест об объявлении Японии войны. Продовольственные припасы следует расходовать экономно». Сюртучок упал с его плеч. В голове пронеслись тревожные мысли: «Уже 22 апреля. Телеграмма от генерал‑ губернатора Приморской области о состоянии войны с Японией шла три месяца. Может, Камчатка уже подверглась нападению! Может, враг уже в самом Петропавловске! » Он невольно взглянул на черные ночные окна. Из оцепенения его вывел голос Егора:
– Война, ваше благородие!
– Война, казак, с японцами, – Сильницкий засуетился. – Вот что, братцы, давайте поднимать народ. Бегите по дворам, через полчаса жду.
Ночной Петропавловск наполнился шумом. Тяжело, как выстрелы, хлопали двери. Храпели, мчась по заметенным улицам, торопливо взнузданные кони. Визжала чья‑ то собака, попавшая под ноги злого со сна хозяина.
Возле дома уездного начальника, коллежского асессора Сильницкого собирался, давясь, народ. Сам Сильницкий в нагольном полушубке с наганом на боку давал распоряжения. Петропавловцы, верховые и на собаках, нахлобучив поглубже шапки, кто с винтовкой, а кто и с берданкой мчались в ближайшие села собирать ополчение. На Сигнальную гору, откуда виден створ Авачинской губы, отправили наблюдателей на случай появления японских судов. Те, кто еще не получил назначения, жгли на площади костры, собирались кучками, обсуждая новость.
Весть о войне подняла с кроватей даже стариков – старожилов Петропавловска. Приосанившиеся и даже как будто помолодевшие, они, помнившие еще осаду города объединенным англо‑ французским флотом, сегодня были в центре внимания.
|
|
|
Петропавловские костры, взорвавшие своим тихим красным пламенем мирную жизнь города, погасли только под утро. На белом истоптанном снегу остались черные дымные пятна, как воронки от бомб.
…С рассветом по городу был развешен приказ уездного исправника Сильницкого: «26 января сего 1904 г. Россия объявила войну Японии. Прописываю населению верить в мощь нашего великого государя и его беспредельную любовь ко всем подданным от Петербурга до Петропавловска. Никто никакой опасности пусть не ожидает, потому что о нас печется государь и его наместник на Дальнем Востоке. Кто этому не верит, тот не любит своего царя.
Приглашаю всех живущих в уезде спокойно заниматься тем делом, которым занимались они и по сей день, под полным покровительством высоких русских законов, ограждающих мирную жизнь каждого.
Запасные нижние чины, льготные и отставные казаки, а равно и волонтеры от населения приглашаются в состав формируемой дружины.
Распоряжается воинской силой штабс‑ капитан Векентьев.
Все жители, невзирая ни на какое лицо, обязаны чинить мне и штабс‑ капитану Векентьеву полное послушание, обуславливаемое условиями военного времени.
Приказ оный немедленно объявить по городу, под расписку, а в копиях, полетучкой, послать по всему уезду, причем, старосты снимают копии и посылают сей приказ дальше без всякого задержания».
Огромный Камчатский край с его соболями, зверьем, богатыми рыбалками, островными лежбищами морских бобров, котиков, лесом давно притягивал взоры Японии.
Как только после долгой зимы вскрывались реки и береговой припай уходил в море, сотни японских шхун устремлялись к камчатским берегам, к устьям камчатских рек.
Пиратские набеги японцев нередко кончались кровавыми расправами над русскими, корякскими и алеутскими промышленниками, пытавшимися защитить богатства края. Малочисленные русские сторожевые суда, несшие службу в водах Берингова и Охотского морей, не справлялись с охраной побережья.
|
|
|
Из сотен японских судов, пиратствующих на побережье Камчатки в 1903 году, было поймано и конфисковано только несколько шхун.
Миллионы пудов камчатского лосося ежегодно продавались японцами в Шанхае и Сан‑ Франциско, Гонолулу и Кантоне. Красавицы Нагасаки щеголяли в камчатских соболях.
Готовясь к войне с Россией и вынашивая планы захвата Камчатки, японцы создали на своем острове опорную базу, гарнизон которой насчитывал несколько сот человек, оснащенных самым современным оружием вплоть до скорострельных пушек. Японские колонисты обычно под видом торговцев, часто разъезжали по Камчатке, собирая разведывательные данные о степени боеготовности русских на случай войны. Сам начальник японского гарнизона лейтенант японского императорского флота Наритада Гундзи долгое время жил в Петропавловске под видом приказчика Камчатского торгово‑ промышленного общества.
Вся информация, полученная японцами, говорила о том, что русские на Камчатке будут не в силах противостоять сколько‑ нибудь серьезному нападению. Все обещало легкую победу. Японцы, рассредоточив десантные суда по заливам и бухтам близлежащих к Камчатке островов, ожидали дня объявления войны.
В начале XX века на Камчатке проживало около восьми тысяч человек, в основном коряки, ительмены, эвенки и алеуты. Жители редких селений и стойбищ на побережье, отстоящие друг от друга на десятки, а то и на сотни верст, конечно, были бессильны против японского десанта. Кроме нескольких десятков казаков из села Сероглазка, расположенного в четырех верстах от Петропавловска, никаких регулярных войск на Камчатке не было.
Петропавловск, отбивший в 1854 году нападение англо‑ французской эскадры и располагавший к тому времени значительными силами, как основной русский порт на Тихом океане, в 1904 году был, по существу, небольшим поселком, имеющим значение только как административный центр уезда. Ни значительных судов, ни крупной воинской команды в городе не было. Его населению предстояло самим защищать себя в случае нападения японцев. И хотя уездный исправник, дабы ободрить петропавловцев, сообщал в приказе о близкой помощи российского самодержца и его наместника на Дальнем Востоке, в действительности же ожидать ее было не от кого и, по крайней мере, бессмысленно. Порт‑ Артур уже задыхался в кольце блокады; русская армия, ведомая бездарным командованием, терпела поражение за поражением на полях Маньчжурии.
Давно повелась на Руси поговорка: «На бога надейся, а сам не плошай». Еще в меньшей степени можно было рассчитывать на царя. Это понимал каждый.
|
|
|
Утром 23 апреля стали прибывать ополченцы, по одному, по двое, небольшими группами; с котомками за плечами и ружьем в руках, они шли по главной улице города, расспрашивая встречных о подробностях прошедшей ночи. Одними из первых в город добрались 42 казака из Сероглазки. Полусотня, соблюдая равнение, держа строй, внушая уважение петропавловцам уже только выправкой, проследовала в центр города и разместилась в здании бывшего городского училища, которое по распоряжению городского старосты Петра Корякина было заблаговременно подготовлено под жилье.
Егор Пливнин, не спавший всю ночь, к утру совсем избегался, выполняя распоряжения Сильницкого и Векентьева. Первое волнение, вызванное известием, о войне, улеглось, уступив место мыслям о доме. Как там Марья одна на хозяйстве! Полгода не виделись.
Улучив свободную минуту, он пошел к нартам, намереваясь заглянуть домой. Забытые им собаки, голодные и злые, рвали постромки, путаясь в ремнях. Распутывая упряжку, Пливнин услышал колокольный звон. Звонила Петропавловская церковь. Металлические, резкие звуки рвали морозный воздух, больно отдаваясь в ушах. «Что еще стряслось! » – подумал Егор. Пробегавший мимо старичок, в драном грязном полушубке, крикнул весело:
– Беги в церкву, парень! Сбор!
Улица наполнялась народом. Бабы, вконец перепуганные, на ходу крестились, выглядывая из‑ под низко повязанных платков на церковный крест.
«Найду Марью в соборе», – решил Егор.
Первыми добрались к церкви петропавловские старики. Загнанно дыша, они молча пробивались в первые ряды.
– Заходите, православные! – зазывал с порога дьяк. Поверх черного, долгого платья рыжий полушубок. – Помолимся о даровании государю нашему победы над супротивныя!
Егор, прислонившись к стене, искал глазами Марию. Мимо проходили, гомоня, знакомые и незнакомые казаки, промышленные. Кто с саблей или ружьем, те оставляли их в сенях. В храм святой с оружием нельзя.
Мимо прошмыгнул, как‑ то по особому глянув на Егора, Тихон Картавый – старый знакомый. Три года как приехал из Владивостока в Петропавловск
Тихон. Завел лавку, торговал в основном спиртом в обмен на шкурки соболей. Соболей сбывал японским купцам. Деньги, видно, выручал немалые, потому что скоро построил лучший на Камчатке магазин. Сам за прилавком больше не попоказывался, сидел в конторе, что‑ то чиркал в толстой тетради. Об этой тетради говорили, что записаны в ней должники Тихоновы на много лет. Как умелый каюр правит голодной упряжкой, так и Тихон крепко держал в своих руках почти половину петропавловцев, затыкая рот ослушникам и недовольным долговой тетрадью.
Третий год значился Егор должником Картавого. Все никак не может расплатиться – из каких доходов!
Проводив взглядом Картавого, Егор с тоской подумал о том, что снова ему не спать ночами – ломать голову о том, как выпутаться из кабалы Тихоновой.
В церкви начали службу, а Марии все не было. Егор начал беспокоиться. Ухватил за рукав пробегавшего мимо Степана Крымова, сослуживца и соседа.
– Что не здороваешься, Степан!
– Ты никак, Егор!! Война, слышал! – Степан неловко топтался на месте.
– Ты мою Марью не видел! Куда она запропастилась! – в голосе Егора уже звучала тревога. Распаленное бегом, лицо Степана дрогнуло.
– Ты, Егор, не пугайся. – Степан поперхнулся. – Схоронили мы намедни твою Марию. А ты, никак, не знаешь ничего!
Егор, белея лицом; покачнувшись, шагнул к Степану.
– Ты что, Степан, говоришь! Война тебе голову помутила! – Он рывком притянул Крымова к себе, страшными злыми глазами заглянул в глаза Степана, хотел увидеть в них ответ на свой вопрос. Увидел. Всхлипнул, как ребенок во сне. Прижавшись спиной к стене, долго не мог свернуть самокрутки. Закурив, бросил молчавшему Степану:
– Рассказывай.
– Как уехал ты, – жалостливо поглядывая на Егора, начал Степан, Картавый, лавочник, наважился к ней. За долги бабу взял. Она все ждала тебя, Егор, с лица вся спала. А на масленнице, как тебе, значит, быть, удавилась. С позору, видать. Схоронили мы ее. Горе у тебя, ординарно, Егор, – Степан вытер рукавом вспотевший лоб.
Будто водой студеной плеснули на грудь Егору. Сжалось сердце от холода и боли. Береженная полгода по чужим углам любовь к Марье уходила от него, наполняя душу черной тоской. Не слышал Егор ни пенья, ни музыки церковной. Стоял на крыльце, как на краю пустой могилы. Словно злые черные птицы на белом снегу, глядели на него дома петропавловские.
Егор покачнулся, чтобы не упасть, схватился за отполированные многими руками деревянные перильца. Вспомнились пугливые глаза прошмыгнувшего мимо Картавого…
Он рванулся в сени церквушки. Врага своего узнал по добротной собачьей дохе. Расталкивая молящихся, схватил его и поволок к выходу. Картавый придушенно закричал. Разом оборвалось стройное пение, в церкви зашумели.
Кто‑ то кинулся к Егору, он отшвырнул его. В сенях среди наваленных ружей он споткнулся и упал, подмяв под себя Картавого. Чуя, что за ним бегут, одного испугался: отберут у него лавочника, не успеет…
Несколько человек пытались оторвать Егора от лежащего навзничь Картавого. Рвали руки, вцепившиеся в горло лавочника, били ногами, и только после того, как кто‑ то ударил Егора по голове подвернувшейся под руки винтовкой, он, застонав, сполз со своего мертвого врага.
Взбешенный случившимся, Сильницкий приказал отправить Пливнина до суда в городскую тюрьму.
– Нет, каков подлец, – говорил он, нервно расхаживая в штабе, – совершить убийство своего соотечественника в такое время! Подлец!
– В святом храме поднял руку на ближнего, богоотступник, – вторил ему отец Николай, вошедший в Совет обороны Камчатки.
– А, батюшка! – раздраженно махнул рукой Сильницкий. – Что храм! Враг на пороге отечества. Он молитву о даровании победы государю нашему сорвал. На слово государя о единении нашем замахнулся.
– Тут дело изменой пахнет, – вставил полицейский исправник. – Может быть, он по дороге из Гижиги с японцами встретился. Война третий месяц идет.
Упоминание о японцах и их возможной высадке на полуострове привела в окончательное расстройство Сильницкого.
– Надо немедленно отправить дружину на побережье. Нет, лучше казаков. Они надежнее. Пусть сидят там… – Сильницкий неопределенно махнул рукой. – В случае высадки японского десанта они немедленно сообщат нам.
Молчаливый, в мешковато сидевшем мундире, штабс‑ капитан Векентьев, кашлянув, возразил:
– Мне кажется, нет нужды отправлять казаков из Петропавловска. Наоборот, нам нужно силы не распылять, а собирать в один кулак. Что же касается высадки японского десанта, то помешать ему мы все равно не можем. У них наверняка будет артиллерия. Мы же ничего не сможем им противопоставить. Дуэль наших винтовок с их пушками бессмысленна и рискованна для нас. Драться с врагом нужно на берегу. Когда же японцы высадятся, жители прибрежных поселков известят нас об этом немедля. Все они жизнь прожили на Камчатке, японцы для них такие же враги и захватчики, как и для нас. Не доверять им сейчас, когда японцы вот‑ вот появятся, по крайней мере, преступно, – тихо закончил он.
– Может, вы и правы, штабс‑ капитан, но разве поступок казака Пливнина не говорит о том, что нам нужно усилить бдительность!
– Убийство, совершенное казаком, – это обыкновенная месть. Пливнина я хорошо знаю. Это истинный патриот, он не способен на измену.
– Ладно, оставим этот разговор. Сейчас и без этого казака голова идет кругом, – раздраженно сказал Сильницкий. – Я тут… – Он замолчал. – Савелий!
В комнату вошел, неловко придерживая шашку, денщик Савелий Величко.
Я тут для поднятия духа у дружинников придумал… И опять замолчал, потому что в эту минуту дверь открылась и Савелий пропустил алеута Камду. Огромный собачий треух закрывал ему все лицо.
– Сделал, что я велел? – обращаясь к алеуту, спросил исправник.
Алеут снял треух, извлек из него какой‑ то предмет и молча протянул его Сильницкому.
– Вот, господа, – обращаясь к своему штабу и заранее предчувствуя тот эффект, который произведут на окружающих его слова, сказал исправник. – Вот что поможет нашим дружинникам сохранить спокойствие духа и бодрость в святой войне против врагов государя‑ императора. Крест, русский православный крест. Я распорядился изготовить их как можно больше, чтобы всем хватило. Прикрепив его на груди, наши славные камчатцы с именем бога и государя‑ императора смело пойдут в бой с японцами.
Торжественный и просветленный, Сильницкий стоял посреди комнаты, высоко подняв маленький вырезанный из жести крест.
Первым бросился поздравлять исправника отец Николай. Командиры дружин реагировали на известие Сильницкого сдержанно. Ополченцам не хватало оружия, боеприпасов. Некоторые из них впервые взяли винтовку в руки…
Векентьев, улыбнувшись, склонился над столом, рассматривая карту Камчатки. Его беспокоила западное побережье, на которое в мирное время обычно совершали пиратские набеги японские шхуны. Наверняка высадку десанта они произведут где‑ то здесь. Его карандаш провел черту вдоль побережья, по водоразделу речек Озерной и Тигиль…
Прошло два месяца после того, как в Петропавловск пришло известие о войне с Японией. Обещанная в приказе уездного исправника помощь от царя и его наместника на Дальнем Востоке адмирала Алексеева так и не пришла. Петропавловцам приходилось рассчитывать только на себя.
Несмотря на усиленное наблюдение за морем, японцев замечено не было. Да и вряд ли они решились бы на высадку, пока бухты и заливы не очистились ото льда. Город жил своей обычной жизнью, только строевые занятия, которые каждый день проводились на площади с казаками и ополченцами, напоминали о тревожном времени.
С первыми теплыми ветрами, съевшими снег с улиц и огородов, вычернившими лед в петропавловской бухте, штабс‑ капитан Векентьев отправил часть ополченцев на западное побережье на случай появления врага.
Однажды утром он проснулся от непонятного шума, доносившегося со стороны бухты. Что‑ то знакомое было в этих плавных с сухим шорохом звуках. «Неужели! » – тревожно подумал он. Векентьев выглянул в окно. Так и есть. Бухта была чистая. Сильный ветер гнал со створа Авачинской губы белые барашки волн. Они, как безмолвные вестники вселяли в сердце тревогу.
На берегу, несмотря на ранний час, было людно. Видно, не его одного разбудило сегодня море. Там же бегали, суетясь, его казаки. По первой воде спускали вытащенную осенью на берег японскую шхуну, захваченную в прошлом году русским охранным судном «Маньчжур». За зиму ее подремонтировали, заштопали изодранные паруса.
Векентьев быстро оделся и пошел на берег. Несмотря на усилия казаков, шхуна, покоившаяся на катках, поддавалась плохо.
– Что, братцы, поплавать захотелось! – улыбаясь, спросил штабс‑ капитан.
Молодой казак, без шапки, в одной гимнастерке без пояса, повернув красное от натуги лицо, ответил звонко:
– Угадали, вашбродь. Хотим по чистой воде сплавать, на японца посмотреть. Да видно, не хочет эта посудина русского казака носить. Не поддается. – Казаки засмеялись.
– А что же вы сами‑ то? Народу сколько. – Он показал на горожан. – А ну‑ ка, ребята! – обращаясь к ним, крикнул Векентьев, – поможем казачкам!
Соединенными усилиями шхуну быстро покатили к морю. Еще минута – и она плавно закачалась на волнах. Казаки и ополченцы дружно закричали «ура! ».
– Вот так, все вместе мы и японцев побьем, – вытирая платком вспотевшее лицо, проговорил Векентьев.
– Побьем, ваше благородие, – ответил Степан Крымов, вместе с казаками пришедший на берег. В одной руке он держал ведерко с краской, в другой – кисть. – Супротив русского человека у него, ординарно, кишка тонка.
– Верно, братец, русский человек силен правотой своей, – сказал Векентьев и с любопытством спросил, показывая на ведерко: – А зачем это у тебя?
Крымов поглядел на стоящих рядом казаков и ополченцев, суровея голосом, ответил:
– Мы, ваше благородие, тут посовещались с мужиками и надумали имя шхуне новое дать. Не с руки будет на ней плавать без русского имени.
– Правильно. А как решили назвать? – с улыбкой спросил Векентьев.
– Мария, – твердо сказал Степан. В память о жене Пливнина, что кончила жизнь от лихоимца Картавого.
Наступила напряженная тишина. Глухо били о берег волны, кто‑ то сдержанно кашлянул в кулак…
– Так. – Сразу посерьезнев, – произнес Векентьев. – Красивое имя выбрали казаки, русское. Только вряд ли оно понравится исправнику и начальнику полиции.
Степан, хитро подмигнув казакам, ответил:
– Ничего, ваше благородие, – лишь бы отцу Николаю понравилось. Пресвятая дева Мария – богоматерь‑ богородица. Только порадуется нашей набожности, а с ним и господин Сильницкий. Али не он нам кресты выдавал!
Векентьев нахмурился:
– Ты, казак, болтаешь много. Сам в бога не веруешь. Других не подбивай.
Степан поставил ведро на землю и глухо сказал:
– Вы извините, ваше благородие, если что не так. Только знаем мы вас как душевного человека к нашему брату. А ведь война ноне, может, завтра голову сложишь. Не хочется молчком помереть. Ведь что получается! Сами оборонять Камчатскую землицу будем. Мужики, казаки… Без всякой подмоги регулярной. А выходит, что нашего же брата под суд отдают, в тюрьму сажают ни за что.
– Ты о ком это говоришь!
– Да я за Егора Пливнина, нашего казака. За что он муку такую терпит. Ведь он, можно сказать, лихоимца изничтожил, за то что он Марию, жену его, убил, за то, что он нас всех измытарил. – Голос Степана сорвался. Задохнувшись, он замолчал, прямо глядя Векентьеву в глаза.
Векентьев, чувствуя глухое раздражение оттого, что в словах стоящего перед ним казака есть доля правды, которую он не может принять для себя, сказал, зло кривя губы:
– Пливнин убил человека. Его ждет суд, – и, сознавая, что говорит не то, что бы хотел услышать от него Крымов, он в то же время мысленно содрогнулся, поймав себя на мысли, что в другой обстановке и при других обстоятельствах он, наверное, ответил бы на подобный вопрос иначе…
– Глянь. Верхи кто‑ то бежит, – вдруг удивленно крикнул стоящий рядом казак.
Векентьев, взглянув на казаков, облегченно вздохнул. Они, казалось, забыли о разговоре и теперь тревожно глядели в сторону города. По улице, сея клубами пыль, мчался верховой. Он резко остановил взмыленную лошадь у особняка Сильницкого и взбежал на крыльцо.
– Случилось что‑ то, – вслух сказал Векентьев и быстро направился к дому уездного исправника. Казаки и ополченцы медленно потянулись за ним.
Степан Крымов тоже было пошел вместе со всеми, но потом вспомнил об оставленном ведре, вернулся, поднял его с земли и долго стоял перед шхуной, думая о чем‑ то своем.
В штабе Векентьев застал много народа: прапорщик Жаба, фельдфебель Чупятов, унтер‑ офицер Чернов, унтер‑ офицер Кузьмин. У всех радостные и как бы согретые доброй вестью лица.
Заметив Векентьева, улыбающийся Сильницкий обратился к нему:
– С западного берега докладывают. Японцы, высадившиеся в устьях рек Большой, Колпаковской и Облуковины разгромлены. Успех полный. Наши дружинники сожгли пять шхун, уничтожили около шестидесяти японцев. Скоро увидим пленных.
«Началось», – подумал Векентьев. Он понимал, что на западном побережье уничтожен только передовой отряд японцев, которые высадились скорее всего с разведывательными целями… Несомненно, что они в самое ближайшее время выступят с большими силами. И тем не менее война началась, и началась она удачно. Но к чувству радости примешивался горький осадок от недавнего разговора с казаками. Он хотел передать его содержание Сильницкому, но подумал, что сейчас не до этого. Что же касается Пливнина, то и о нем вряд ли стоит говорить. Каким бы он ни был – он преступник.
Новые спешные дела захватили Векентьева, и он скоро забыл о своих сомнениях.
Егора Пливнина определили в полуподвальную одиночку старой петропавловской тюрьмы. Единственное окно, перекрытое ржавыми железными прутьями на уровне земли, света не пропускало совсем. Пока держался снег, завалено было снегом, а по весенней распутице его заляпали грязью проезжавшие мимо подводы. День ли, ночь ли невидимые сквозняки проносятся по камере, словно летучие мыши.
Три раза в день старый безногий надзиратель из запасных казаков приносил Егору по сушеной камбале. Он подолгу возился со старым засовом, слышно было, как шмыгал простуженным на тюремной службе носом. Иногда ему так и не удавалось открыть Егора, и тогда надзиратель, матерясь, уходил. В такие минуты Егора охватывал страх. Ему казалось, что надзиратель уже никогда не вернется сюда и он останется в своем сыром, темном подвале похороненным заживо.
Острая боль, резанувшая по сердцу в день известия о смерти Марии, не оставляла его в эти мучительные, долгие, темные дни. Он подолгу лежал, остановив неподвижно взгляд на единственной светлой трещинке в окошке. Вспоминалась прожитая жизнь, уходящая далеко, далеко в прошлое – казалось, у нее не было начала – и которая остановилась со смертью Марии. Вся их трудная, полуголодная жизнь прошла перед ним, в памяти ничего не задерживалось, только горькая их любовь, да и ту убили.
Лишь однажды он вспомнил про Картавого. Вскочив с нарт, Егор поднес к лицу руки и в темноте долго всматривался в них, неуверенно и тихо улыбаясь.
В тот день Егор впервые подумал о том, что его ожидает завтра. Подумал и горько усмехнулся. Вся прошлая жизнь кончилась со смертью Марии, а в будущую его попросту не пустят из‑ за Картавого.
Егор вспомнил о войне и подумал о том, что если бы ему не удалось убить Картавого, и все бы обошлось, и он бы не сидел в своем подвале, и, если бы ему дали винтовку и сказали: «Иди на врагов наших – японцев», – то он бы еще подумал, с кого начать. И, наверное, сначала бы все же прикончил Картавого. Он не смог бы выстрелить в японца, зная, что не убит его главный, страшный враг Картавый, который наверняка бы не пошел в ополчение. Он скорее всего откупился бы и стоял бы за его спиной, глумясь и насмехаясь…
Но Картавый был убит, и сейчас петропавловцам раздают ружья, собранные со всех дворов, может, и его винтовку отдали кому!..
Японцы. Тоже враги. Но почему! Что они могут отнять у него сейчас! Свободу! Он третий месяц не видит света белого. Дом! Его дом тюрьма. Семью!.. Мария… Жизнь его! Зачем она ему! Да об этом позаботится и Сильницкий…
Но Егору представилось, как ворвутся японцы в Петропавловск, полезут по домам, грабя и убивая, увидят его, русского казака, в этом подвале, грязного, оборванного, беспомощного, посмеются по‑ своему, по‑ японски, над ним и выпустят, махнув рукой: «Иди домой, русски». И он пойдет по петропавловской улице, ревущей криками и воплями петропавловских баб, придушенных в собственных избах японской солдатней. Нет, и они такие же враги, как Картавый, и их тоже нужно убивать, чтобы они не опаскудили эту трудную, родную камчатскую землю.
Егор прижался разгоряченным темными, тяжелыми мыслями лбом к сырой, холодной стене подвала. Слушая, как дробно бьются об пол капли весенней воды с потолка, вдруг неожиданно для себя решил: «Пойду к Сильницкому, неужто не отпустит с казаками сходить на смерть! »
В конце июня с западного побережья пришло сообщение о высадке большого японского десанта с артиллерией в устье реки Озёрной. Японцы захватили и ограбили село Явино. Местные жители и небольшой отряд самообороны ушли в лес.
Векентьев по распоряжению Сильницкого отправил в Явино казаков во главе с унтер‑ офицером Сотниковым. Отряд должен был скрытно выйти в Явино и, изготовившись к бою, ждать сигнала. Одновременно была начата подготовка ополченцев и казаков с прапорщиком Жабой к отправке на шхуне «Мария». По замыслу Векентьева шхуна должна была подойти к Явино одновременно с отрядом Сотникова и неожиданно ударить по японцам. Проведение операции поручалось командиру сухопутного отряда Сотникову.
В тот же день Егор Пливнин, упросив надзирателя сопроводить его к исправнику, явился в штаб. Босой, исхудавший, со спутавшейся, сильно отросшей бородой, прикрывавшей голую впалую грудь, он стоял перед Сильницким, вытянув руки по швам.
Векентьев, удивленный появлением казака, обратил внимание на то, что у него дрожат кончики пальцев.
– Ваше благородие, – прерывающимся от волнения голосом говорил Егор, – дозвольте вместе со всеми на японца сходить. Ведь казак же я, русский. Ваше благородие, дозвольте… в бою смерть приму….
– Ты не казак, ты опозорил это имя, – зло оборвал его Сильницкий.
– Ваше благородие, как милости прошу… – молил Пливнин. Егор, надумав идти к Сильницкому, почти и не надеялся на исполнение своего желания. И сейчас, глядя в недобрые глаза уездного исправника, у него вдруг мелькнула страшная мысль, что он, русский казак Егор Пливнин, три месяца добиравшийся в Петропавловск с полетучкой и, почти обмороженный, все же доставил ко времени пакет, для Сильницкого такой же враг, как японцы.
Сильницкий, отвернувшись от Егора, махнул рукой, стоявшему возле двери надзирателю, тот, шагнув к Пливнину, положил ему руку на плечо. Егор вздрогнул, глянул на надзирателя – столько было тоски в его глазах, что тот испуганно отшатнулся от него, припав на хромую ногу.
Надзиратель покосился на Сильницкого, но он уже не замечая их, разговаривал о чем‑ то с Векентьевым. Шмыгнув носом, надзиратель потянул Егора за собой, и они тихо вышли.
«Не удержишь, ваше благородие, – зло думал Егор, тяжело шагая по вечерней дороге к тюрьме. – Не дамся я тебе! »
Мимо торопливо проходили дружинники, одетые по‑ походному, с оружием, направляясь к бухте, где их ожидала готовая к плаванию шхуна.
«Уйду на ней», – подумал Егор. В его голове сложился простой план. Как только они с надзирателем вернутся в тюрьму, он свяжет его и определит на свое место, а сам, как стемнеет, никем не замеченный, проберется на шхуну. Утром, когда его хватятся, он будет уже далеко. «Бежать, бежать», – лихорадочно твердил он про себя, с каждой минутой укрепляясь в своем решении. Он прибавил шагу. Его теперь волновало только одно, как бы не опоздать на шхуну. Надзиратель, часто сморкаясь в руку и едва поспевая за Егором, крикнул ему в спину:
– Куда торопишься, парень! Успеешь, насидишься ишо!
«Дурак, – радостно подумал Егор, – кто посидит, а кто и попляшет! »
…Посадка сорока казаков и ополченцев на шхуну, – все, что Векентьев смог выделить из своих скудных резервов, – заканчивалась, когда Пливнин, запыхавшись, добрался до бухты. В его подвале лежал с кляпом во рту надзиратель. Все вышло так, как он задумал. Осталось только пробраться на шхуну.
Смешавшись с дружинниками, грузившими боеприпасы, снаряжение, продовольствие, он, стараясь остаться незамеченным, схватил мешок с сухарями, кинул его на плечи, и, низко нагнув голову, стал медленно подниматься по трапу. Отворачивая лицо от красного света фонарей, он вдруг заметил белую надпись на борту – «Мария». «Мария! » – Егор вздрогнул, мешок потянул его вниз, он пошатнулся.
– Эй ты там! – раздался испуганный голос прапорщика Жабы. Егор, с трудом сохранив равновесие, еще ниже нагнул голову и тяжело поднялся на борт. За мешками и ящиками, сваленными кучей на юте, он и решил переждать время, пока шхуна не уйдет в море. Изголодавшись за три месяца сидения в тюрьме, он развязал свой мешок, достал ноздреватый, каменный сухарь и долго грыз его, почти не ощущая боли в расшатанных тюремной цингой зубах.
Странное чувство, похожее на страх, овладело им. «Что же это такое, – подумал он. – Почему Мария! Ведь знаю же я эту шхуну – японская она…» Привалившись спиной к ящику и забыв о сухаре, он мучительно повторял имя своей жены, силясь объяснить это, как ему казалось, совпадение.
Пливнин проснулся утром от холодного ветра, пронизывающего его лохмотья. Над морем тяжелыми клубами стлался густой туман. Шхуна, пузырясь залатанными парусами, осторожно продвигалась вперед. «Плывем», – удовлетворенно подумал Егор. Поеживаясь и растирая окоченевшие руки, он выбрался из своего убежища и, хоронясь за ящиками, осмотрелся. На палубе никого не было, только в рубке, за туманом, угадывалась фигура рулевого. Раздумывая, что ему делать, Егор медленно пошел вдоль борта и неожиданно столкнулся со Степаном.
– Егор!! – удивился Крымов.
– Он самый. – Егор, не зная, как отнесется к его появлению на шхуне Степан, тревожно вглядывался в лицо Крымова. – С вами плыву, с самого Петропавловска. Убежал я, Степа, из тюрьмы. Хочу с вами…
Степан широко улыбнулся:
– Вот молодец, Егор. По‑ нашему поступил, по‑ казацки. – И, заметив, что Егор настороженно озирается по сторонам, прибавил:
– Ты не бойся, прапору в обиду не дадим. Кончилась здесь их власть. Пойдем в кубрик. Я с вахты, чай будем пить. Ишь, замерз как…
На лестнице, ведущей в кубрик, Егор остановил Крымова.
– Степа, слышь, почему у шхуны название такое?
Крымов, положив ему руку на плечо, ответил просто:
– Это мужики, Егор, наши, петропавловские, Марью твою помянули.
В кубрике кто‑ то еще спал, кто‑ то поднимался, перекидываясь словечками. Все эти спокойные, не потревоженные даже войной люди показались Егору такими близкими, а лица такими родными, что он чуть не заплакал.
Прапорщик Цезарь Жаба, узнав, что на судне оказался посторонний и не кто‑ нибудь, а Егор Пливнин, заключенный в Петропавловскую тюрьму и бежавший оттуда, схватился за голову. Сгоряча он хотел было посадить его на замок, но наткнувшись на сопротивление дружинников и н
|
|
|
