Краткое изложение основных доводов

Роберт А. Даль

 

1. Позвольте мне начать с элементарного предположения о политике, которое, как я полагаю, не вызовет серьезных возражений ни у кого. Ни одно правительство не может бесконечно пользоваться поддержкой населения, которым оно правит. Конечно, правительство большого сообщества людей, такое, как правительство страны, никогда полностью не поддерживается во всех своих начинаниях всеми теми, кем, по его утверждению, оно правит. Короче, ни в одной стране не бывает так, чтобы все одинаково оценивали правительственный курс, употребляя термин «курс» (букв. «поведение») в самом широком смысле слова. Это, я думаю, очевидно.

2. Есть столь же хорошо, думается мне, обоснованное утверждение – хотя оно чаще отрицалось, даже в широко распространенных политических теориях – что убеждения людей, определяющие, что они хотят от правительства, стремятся скорее к многообразию и множественности, чем к биполярности и стимулируют образование скорее многих групп, нежели просто двух. Позвольте мне назвать то, что люди думают о том, что они хотят от правительства, их политическими предпочтениями, или, если угодно, их политическими интересами. Всякий раз, когда преграды для выражения и организации политических предпочтений невелики, следует ожидать (как обычно) возникновения множества лагерей, тогда как поляризация на два внутренне связных и единообразных лагеря редка.

Хотя второе предположение более спорно, чем первое, опыт стран, описанных в последующих главах этой книги, придает ему больший вес, как я постараюсь показать в свое время.

3. Поскольку люди не находятся в полном согласии со своими политическими предпочтениями, каждая политическая система, если так можно выразиться, должна обеспечивать пути для определения того, каким (или чьим) политическим предпочтениям отвечает правительство. Будет полезно рассмотреть две крайних возможности. Первая – правительство несет политическую ответственность лишь перед одним лицом (или, возможно, перед незначительным и очень сплоченным меньшинством); оно игнорирует или не принимает во внимание все иные предпочтения. Подобная система может быть названа гегемонией в чистом виде. Другая крайность – когда политические предпочтения каждого учитываются в равной степени, и правительство отвечает предпочтениям большинства [граждан]. Система такого рода может быть названа эгалитарной демократией в чистом виде.

4. Все политические системы в определенных отношениях ограничивают выражение, организацию, представление и удовлетворение политических предпочтений. Допуская существование несогласия относительно того, что должно делать правительство (т.е. учитывая человеческую суть, если первое мое предположение верно), даже эгалитарная демократия не может полностью удовлетворять предпочтениям и большинства, и несогласного с ним меньшинства. Поэтому какой бы период мы ни взяли, мы обнаружим в политической системе людей, которые, если для этого нет преград или издержки не являются чересчур высокими, будут в оппозиции правительственному курсу.

5. Политические системы сильно различаются по тем барьерам или возможностям, которые они ставят или обеспечивают для выражения, организации и представления политических предпочтений и таким образом по возможностям политической оппозиции.

На пути точного представления этих вариантов различных политических систем встают некоторые трудности. Например, только что я предложил два крайних типа, гегемонию и эгалитарную демократию; но и та, и другая – это чисто теоретические типы. Хотя ни той, ни другой в чистом виде не существует, они указывают нам на некий возможный континуум, пролегающий между ними. Однако для наших целей было бы лучше обратиться к рассмотрению проблемы не в одном, а в двух измерениях. Одним измерением является либерализация или публичное соперничество (контестация): степень, в которой институты доступны по крайней мере для некоторых членов политической системы, которые хотят оспорить политику правительства, используются ими для этого и гарантируют это. Другое измерение – участие или инклюзивность (включенность): доля населения (или взрослых), которая имеет право участвовать на более или менее равной основе в контроле над курсом правительства или оспаривании его – то есть те, кто имеет право участвовать в системе публичного соперничества.

На практике различия политических систем (в особенности если мы включим исторические) варьируются по большей части в пределах, обозначаемых этими двумя предложенными измерениями, за исключением, возможно, пространства по краям. Хотя образованное координатными осями пространство можно разделить и назвать многими различными способами, для целей данного очерка предпочтительнее, как мне кажется, выделить три главные категории, чтобы избегнуть риска чрезмерного упрощения.

Первая: режимы, которые налагают наиболее жесткие ограничения на выражение, организацию и представление политических предпочтений и на возможности, доступные оппонентам правительства. В этих системах индивидам запрещено выражать публичную оппозицию тем, кто является лидерами, их политике и идеологии, а также главным социальным, экономическим и политическим структурам. Организованное инакомыслие и оппозиция запрещены в любых формах. Я назову такие системы гегемониями.

Вторая: Режимы, которые накладывают незначительные ограничения на выражение, организацию и представление политических предпочтений и на возможности, доступные оппонентам правительства. Право большинства индивидов выражать, частным образом или публично, свою оппозицию правительству, организовывать и формировать партии, принимать участие в выборах с тайным и свободным от постороннего давления голосованием, честным подсчетом голосов и четко установленными правилами определения итогов выборов эффективно защищены. Обычно запрещено и использование насильственных мер, и в некоторых случаях наказуемы призывы к использования насилия в политических целях. Я назову такие системы полиархиями.

Третье: смешанные режимы, которые в различных отношениях близки гегемониям или полиархиям. Их наибольшее количество среди стран мира. Иногда я называю те промежуточные режимы, которые ближе гегемониям, близкими к гегемонии (почти-гегемониями), а те, которые ближе полиархии, близкими к полиархии (почти-полиархиями), те же. Которые дают широкие возможности для публичного соперничества лишь очень узкой элите – соревновательными олигархиями.

6. Какую бы страну мы ни взяли, чем ниже преграды (и лучше возможности) для выражения, организации и представления политических предпочтений, тем большее количество и разнообразие предпочтений и интересов будет представлено в политическом процессе. Поэтому количество и разнообразие предпочтений и интересов, представленных в политическом процессе, больше при полиархии, чем при смешанном режиме, и больше при смешанном режиме, чем при гегемонии. Поэтому трансформация гегемонии в смешанный режим или полиархию, или смешанного режима в полиархию увеличит количество и разнообразие предпочтений и интересов, представленных в политическом процессе.

7. Поляризация – явная угроза любому режиму, в частности, полиархии. Но рост количества и разнообразия предпочтений и интересов, представленных в политическом процессе, поскольку преграды для выражения, организации и представления политических интересов уменьшаются, также способствует созданию особого риска для каждого типа режима. Под риском я имею в виду существенную вероятность того, что возникнет ситуация, которая будет рассматриваться теми, кто поддерживает режим, в качестве проблемы, все решения которой имеют высокую цену и которая, в крайнем случае, может привести к трансформации режима.

Я предлагаю считать пункты 1, 3, 4 и 5 рассматривать как сами собой разумеющиеся, поскольку для меня они настолько очевидны, аксиоматичны или условно полезны, что было бы утомительно и излишне обсуждать их дальше. Позвольте мне сосредоточиться на пунктах 2, 6 и 7, приближаясь в ходе этого к последующим главам нашей книги.

 

Поляризация и плюрализм

 

Точка зрения, согласно которой конфликтующие силы в обществе поляризованы в том смысле, что они обнаруживают непреодолимую тенденцию к расколу на две устойчивых антагонистических группировки, кажется, обладает сильной притягательностью. Хотя лучше всего она, возможно, представлена в марксистской мысли, область ее воздействия выходит за пределы любой политической философии или идеологии.

Обычно данное направление мысли подчеркивает строго экономическую или социально-экономическую линию конфликта; таким образом, общества стремятся к разделению на две части по социально-экономической линии раскола. Но фактически опыт предыдущего столетия в значительной своей мере – будь то традиционные, модернизирующиеся, индустриальные или постиндустриальные общества - идет, кажется, вразрез с этой гипотезой. Редко страна разделяется на два лагеря по социально-экономическому принципу; редко страна делится на два лагеря по какому-либо принципу вообще. Как правило, обнаруживается более двух групп конфликтующих интересов.

Объяснение заключается, кажется, в том, что в большинстве стран конфликты, по крайней мере, отчасти основаны на различиях языковых, религиозных, расовых и этнических групп. Часто на эти конфликты накладываются, полностью или частично, различия в статусе, функциях или вознаграждении, основанные на экономической деятельности. И они не прекращаются и не ослабевают с наступлением модернизации. Скорее именно конфликты, порождаемые экономическими различиями, часто ослабевают, уступая место, если так можно выразится, другим конфликтам. Более того, различные политические предпочтения или интересы, стимулируемые различиями в экономических функциях, статусе и вознаграждении, редко разделяют людей на только две группы, каждя из которых имеет более или менее идентичные предпочтения. Гораздо чаще люди, реагируя на экономические факторы, разделяются не на две группы, а большее их количество, так что многочисленность противоборствующих интересов порой сбивает с толку.

И скорее одну страну отличает от другой не столько эта тенденция к разнообразию, а не к поляризации, а степень, до которой социетальная ткань серией разрезов разрезается на отдельные куски или, говоря по-другому, ткется с прочными нитями, удерживающими куски вместе. На языке, более близком социальным ученым (но который отменяет только что использованную мной метафору) я, конечно, говорю о степени, в которой расколы «усиливают» друг друга и потому порождают «сегментацию» и «фрагментацию», или, напротив, «накладываются» друг на друга, стимулируя тенденцию к большей цельности.

Важный, и, можно полгать, сегодня очевидный момент заключается в сравнительной редкости биполярных социальных конфликтов, особенно экономического характера, и сравнительной частоте конфликтов, в которые вовлечено две и более группы спорящих.

Таким образом, описывая социальную основу оппозиции в однопартийных государствах тропической Африки, Фолц указывает на значение полудюжины типов различий. Язык и этничность усиливают друг друга, делая племенные различия преобладающим источником конфликта; тем не менее различия регионального характера, в образе жизни, религии, касте, модернизированности, месте проживания (город или деревня) и образовании уменьшают степень целостности племени и дают политикам возможность создавать межплеменные коалиции. Как и повсюду в мире – например, в Индии, Канаде, Бельгии или Испании – самые серьезные конфликты возникают, вероятно, там, где региональные различия совпадают с какими-либо другими различиями, среди которых наиболее важны языковые и этнические. Именно такая комбинация факторов, кажется, намного вероятнее ведет к поляризации и сегментации, чем какое-либо чисто социально-экономическое различие в отдельности. По всему миру открытые или латентные формы национализма продолжают быть самым мощным источником политических антагонизмов.

Сегментация и плюрализм, как показал в своем очерке Котхари, являются центральными темами в индийском обществе. В Индии никакой явной поляризации конфликта не наблюдается, ни между господствующей партией ИНК и ее оппонентами, ни среди невероятного разнообразия каст, субкаст, этнических, лингвистических и региональных групп. Хотя различия между преобладающим индусским населением и мусульманским меньшинством остаются источником опасности, не они образуют основную разделительную линию в политических конфликтах; большинство политических конфликтов происходят среди самих индусов, а не между индусами и мусульманами. Что касается социально-экономических расколов, крестьянство, кончено, численно преобладает в подавляющей степени, но оно не является единой силой; а конфликт между городским рабочим классом и работодателями просто еще один раскол, наряду с прочими. Как утверждает Котхари, «Индия все еще далека от того, чтобы стать массовым обществом; индийский плюрализм – иного рода, чем плюрализм западных демократий. Он в меньшей степени предполагает конфронтацию между агрегированными субсистемами и в большей степени – сосуществование между исторически автономными разновидностями и идентичностями. Отсюда большое разнообразие и расплывчатость оппозиций и недостаток пересекающихся друг с другом границ».

Тропическая Африка и Индия – это, кончено, территории, где традиционное общество и его противоречия проявляются с исключительно мощной силой, и будет разумным предположить, что изменения, связанные с модернизацией, испытываемые ими, будут способствовать еще большему разнообразию расколов. Латинскую Америку вряд ли можно назвать традиционалистским регионом в том же смысле, как Индию или Африку, хотя именно здесь силы модернизации почти повсеместно производят быстрые изменения в существующих моделях социальной, экономической и политической жизни. Как подчеркнул Дикс, в первые десятилетия ХХ в. экономической рост и урбанизацию в ряде латиноамериканских стран способствовали расширению новых социальных групп – «промышленников, средних классов, городского рабочего класса, в особенности шахтеров», что ослабило традиционные политические коалиции и усилило политическое значение социальных групп, «выделяемых на основе профессии и экономического интереса». Тем не менее эти основы конфликтов и коалиции «еще далеки от того, чтобы возобладать над прошлым. Современные институты и ориентации часто сосуществуют с традиционными, иногда удивительно совместимым образом». Богатые промышленники-предприниматели не сталкиваются с землевладельцами, принадлежащими к высшему классу. Средние классы – в лучшем случае номинальная категория, а не социальные общности; они занимают разные позиции по отношению к политике, идеологии, по-разному относятся к католицизму и антиклерикализму, обладают различными персональными и партийными лояльностями. Низшие или, по терминологии Дикса, «народные» классы разделены расколом более глубоким, чем раскол между городом и деревней; традиционное сельской хозяйство в сельской местности соперничает с современным, а в городах квалифицированные рабочие или рабочие, занятые в современной промышленности не испытывают или испытывают лишь в незначительной степени чувство солидарности с неквалифицированными, особенно с крестьянами, недавно приехавшими в город, или с «маргиналами, живущими в трущобах, что окружают большинство крупных городских центров». Как и во многих католических обществах, женщины поддерживают церковь в большей степени, чем мужчины, в то время как антиклерикалами являются преимущественно мужчины. И, конечно, в Латинской Америке, как и везде, наблюдается разрыв (или разрывы) между поколениями.

Вопреки очевидным фактам подобного рода в Латинской Америке, как и по всему миру, многие политические активисты и интеллектуалы продолжают интерпретировать политику как борьбу между классами. Конечно, социально-экономические различия как основа для расколов и конфликтов достаточно важны в Латинской Америке (как и везде), чтобы придать определенную достоверность их интерпретациям. Но другие линии раскола и множественность расколов, основанных на социально-экономических различиях, столь усложняют политическую жизнь в этих странах, что политические движения терпят тяжелые политические поражения, когда основывают свои стратегии на чисто классовых интерпретациях. Вопреки наличию бедности, революционной риторике и жестоким конфликтам, марксистские партии в Латинской Америке терпели неудачу в завоевании ведущей роли везде, кроме Чили, Кубы и Гватемалы, где, по словам Дикса, они «сели на хвост некоммунистическим националистическим революциям». В редких случаях, когда коммунистическая партия смогла привлечь существенное количество избирателей, как в Чили, или когда она сравнительна мала и надеется на расширение числа последователей, чтобы эффективно выступить на выборах, как в Венесуэле, партийные лидеры, кажется, признают неудачу классической стратегии, основанной на надеждах на поляризацию. Подобно коммунистическим лидерам в Италии и Франции, они находятся в поисках союзов, способных завоевать большинство на выборах, объединив широкие и разнородные интересы.

Многие люди, склонные верить в то, что политика в злых и греховных (букв. «неискупленных») обществах должна заключаться во внутреннем движении к социально-экономической поляризации, апокалипсису и искуплению, могут защищать свое видение от сомнений, доводы в пользу которых я приводил выше, подчеркивая сохранение богатства и бедности, различия «реальных интересов» богатых и бедных, очевидное экономическое происхождение многих конфликтов и, более всего, ожидания, что процесс поляризации произойдет в некоем неопределенном будущем. Ни один из этих доводов не может быть назван ложным; в особенности, отодвигание апокалипсиса и искупления в будущее, конечно, помогает сохранить эту веру, как и все прочие.

Кажется разумным предположить, что, поскольку США стали сначала продвинутым индустриальным обществом, а ныне ступили на путь, ведущий к постиндустриальному обществу, процессы поляризации, апокалипсиса и искупления, если они где-либо должны произойти, конечно, прежде всего произойдут там. Но даже Гражданская война не подходит под эту схему. Неудобный опыт США игнорируется и трактуется как уникальный случай или же американский апокалипсис (и искупление) отодвигается в еще более отдаленное будущее.

Иной способ проверки предоставляет опыт Японии, которая, как и Россия, менее столетия назад ступила на путь, ведущий от феодального общества, основанного на сельском хозяйстве, к высокоиндустриализированным экономике и обществу, и вскоре, без сомнения, постиндустриальным. Как и в Западной Европе во второй половине 19 в., индустриализация создала в Японии первой трети 20 в. некоторые из условий, способствовавших обострение классового конфликта. Лейзерсон описывает период Демократии Тайшо как соревновательную олигархию, в определенной мере подверженную либерализации и демократизации; но перед завершением этого эволюционного процесса и консолидацией он был прерван периодом Фашизма Шоуа, который подавил публичное выражение многих скрытых конфликтов. Конечно, можно предполагать, что Демократия Тайшо в конечном итоге привела бы к возникновению политического конфликта, характеризующегося высокой поляризацией и расколом по социально-экономическому признаку, но к тому времени, когда период Фашизма Шоуа закончился, этого не случилось.

Японские политики после 2-ой мировой войны, кажется, более поляризованы, чем американские. На уровне электоральных конфликтов, либерал-демократы и независимые консерваторы заручились преобладающей поддержкой среди крупного бизнеса, фермеров и национальной бюрократии, в то время как их оппоненты завоевали больше сторонников среди трудящихся, молодежи, интеллектуалов и низшего среднего класса. Но, как делает ясным анализ Лейзерсона, не только это слишком простое описание, но и результаты едва ли представляют поляризацию политического конфликта по взаимно перекрещивающимся линиям. Модели голосования представляют собой сплетение социально-экономических интересов, партийных и персональных лояльностей, вариаций организационной эффективности и уважения к ближайшим и отдаленным властным фигурам. Сами партии состоят из фракций. И, как показывает Лейзерсон, некоторые из наиболее важных линий раскола представляют собой различия в идеологических взглядах, слабо связанные с социально-экономическим положением.

В Советской России и социалистических странах Восточной Европы, за исключением Югославии, преграды для публичного выражения политических предпочтений сравнительно высоки. Тем не менее здесь, как и в других странах, люди различаются по языку, религии, принадлежности к этническим группам, статусу, экономическому положению, политическим взглядам, идеологии, личной и организационной лояльности и т.д. Отступничество, широко распространенное в СССР в годы 2-ой мировой войны среди некоторых национальных групп, может продемонстрировать устойчивость этнических и национальных идентичностей. Один из самых сильных доводов против введения в Югославии многопартийной системы – опасность формирования партий на этнической основе, что усилит этнические конфликты.

Тем, где преграды для выражения политических предпочтений высоки, как в СССР, можно лишь догадываться о тех формах, которые приняли бы конфликты, дай возможность выражения различий. В Югославии, где преграды значительно снижены, разнообразие интересов, претендующих на внимание, значительно. И в течение краткого периода, когда преграды были понижены в Чехословакии, разнообразие процветало, как цветы в пустыне, пробудившиеся после дождя. Поэтому разумно предполагать, что, когда бы ни пали преграды для публичного выражения политических предпочтений в коммунистических странах, в долгосрочной перспективе (после завершения кратковременного периода смуты, что может последовать) они столкнутся не столько с проблемой поляризации, сколько с разнообразием и возможной сегментацией.

Опыт стран, описанных в этой книге, кажется, подтверждает то, что я упомянул в начале этой главе как хорошо обоснованное наблюдение: различия в политических предпочтениях среди населения одной страны стремятся скорее к разнообразию и множественности, нежели к биполярности. Для многих читателей это предположение не только не ново, но и настолько самоочевидно, что любой анализ наподобие только что проделанного мной – это упражнение в демонстрации очевидного. Тем не менее некоторые читатели, я уверен, остались при своем мнении.

Надо признаться, я лишь заявил о существовании общей и повсеместной тенденции, и от заявления об общей тенденции долгий путь к точному положению обширной теории. Удовлетворительная теория должна сказать, как минимум, нечто о вариациях проявления этой тенденции, ее характеристик, условиях, при которых возникает поляризация, даже если это происходит нечасто, причинах и последствиях скорее накладывающихся друг на друга, чем усиливающих друг друга расколов, и, несомненно, многое другое. Но, возможно, здесь достаточно просто немного развить утверждение, что общая тенденция существует в течение достаточно долгого времени во многих странах, находящихся на разных ступенях социально-экономического развития, при разных политических режимах и экономических системах.

Торопливый читатель здесь может сделать некоторые поспешные выводы. Говорить, что поляризация редка, как чума, это совсем не значить сказать, что она не представляет опасности. И из того, что поляризация, хоть и редка, опасна, не следует то, что множественность политических интересов неизбежно приводит к сплоченности и стабильности. Ибо разнообразие, как и поляризация, может также порождать проблемы, даже для полиархий. Я хотел бы подчеркнуть, что проблемы возникают именно вследствие разнообразия, а не поляризации. Но позвольте перейти к следующей части основных положений.

 

Режимы и Интересы

 

В самом начале я предположил, что чем ниже преграды или больше возможности для выражения, организации и представления политических предпочтений, тем больше количество и разнообразие предпочтений, представленных в политическом процессе. Отсюда следует, что количество и разнообразие предпочтений, представленных в политическом процессе, больше при полиархии, чем при смешанном режиме, и больше при смешанном режиме, чем при гегемонии. Поэтому трансформация гегемонии в смешанный режим или полиархию или смешанного режима в полиархию увеличит количество и разнообразие предпочтений, представленных в политическом процессе.

Если быть небрежным в определениях, доказательство, конечно, может остаться в пределах логического круга. Но даже если скрупулезность в определениях даст нам возможность выйти за пределы этого круга, гипотезу нелегко доказать. Тем не менее изменения режимов происходят, и результаты, кажется, подтверждают высказанное в основных положениях. Когда гегемонистские режимы внезапно сменяются режимами, представляющими большие возможности для оппозиции – как в Испании после бегства короля в 1931 г. и установления республики, или в Италии и Германии после падения диктатур, или совсем недавно в Гане после падения Нкрумы – политические предпочтения и скрытая оппозиция, находившиеся под спудом, хлынули, как вода сквозь рухнувшую запруду. Лейзерсон отметил, что после поражения военной диктатуры в Японии «изобилие политических групп, которое проявилось, как только смирительная рубашка военного времени была сброшена, показывает, что упадок оппозиции был лишь временным».

Чехословакия во время «прерванной революции», как ее назвал Скиллинг, дала самый драматический пример внезапного проявления доселе скрытых интересов и предпочтений. Идеологические расколы стали видимы, поскольку противники всех изменений сцепились с теми, кто был готов принять ограниченные реформы, и умеренные реформаторы отличались не только от консерваторов, но и от защитников более радикальных, даже революционных преобразований. Процветали организованные группы и объединения, добиваясь преимуществ и требуя изменений. Пробудись к жизни долгое время спавшие или просто формальные объединения; возрождались такие докоммунистические организации, как бойскауты. Раскол между чехами и словаками проявился как основной организационный принцип. После фактической приостановки цензуры существующие журналы стали дискуссионными, появились новые газеты, и конфликтующие взгляды зазвучали на радио и телевидении. Затем, почти столь же резко, как и началась революция, эти процессы были обращены вспять русской оккупацией, и постепенно была восстановлена гегемония.

Но, подобно знаменитой речи Хрущева, короткая чешская революция открыла окно вглубь гегемонистской системы и ясно показала, насколько иллюзорно спокойствие гегемонии, содержащей силы, готовые вырваться в любой момент, как только ослабнут преграды для выражения и организации.

Не соответствуя, быть может, институтам полиархии, разнообразие политических предпочтений или интересов, которые следует учитывать в политическом процессе, оказывается большим, чем в гегемонистских или смешанных режимах. После прочтения описания Индии, данного Котхари, вполне можно вообразить, как гегемонистские режим в Индии может решительно выделить предпочтения одного рода, поправ многие интересы, заявляющие о себе сегодня в сложных и бесконечных переговорах, торге, демонстрациях, образовании и распаде коалиций, характеризующих индийскую политику. Но трудно представить, как любой индийский режим, если это не полиархия, может представить большее разнообразие интересов.

Вместе с тем именно эта тенденция политических интересов – продавливать все преграды своему выражению и участию в политическом процессе во все возрастающем количестве и разнообразии, поскольку преграды ослабевают – иногда создает угрозы режимам.

 

Угрозы режимам

 

Гегемонии: самоисполняющееся пророчество. По определению гегемонии – это режимы, наиболее жестко ограничивающие возможности, доступные оппонентам правительства. Они запрещают создание политических партий, подобно диктатуре в Аргентине, или устанавливают господство одной привилегированной партии, как Национальное движение в Испании или Коммунистическая партия в СССР и Восточной Европе.

Полностью гегемонистские режимы не только подавляют все соперничающие партии или преобразуют их в простые придатки господствующей партии; они также подавляют фракции в господствующей партии. Поэтому внутренняя партийная демократия не обеспечивает альтернативных способов выражения разногласия. Так, в Испании, как подчеркнул Линц [ в неопубликованной статье ], «внутреннее устройство Движения не является демократическим ни в идеологическом, ни в юридическом, н и в практическом отношениях, недавние изменения его статутов не изменили этого положения даже на бумаге, и нет заметных признаков того, что изменения в этом отношении повели бы на практике к более широким и решающим изменениям в [политическом] участии посредством [этой] партии». В СССР через несколько лет после Октябрьской революции все соперничающие партии были подавлены; и, как подчеркнул Баргхурн, в 1921 г. Х съезд партии принял резолюцию, запрещающую «дальнейшую деятельность внутрипартийных «фракций», основывающихся на «особых платформах», со своей собственной «групповой дисциплиной»… ее исполнение в последней инстанции… возлагалось на ЦК партии, наделявшийся правом исключать из партии любого, принимающего участие в подобной деятельности». Скиллинг так обобщил ситуацию в Восточной Европе:

«В Восточной Европе [за 15 лет после смерти Сталина] даже мирная пропаганда оппозиции режиму и ее политики была нетерпима и обычно велась только по подпольным каналам. Ни в одной из стран не была разрешена и подлинная оппозиция внутри правящей партии. Даже в Югославии, где положение и роль партии были существенно модифицированы, полностью отвергалась идея многопартийности или оппозиционной партии. Внутренняя структура правящей в Югославии партии была улучшена, и происходили широкие дискуссии, но разногласий по основным вопросам среди членов партии не допускалось».

Ни одной из организаций интересов не позволялось действовать автономно. Официальные организации стремились быть приводными ремнями режима – так что в Испании официальные профсоюзы были вытеснены нелегальными рабочими комиссиями.

Тем не менее оппозиция существует даже в высоко гегемонистичных режимах. Возможно, во всех режимах конфликты, связанные с ее появлениями, наиболее мощные, как бы они ни проявлялись. Эти конфликты могут быть просто скрытой смертельной борьбой людей, пытающихся завоевать благосклонность диктатора или избежать его гнева. Но за этими стычками за власть и место при дворе могут скрываться, говоря словами Баргхорна, «усилия членов правящей партии и исполнительных органов власти по изменению персонального состава или политики партии-государства». Как показали он и Скиллинг, фракционная оппозиция подобного рода существует в коммунистических странах всегда, и из очерка Линца ясно, что фракционная оппозиция есть характерная черта диктатуры Франко. Фракционность может выйти за пределы внутреннего круга в поисках союзников среди в нижних эшелонах партии, бюрократии, контролируемой прессы и среди интеллектуалов. В дополнение к борьбе между фракциями, существует кажущееся неизбежным маневрирование лидеров, желающих защитить или улучшить положение отдельных сегментов или институтов общества: армии, тяжелой промышленности, производства ширпотреба, образования, науки и искусства. Фракционной и основанной на интересе оппозиции лидеров, в основе своей лояльных режиму, противостоит более фундаментальная оппозиция основным направлениям политики или институтам – например, национальных групп, полагающих, что с ними несправедливо обращаются, интеллектуалов, для которых оттепель после жестокой зимы репрессий есть лишь прелюдия к либеральному режиму, экономистов, полагающих, что децентрализованная рыночная экономика должна сменить жестко централизованное планирование. Кроме этих оппозиций, есть оппоненты режима, которые хотели бы его свергнуть и готовы участвовать, если это необходимо и представится возможность, в заговорах, насилии и революции.

С точки зрения тех, кто поддерживает гегемонистский режим, фракционная оппозиция может казаться менее опасной, чем остальные, хотя та оппозиция, которую Баргхорн назвал «подрывной», а Скиллинг «интегральной», несомненно, представляется самой опасной. Однако любая из них незаметно переходит в другую. Как можно провести черту между «безопасной» и опасной оппозицией? Гегемонистский режим тем самым поступает в соответствии с самоисполняющимся пророчеством:

Поскольку вся оппозиция потенциально опасна, нельзя провести различие между оппозицией приемлемой и неприемлемой, лояльной и нелояльной, между оппозицией, находящейся под защитой и оппозицией, которую следует репрессировать. Тем не менее если все [виды] оппозиции рассматривать как опасные и подлежащие подавлению, оппозиция, которая была бы лояльной, если ее допустить, становится нелояльной, если ее не допускают. Поскольку вся оппозиция оказывается нелояльной, вся оппозиция подлежит репрессиям.

Я могу преувеличивать, тем не менее высоко гегемонистские режимы, кажется, не в состоянии полностью избежать этого самоисполняющегося пророчества, особенно если у них есть официальная идеология, которая претендует на своего рода божественное право править, основываясь на исключительном обладании политической истиной и добродетелью. Они движутся в узком промежутке между терпимостью и репрессиями: как только терпимость начинает высвобождать скрытые силы оппозиции, лидеры режима начинают испытывать страх и закручивают гайки. Их страх не обязательно иррационален, ибо доселе подавляемая оппозиция может выйти из-под контроля. Таким образом, поскольку терпимость может посеять семена краха режима, она содержит семена и собственного краха.

Самоисполняющееся пророчество сохраняет силу столь долго, пока считается, что вся оппозиция подвергает режим опасности. Предположим, однако, что лидеры гегемонии откажутся от этого предположения и попытаются установить ограниченную область, в которой оппозиция была бы терпима. Если они могут смириться с некоторой оппозицией, могут ли они бесконечно навязывать какие бы то ни было границы терпимости – уже широких пределов, поставленных в полиархии?

Эта дилемма относится фактически уже к смешанным режимам.

Дилемма смешанных режимов: репрессии или взрыв? Хотя среди режимов, существующих в разных странах, есть немалое число полиархий и полных гегемоний, еще многочисленнее смешанные режимы. Эта многочисленность отчасти объясняется тем, что категория смешанных режимов в моей классификации осталась недифференцированной. Они могут варьироваться от достаточно соревновательных олигархий, в которых публичное соперничество, включая организацию партий, надежно защищены законом, хотя и ограничены небольшой элитой (как в конце 18 в. в Великобритании) до систем, подобных танзанийской, где в 1965 г., при всеобщем избирательном праве и господстве единственной партии, в каждом из парламентских округов на выборах, бывших, по-видимому, честными, боролись друг с другом два кандидата. В течение периода Мейдзи и даже при Демократии Тайшо в Японии существовал, по-видимому, смешанный режим.

При смешанных режимах некоторая часть оппозиции может принимать учас

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: