 |
Памяти А.С. Пушкина. Редиска. Вопрос самим себе. Сиреневый туман
|
|
|
|
Памяти А. С. Пушкина
Ты смерть свою предрёк:
К несчастью, так бывает,
Что, отвергая светский политес,
В романе…
Ленского Онегин убивает.
В реальной жизни
Выстрелит Дантес.
***
Эх, нам бы жить в краях родных красот
Ну, скажем, лет хотя бы до двухсот.
Чтоб нам не страшен был конец пути,
Чтобы с улыбкой в мир иной уйти,
Лишь иногда являясь в светлых снах
Для тех, кто помнит нас и любит нас.
Редиска
В неистовой стране большевиков,
Среди полит…
Самых разных –
Редиска ни за белых, ни за красных
Не выступала испокон веков!
***
Всё в прошлом: обиды, раздоры,
И правда любви, и враньё.
Любила она помидоры,
А я, между прочим, её.
***
Если книга – зеркало без изъяна,
Но коль в него смотрится обезьяна,
Даже в райских кущах святого острова
Не возникнет в зеркале лик Апостола.
Вопрос самим себе
Неужто понять нам сложно,
По склонам жизни скользя:
На штык опереться можно.
Сесть на него нельзя!?
***
Не дай Бог по шаблонам-клише
Жить уму моему и душе.
Сиреневый туман
Выбросить дурь из головы нетрудно, но жалко.
Ф. Конопушкин
Это просто солнце, просто лето,
Просто утро и трава в росе,
Хватит корчить из себя поэта,
Надо просто стать
Таким, как все…
С этой неистовой установкой Фёдор шёл по первопутку, едва не наступая огромным кирзовым сапогом на бегущего впереди суслика.
Фёдор любил жену,
Жена любила детей.
Дети любили суслика,
А суслик вообще никого не любил, кроме Феди.
«То-то и оно», - буркнул Фёдор, сел на сермягу, снял сапоги и выпил стакан самогону, и начал писать поэтическое обращение к народу:
Хлеборобы и шахтёры,
|
|
|
Космонавты и актёры,
Автомотовелофототелерадиомонтёры,
Просто люди: тёти, дяди,
Не могу двух слов связать я.
Извините Бога ради,
Мне вам нечего сказать.
Скупая мужская слеза затянувшегося творческого кризиса сползла по небритой щеке в нагрудный карман видавшей виды рубашки некогда защитного цвета.
Фёдор выпил второй гранёный стакан первача и отключился. И грезилось ему в многоградусном сне, что в ночном выпуске газеты «Заре навстречу» города Задрючинска соратники по перу, а точнее говоря, соперники, напечатали по случаю поэтической кончины Фёдора Конопушкина такую эпитафию:
Ушёл из жизни на тот свет
Большой трагический поэт.
Остались в тумбочке тоски
Судьбы дырявые носки.
И мерещилось бедолаге, что приклеили они «Супермоментом» к его надгробной плите маленькую утешительную табличку:
Всех в белую обувь судьба обувает:
Ну, жил ты, ну, умер,
Ну, с кем не бывает?..
…На рассвете Фёдор с трудом открыл глаза, руки заметно дрожали и невольно потянулись к недопитой бутылке.
Опохмелившись и слегка повеселев, Фёдор вспомнил свою последнюю встречу с соседом стариком Абрамом, которая в зарифмованном виде звучала так:
Однажды мне за рюмкой коньяка
Сказал старик Абрам – мудрейший жид:
- Да мало ль от чего дрожит рука,
Да от любви к отечеству дрожит!
На миг остановившись у дверей,
Распахнутых уже в ночную тьму,
- Еврей в России, больше, чем еврей, -
С улыбкою ответил я ему.
По дороге для встречи с бывшей супружницей Степанидой с целью передачи ей части вырученных от продажи белых и других разноцветных грибов денег,
Припомнил Федя, как диссиденствовал он в молодости, когда в пику стихам Маяковского о Советском паспорте зажигал молодёжь виршами «О женской одежде»:
Любой любовной атаке в такт,
Как Маяковский буду гудеть:
Женщина должна быть одета так,
|
|
|
Чтобы её хотелось раздеть.
«Мы все когда-то были рысаками», - хмыкнул наш внештатный сотрудник фирмы «Запъ-сиб-гриб», и вдруг увидел на косогоре некогда свою в доску Степаниду. «Здравствуй, Стеша», - дрогнувшим от волнения голосом прохрипел бывший в употреблении муж и протянул измятые денежные бумажки. «На вот, возьми. Как говорил актёр Жженов (царство ему небесное) в фильме «Горячий снег»: «Всё, что могу». И помолчав, добавил: «Тебя мои купюры не испортят. Ты раза в полтора дороже денег».
- Привет, Федя, - зардевшись от неожиданного комплимента, вспыхнула Степанида своими огромными, как прожекторы, глазами. – На вот, отведай кваску холодненького, остуди пыл. Сядем рядком да поговорим ладком.
Фёдор поблагодарил Степаниду за квас, присел на почерневший берёзовый пень и вдруг ни с того ни с сего, выдал: «Чудится мне, что для одной женщины в тебе, девонька, слишком много достоинств. Однако ничто не бывает одинаково хорошим, потому что и хорошее, делаясь чересчур уж полнокровным, умирает от своего же переизбытка. Да и вообще с этой жизнью мне давно уже всё ясно, поэтому я не пытаюсь что-либо в ней понять. Мне кажется, что настоящий, уважающий себя поэт-философ не позволил себе даже родиться».
Затем он резко встал, поклонился бывшей жене и начал размашисто спускаться с косогора…
- Прозрел наконец-то, Господи, снизошла на него благодать небесная. Фёдор, а Фёдор, может, вернёшься, и мы попробуем сварить с тобой кашу хотя бы из концентрата.
Однако наш неутомимый пешеход был уже далеко и невольный зов Стешиной души уже не расслышал…
Он снял свои огромные кирзовые сапоги, посадил на плечо суслика и едва ли не в ритме строевого марша запел в такт ходьбе:
Добром она не платит за добро,
Ну, что ж, как говорится,
Флаг ей в руки…
Мой милый Бог,
Верни моё ребро,
Мы обойдёмся без такой подруги.
И всё же в сердце зрели прозы зёрна,
Что вновь возобновится их роман.
И плыл под мочажиною озёрной
Густой, как встарь, сиреневый туман…
(Продолжение следует…)
|
|
|
