 |
К родным пенатам
|
|
|
|
Дорога до Минска была очень трудной: на западе еще гремела война и все было подчинено ее неумолимым требованиям; железная дорога перегружена эшелонами с танками, артиллерией, теплушками с солдатами.
Со мной был небольшой, почти пустой чемоданчик (из тех деревянных, солдатских — под замочком). В нем паек, полученный на дорогу, мои документы, фотографии, письма, ситцевое платьице, полученное уже в таганрогском райсобесе.
В военной форме я легко пристраивалась к военным при посадках и пересадках и ехала все время с ними.
Рана моя в пути снова открылась, но я твердо решила не снимать протез и доехать до Белоруссии.
Только в Бахмаче, под нажимом военных ребят, с которыми ехала, зашла в комнату для раненых, и там мне сделали единственную перевязку за целую неделю, проведенную в вагоне.
Трудной эта дорога была еще и потому, что весь путь лежал по земле, по которой прокатилась взад и вперед война. Повсюду развалины, пожарища, опустошение, развороченные доты и дзоты, торчащая колючая проволока, поваленные столбы связи и линий электропередач, холмы и холмики еще свежих, неухоженных могил. Вместо памятников на них лежали каски, и кое-где на деревянных досках — надписи черным и красные звезды. Земля развороченная, бесприютная, навевающая тоску и грустные мысли.
Одно только утешало: эта земля уже освобождена, вновь наша. Где-то здесь проходил, думала я, мой славный мститель Миша Урсол…
В Минск наш поезд пришел рано утром.
Собственно, никакого Минска, как я ни старалась его увидеть, не было. Вместо вокзала дощатый барак. И кругом — руины, руины, щебень, развороченный асфальт, груды кирпича, завалы на месте бывших улиц, причудливо согнутые рельсы трамвайных линий, скелеты черных автобусов, горький запах запустения, железа, пепла, гари.
|
|
|
Только один Дом правительства Белоруссии возвышался над грудами рухнувших зданий своей серой громадой.
Я стояла с чемоданчиком в руке, смотрела на бывший город, ничего здесь не узнавала, да и как было узнать! И все же была счастлива: я дома, у себя, скоро увижу Марата, Лёлю, а потом земляков и своих партизан.
Я давала с пути телеграммы и была уверена, что меня кто-нибудь встретит, и в первую очередь Марат и Лёля.
Но меня никто не встречал.
Зашла в комнату для раненых: там было довольно тихо и не тесно. Оставила там пальто, чемодан, вышла умыться под краном, причесалась, села на скамейку.
Нет, у меня было хорошее настроение, хотя и никто не встретил. Все равно на душе у меня было удивительно спокойно, я отдыхала после дороги, чувствовала необыкновенную бодрость. Нога, правда, побаливала, но это уже стало таким привычным, что не особенно и беспокоило. Заживет!
Я знала, что мамина родная сестра Лариса учится в Минске и живет по улице Мопровской, 71. Предполагала, что Марат приехал из Станькова, ночевал у нее и скоро придет. Он ведь не знает Минска, да и трудно сейчас добираться по этим развалинам вместо улиц. А может, и Лёля здесь. Еще рано — подожду. Транспорта в городе ведь никакого нет, а идти с Мопровской далеко, через весь город.
Время бежало быстро.
Ярко светило солнце, капало с крыши барака-вокзала, в воздухе появилась испарина.
Я вышла на улицу — людей почти не видно.
Навстречу — мальчик лет двенадцати-тринадцати. Посмотрела на него, вспомнила Марата в начале войны. Может, и у него нет родителей… Я окликаю его, и он тут же подбегает.
— Ты знаешь, где здесь Мопровская улица?
— Знаю — это далеко.
— Если я тебе уплачу и очень попрошу, сходишь по адресу, который я тебе дам?
— А что уплатишь?
— Дам деньги.
|
|
|
— Что я с ними делать буду? Покупать негде и нечего.
— Я дам тебе хлеба и колбасы.
— Ладно, схожу, давай адрес. Но я не скоро вернусь, это далеко.
— Неважно, я подожду. Ты отдашь открытку девушке и приведешь ее сюда. Пока я даю тебе деньги, а вернешься — получишь хлеб и колбасу.
Я вручила ему открытку, в которой просила Ларису прийти на вокзал. Мальчишке отдала 25 рублей, единственную купюру, которая у меня еще оставалась.
Прошло много времени. Только часа через три вдали по улице, между развалин, показался тот же мальчик, а с ним рядом — Лариса. Я чуточку заволновалась, но сдержала себя.
Мы расцеловались. Я отдала мальчишке свою единственную булку (белую! ), кусочек колбасы, и он вприпрыжку побежал.
— Я думала, Марат придет, — очень просто и обычно сказала я.
Лариса промолчала.
— А где сейчас Марат?
— Разве тебе не писали? Он погиб еще в прошлом году, — тоже просто и обычно сказала Лариса.
…Все вокруг нее разом изменилось: солнце померкло и ручьи стали темными. Ее охватило состояние пустоты и одиночества. Как она не поняла раньше, что Лёля в письмах все время чего-то не договаривала! Да неужели за целый год, учась в школе, Марат не написал бы ей письма?
Теперь она осталась одна. Одна в этом огромном разрушенном мире. Вокруг нее тьма и равномерный шум. Легко и внезапно она стала куда-то опускаться, как во время наркоза. Не было ни слез, ни слов: она не могла разжать челюсти. Только бы ничего не видеть, не слышать, сидеть не двигаясь. Как же дальше жить? Как можно жить без Марата!
Только под вечер она заплакала. Как она в это время нуждалась в искреннем участии, как была благодарна Ларисе только за то, что та не отходила от Ады ни на минуту, крепко обняла и прижала к себе. На этот раз Аде надо было выплакать много слез, она только не понимала еще, что так до конца никогда не сможет этого сделать…
Поздно вечером поезд уходил на Дзержинск, и Ада с Ларисой пошли к вагону. Народу было много, они встали между скамейками при входе в вагон. Стекол в окнах нет, света нет, лиц пассажиров не видно, дверей нет, свободно гуляет ветер.
Люди ехали степенные, завязывались дорожные разговоры, но они были вне ее сознания, она воспринимала их голоса, как стук колес.
|
|
|
…В Дзержинск они приехали поздним вечером. Лариса, отыскав попутчиков, пешком ушла в Станьково. Ада осталась ждать на вокзале до следующего утра, пока за ней кто-нибудь приедет.
«Вокзал» — маленький домик. В помещении ни души и ни одной скамейки. Только у окошечка кассы узкая, маленькая лавочка. До полуночи она сидела на ней. Дремала, чуть не падая, ухватившись руками за узкую эту дощечку на неровных ножках. Так прошла вся ночь, так она встретила рассвет, смотрела не отрывая глаз в окно. Было пасмурно, похолодало: на всем лежал тусклый, серый отсвет, ничто не радовало глаз.
Уже совсем наступило утро, когда на дороге, ведущей прямо к вокзалу, показалась лошадь, запряженная в розвальни. На них различила мальчишку с вожжами в руках и женщину, укутанную в большой платок. Ада не узнала их. Подъехали к самому крыльцу.
— Мар-рат!
Он встал на пороге тоненький и стройный, поверх стеганой куртки туго затянут солдатский ремень. Сапоги… Военная шапка-ушанка, только без партизанской ленты наискосок. Да нет за плечами карабина и гранат на ремне.
Нет, нет, чуда не случилось! Это был ее двоюродный брат. Его тоже звали Маратом. И ему тринадцать лет. И он очень похож на ее родного брата. Только лицо более грубое, мужественное, и на носу редкие веснушки.
Как ей ни больно было, но какое-то тепло коснулось сердца. Марат бросился к ней, прижался холодной щекой к ее лицу в неловком быстром поцелуе и тут же смущенно отошел в сторону, уступая место Леле. Она обхватила Аду руками и плакала навзрыд. Кто-то приоткрыл окошечко кассы, глянул на них и снова захлопнул дверцу.
Ада смотрела, как Марат по-хозяйски, со знанием дела правит лошадью (как ее Марат); говорит мало, не спеша (как ее Марат). Она искала в нем сходство. И находила.
С этого дня в ее сердце вошел навсегда этот второй Марат — сын тети Веры.
Марат Константинович оказался таким же мужественным и благородным, как Марат Иванович. У них оказалась и общая судьба. Он героически погиб, бросившись в горящий дом вдовы фронтовика, чтобы спасти ее маленьких детей: на него обрушилась крыша. Весь обожженный, он выбрался из огня с девочкой на руках. Одиннадцать дней еще жил после этого, одиннадцать дней и ночей переносил боль и страдания, ни разу не всхлипнув, хотя муки его были ужасны.
|
|
|
Это была для Ады еще одна ничем не восполнимая утрата. И какое трагическое совпадение: один погиб 11 мая 1944 года, другой в этот же день и месяц через пять лет — 11 мая 1949 года…
Подъехали к дому не с улицы, а со стороны заднего дворика, обогнув церковь.
На крыльце три тетушки, Вера, Мария, Лариса, смотрели, как она слезала с саней, как шла. Ей и больно и неловко было под этими взглядами, но что поделаешь, нужно было продемонстрировать самую лучшую «экс-походку», как говорили в госпиталях.
Никто не выразил особой радости по случаю ее возвращения к «родным пенатам», но никто и явного неудовольствия. Приняли ее, видно, как неотвратимое, что же поделаешь — война!
Минут через двадцать прибежал ее школьный товарищ и спаситель из полесского болота, красавец и богатырь Костя Бондаревич (работал он теперь в Дзержинске ответственным секретарем районной газеты «Ленинская правда»).
Тетки посидели с ней немножко и пошли по своим делам. Не отходили от нее весь день, угадывая все желания, только Марат и Костя.
К вечеру ей стало плохо: трое суток она находилась в горячечном состоянии и не приходила в себя.
По старой памяти лечил ее добрый станьковский фельдшер Русецкий. Но и после целую неделю она лежала с холодом на голове, и Русецкий по два раза в день приходил, делал уколы и перевязывал рану.
Недели три она ходила на одном протезе с самодельными костылями, сделанными Костей Бондаревичем в столярке колхоза.
Поднималась утром раньше всех, ковыляла к умывальнику, причесывалась, иногда ела, иногда оставалась голодной. Садилась в комнате на продавленный диван и сидела весь день одна-одинешенька.
Все ее думы были о Марате. Когда, измученная, засыпала, когда находилась в полузабытьи или лежала с открытыми глазами — все Марат, Марат, Марат… И явь и сон путались в ее сознании. Она видела Марата то совсем маленьким, каким запомнила его еще в люльке, семи-восьмимесячным, то чуть подросшим, то одного, то вместе с младшим братом Кимом, то с матерью, то с отцом…
В дом зачастили односельчане, преимущественно пожилые, посмотреть на Аду. Качали головами, говорили: «Ах, боже мой, боже, вот несчастная уродилась», — и уходили.
По деревне пошло: сидит, как кукла, на диване, молчит и смотрит, уставясь в окошко.
Что она высматривала? Лёли целыми днями не было — уйма работы по деревням: председатель сельсовета посылал ее туда вместо себя. Только вечером появится, перекусит, переоденется — и в клуб. Тетка бочком обходила Аду: боялась протезов.
|
|
|
Разговаривала Ада помногу только с Маратом. В те дни это была ей самая родная и чуткая душа в доме; он готов был сделать для нее все на свете. Меньшие дети сторонились ее и даже поддразнивали: «Кульба», «Безногая».
Стоило ли на них обижаться? Но обижалась. Обижалась и молчала.
Тетке на селе сочувствовали: вот беда-то, мало того, что Лёля живет, и другая приехала, приживалка, да еще какая… Тетке, как она понимала, тоже было себя жалко.
Ежедневно после работы бывал у нее Костя, привозил новости из Дзержинска, приветы от партизан, которые там работали в районных организациях и все спрашивали, когда им можно приехать навестить ее.
Просила Костю сделать так, чтобы никто к ней не приезжал. Вот когда начнет ходить — другое дело.
Несколько раз Костя напоминал, что он взял на себя дополнительно в редакции газеты обязанности корректора, чтобы сохранить эту должность для Ады.
…В конце марта я пошла «на своих ногах» без костылей и поехала в Дзержинский райсобес встать на учет.
В районном аппарате на всех ответственных должностях были наши партизаны. Со многими встретилась, все меня приветствовали, искренне радовались моему выздоровлению. И эти встречи сильно подбодрили меня.
Мне откровенно говорили, что не верили в мое «воскрешение» и думали, что меня уже нет в живых.
После поездки в Дзержинск все в моей жизни изменилось.
Зачастили ко мне в Станьково друзья-партизаны, иначе я стала смотреть на мир и на себя.
Появилась хоть и слабая, но надежда на лучшее.
|
|
|
