Социология познания и массовых коммуникаций 13 глава

В то же время значимость, придаваемая чистоте науки, имела и другие последствия, которые скорее угрожают социальной оценке науки, нежели ее оберегают. То тут, то там приходится слышать мне­ние, что ученые в ходе своих изысканий должны игнорировать какие

бы то ни было соображения, за исключением развития знания²². Вни­мание должно быть сосредоточено исключительно на научной зна­чимости работы, невзирая на то, какие практические применения она может получить и какими будут ее социальные последствия вообще. Обычное оправдание этого принципа — который имеет отчасти фак­тические корни²³ и который в любом случае выполняет определен­ные социальные функции, как мы с вами только что увидели — гла­сит, что отказ следовать этому предписанию будет чинить препятствия исследованию, повышая возможность предвзятости и ошибки. Од­нако это методологическое воззрение оставляет без внимания соци­альные результаты такой установки. Объективные последствия этой установки заложили еще одно основание для бунта против науки — зарождающегося бунта, который можно найти практически в каждом обществе, где наука достигла высокой стадии развития. В силу того, что ученый не контролирует или не может проконтролировать направ­ление, в котором будут применены его открытия, он становится объек­том упреков и еще более несдержанных реакций в той мере, в какой эти применения порицаются властными органами или группами дав­ления. Антипатия к технологическим продуктам проецируется на саму науку. Так, например, когда новоизобретенные газы или взрывчатые вещества находят применение в военном деле, те, чьи гуманистичес­кие чувства оказываются при этом попраны, подвергают цензуре хи­мию в целом. Наука признается в значительной степени ответствен­ной за допущение тех орудий уничтожения людей, которые, как го­ворится, могут обрушить нашу цивилизацию в вечную ночь и хаос. Или взять другой показательный пример. Быстрое развитие науки и

²² Парето, например, пишет: «Поиск экспериментальных единообразий являет­
ся самоцелью». См. типичное утверждение Джорджа Э. Ландберга: «Не дело химика,
изобретающего мощное взрывчатое вещество, руководствоваться в решении своей
задачи соображениями касательно того, будет ли его продукт использоваться для раз­
рушения церквей или для строительства туннелей в горах. Точно так же не следует и
социальному ученому, занимающемуся поиском законов группового поведения, по­
зволять себе поддаваться влиянию соображений по поводу того, насколько будут со­
гласовываться его выводы с существующими понятиями и какое воздействие окажут
его открытия на социальный порядок». G.A. Lundberg, R. Bain, N. Anderson (eds.), Trends
in American Sociology (New York: Harper, 1929), p. 404—405. Ср. с замечаниями РидаБей-
на в: R. Bain, «Scientist as Citizen», Social Forces, 1933, Vol. 11, p. 412—415. — Примеч.
автора.

²³ Нейрологическое обоснование этой точки зрения можно найти в очерке Э.Д.
Адриана в книге: Factors Determining Human Behavior (Harvard Tercentenary Publications,
Cambridge, 1937), p. 9. Он пишет: «В различительном поведении... должен наличество­
вать какой-то интерес: тем не менее, если он слишком высок, поведение перестает
быть различительным. При сильном эмоциональном стрессе поведение обычно под­
падает под один из нескольких стереотипных образцов». — Примеч. автора.

связанной с ней технологии вызвало подспудное антинаучное дви­жение в рядах крупных предпринимателей и тех, чье чувство эконо­мической справедливости оказалось им покороблено. Знаменитый сэр Джосайя Стэмп и целая армия менее примечательных людей предло­жили ввести мораторий на изобретения и открытия²⁴, дабы человек мог получить передышку и воспользоваться ею для того, чтобы при­способить свою социальную и экономическую структуру к постоян­но изменяющейся среде, в которую его помещает «приводящая в смя­тение плодовитость технологии». Эти предложения получили широ­кую рекламу в прессе и высказывались с неутомимой настойчивос­тью в адрес научных организаций и правительственных учреждений²⁵. Это сопротивление исходит в равной степени со стороны тех пред­ставителей труда, которые опасаются утраты капиталовложений в их

²⁴ Разумеется, из этого еще не складывается движение, противостоящее науке
как таковой. Более того, разрушение рабочими машин и подавление капиталом изоб­
ретательства имели место и в прошлом. См.: R.K. Merton, «Fluctuations in the Rate of
Industrial Invention», Quarterly Journal of Economics, 1935, Vol. 49, p. 464 и далее. Одна­
ко это движение приводит в движение мнение, что науку следует считать полностью
ответственной за ее социальные последствия. Предложение сэра Джосайи Стэмпа
можно найти в его обращении к Британской ассоциации развития науки, зачитан­
ном 6 сентября 1934 года. Такие моратории предлагались также М. Кайо (см.: John
Strachey, The Coming Struggle for Power (New York, 1935), p. 183), Х.У. Самнерсом в
Палате представителей США, а также многими другими. Сточки зрения нынешних
гуманистических, социальных и экономических критериев, некоторые из продук­
тов науки более вредны, чем полезны. Эта оценка может подорвать рациональное
обоснование научной работы. Как патетически воскликнул один ученый: если
человек науки обязан оправдывать свою работу, то я напрасно потратил свою
жизнь! См.: F. Soddy (ed.), The Frustration of Science (New York: Norton, 1935), p. 42 et
passim. — Примеч. автора.

²⁵ Английские ученые особенно энергично выступили против «проституирова­
ния научных изысканий в военных целях». Президентские обращения, прочитывае­
мые на ежегодных собраниях Британской ассоциации развития науки, многочислен­
ные передовицы и письма, публикуемые в журнале «Nature», свидетельствуют об этом
движении за «новое осознание социальной ответственности среди подрастающего
поколения научных работников». Среди лидеров этого движения — сэр Фредерик
Гоуленд Хопкинс, сэр Джон Орр, профессор Содди, сэр Дэниэл Холл, д-р Джулиан
Хаксли, Дж.Б.С. Халдейн и профессор Л. Хогбен. См., в частности, письмо, подпи­
санное двадцатью двумя учеными Кембриджского университета, в котором предла­
гается программа отмежевания науки от военного дела (Nature, Vol. 137, 1936, p. 829).
Эти попытки совместных действий, предпринятые английскими учеными, резко кон­
трастируют с безразличным отношением к этим вопросам ученых нашей страны. (Это
наблюдение относится к периоду, который предшествовал появлению атомного ору­
жия.) Основания этого контраста полезно было бы изучить. Во всяком случае, хотя
это движение, возможно, и берет начало в чувствах, оно может выполнять функцию
устранения одного из источников враждебного отношения к науке в демократичес­
ких режимах. — Примеч. автора.

навыки, устаревающие в столкновении с потоком новых технологий, и из рядов тех капиталистов, которые возражают против моментально­го устаревания своего машинного оборудования. Хотя в обозримом будущем эти предложения, вероятно, так и не будут воплощены в дей­ствие, они группируются в один из возможных центров, вокруг кото­рого может материализоваться бунт против науки в целом. И по боль­шому счету несущественно, достоверны эти мнения, возлагающие на науку конечную ответственность за такие нежеланные ситуации, или нет. Социологическая теорема У.А. Томаса — «Если люди опреде­ляют ситуации как реальные, то они реальны по своим последстви­ям» — из раза в раз подтверждалась.

Короче говоря, эти основания для переоценки науки проистека­ют из того, что я ранее назвал «повелительной непосредственностью интереса»²⁶. Забота о выполнении первостепенной задачи — продви­жения знания — сочетается с невниманием к тем последствиям, ко­торые лежат за пределами сферы непосредственного интереса, одна­ко эти социальные результаты отвечают на это тем, что становятся препятствием для осуществления изначальных устремлений. Такое поведение может быть рациональным в том смысле, что от него мож­но ожидать, что оно приведет к удовлетворению непосредственного интереса. Однако ойо иррационально в том смысле, что ниспровер­гает другие ценности, которые в данный момент не преобладают, но тем не менее являются неотъемлемой частью социальной шкалы цен­ностей. Именно в силу того, что научное исследование проводится не в социальном вакууме, его последствия простираются в другие сферы ценностей и интересов. И в той мере, в какой эти последствия счита­ются социально нежелательными, ответственность за них возлагает­ся на науку. Благодеяния науки не рассматриваются более как безус­ловное благо. С этой точки зрения догмат чистоты науки и бесприст­растности помог подготовить собственную эпитафию.

Линия фронта проходит через вопрос: может ли хорошее дерево приносить дурные плоды? Те, кому хотелось бы срубить древо позна­ния под корень или остановить его рост из-за его ненавистных пло­дов, сталкиваются со встречным утверждением, что дурные плоды были привиты хорошему дереву агентами государства и экономики. Совесть индивидуального человека науки может быть успокоена суж­дениями о том, что неадекватная социальная структура привела к из­вращению его открытий. Однако это вряд ли удовлетворит озлоблен­ную оппозицию. В точности какмотивы ученого могут варьировать в диапазоне от страстного желания приумножить знание до всепогло-

²⁶ Merton, «The Unanticipated Consequences of Purposive Social Action» — op. cit. — Примеч. автора.

щающего интереса к достижению личной известности, и в точности как функции научного исследования могут варьировать в диапазоне от обеспечения престижных рационализации существующего поряд­ка до увеличения нашего контроля над природой, так и другие соци­альные последствия науки могут считаться вредными для общества или даже приводить к модификации самого научного этоса. Среди ученых принято считать, что социальные последствия науки в конеч­ном счете должны быть полезными. Этот символ веры выполняет фун­кцию обеспечения научного исследования рациональным обоснова­нием, но представляет собой явно не констатацию факта. Он заклю­чает в себе смешение истины с социальной полезностью, которое ха­рактерным образом обнаруживается в нелогическом полумраке науки.

Эзотерическая наука как популярный мистицизм

Еще одна важная сторона связей между наукой и социальным по­рядком до сих пор редко доходила до осознания. По мере возрастания сложности научных исследований возникает необходимость в про­должительной программе сурового обучения для проверки или даже понимания новых научных открытий. Современный ученый неумо­лимо подчинился культу непостижимости. Это приводит к возраста­нию пропасти между ученым и обывателем. Обыватель вынужден при­нимать на веру предаваемые гласности суждения об относительности, квантах или прочих эзотерических предметах подобного рода. Это он с готовностью и делал, поскольку ему постоянно твердили о том, что технологические достижения, от которых он предположительно по­лучал какие-то выгоды, рождаются в конечном счете из таких иссле­дований. Тем не менее у него остаются некоторые подозрения по по­воду этих странных теорий. Популяризуемые и зачастую искажаемые версии новой науки делают упор на теории, которые кажутся идущи­ми вразрез со здравым смыслом. Наука и эзотерическая терминоло­гия становятся нерасторжимо связанными в сознании публики. Для неподготовленных обывателей якобы научные заявления тоталитар­ных ораторов о расе, экономике или истории оказываются в одном ряду с суждениями о расширяющейся Вселенной или волновой меха­нике. В обоих случаях обыватели не в состоянии понять эти концеп­ции или проверить их научную достоверность, и в обоих случаях эти концепции могут расходиться со здравым смыслом. Во всяком слу­чае, мифы тоталитарных теоретиков будут казаться широкой публи­ке более убедительными и, безусловно, более понятными, нежели

подтвержденные научные теории, поскольку они более близки к обы­денному опыту и культурным предубеждениям. Следовательно — и это отчасти результат научного прогресса, — население в целом со­зрело для новых мистицизмов, облаченных во внешние одеяния на­учного жаргона. Вообще говоря, это потворствует успеху пропаган­ды. Заимствованный авторитет науки становится могущественным символом престижа для ненаучных доктрин.

Враждебное отношение общественности к организованному скептицизму

Еще одна особенность научной установки — организованный скеп­тицизм, довольно часто превращающийся в иконоборство²⁷. Наука как будто бросает вызов «удобным властным допущениям» других инсти­тутов²⁸, просто подчиняя их беспристрастному анализу. Организован­ный скептицизм содержит в себе скрытую постановку под вопрос некоторых оснований установленной рутины, власти, принятых про­цедур и сферы «сакрального» вообще. В действительности, с логи­ческой /почки зрения, установление эмпирического генезиса представ­лений и ценностей не означает отрицания их достоверности, однако именно таким зачастую бывает его психологическое воздействие на наивное сознание. Институционализированные символы и ценности требуют установок лояльности, верности и уважения. Наука, задаю­щая фактологические вопросы в отношении каждого аспекта при­роды и общества, вступает в психологический — но не логический — конфликт с иными установками по отношению к тем же данностям, кристаллизованным и частично ритуализованным другими институ­тами. Большинство институтов требует беспрекословной веры; ин­ститут науки, напротив, возводит скептицизм в ранг добродетели. Каждый институт в этом смысле предполагает сакральную область, которая противится профанному исследованию средствами научно­го наблюдения и логики. Институт науки и сам предполагает эмоци­ональную приверженность определенным ценностям. Однако неза-

²⁷ Frank H. Knight, «Economic Psychology and the Value Problem», Quarterly Journal
of Economics, 1925, Vol. 39, p. 372—409. Неискушенный ученый, забывающий о том,
что скептицизм является прежде всего методологическим каноном, позволяет свое­
му скептицизму выплеснуться в сферу ценностей как таковых. Социальные функции
символов начинают игнорироваться, и они начинают оспариваться как «неистинные».
Здесь опять-таки смешиваются социальная полезность и истина. — Примеч. автора.

²⁸ Charles E. Merriam, Political Power (New York: Whittlesey House, 1934), p. 82—83. —
Примеч. автора.

763

висимо оттого, идет ли речь о сакральной сфере политических убеж­дений, религиозной веры или экономических прав, научный иссле­дователь не ведет себя в обращении с ней предписанным некрити­ческим и ритуалистическим образом. Он не устанавливает заранее никакой пропасти между сакральным и профанным, между тем, что требует некритического почтения, и тем, что можно объективно ана­лизировать²⁹.

Именно это отчасти и лежит в основе бунтов против так называе­мого вторжения науки в другие сферы. В прошлом такое сопротивле­ние исходило главным образом со стороны церкви, которая препят­ствует научному исследованию освященных доктрин. Текстуальная критика Библии до сих пор внушает некоторое подозрение. Это со­противление со стороны организованной религии убывало в своей значимости по мере того, как центр социальной власти перемещался в экономические и политические институты. Последние, в свою оче­редь, дают свидетельство неприкрытого непримиримо враждебного отношения к тому генерализованному скептицизму, со стороны ко­торого, как считается, исходит вызов основам институциональной ста­бильности. Это противодействие может существовать совершенно не­зависимо от внедрения тех или иных научных открытий, которые бы казались обесценивающими конкретные догмы церкви, экономики и государства. Прежде всего имеет место диффузное, нередко смут­ное осознание того, что скептицизм угрожает статус-кво. Необходи­мо еще раз подчеркнуть, что в возникновении конфликта между скеп­тицизмом, относящимся к сфере науки, и эмоциональными привя­занностями, которые требуются другими институтами, нет никакой логической необходимости. Однако, как психологическая производ­ная, этот конфликт неизменно проявляется всякий раз, когда наука распространяет свои исследования в новые сферы, по отношению к которым имеются институционализированные установки и когда рас­ширяют сферу своего контроля другие институты. В тоталитарном обществе основным источником противодействия науке является централизация институционального контроля; в других структурах большее значение имеет расширение сферы научного исследования. Диктатура организует, централизует и, следовательно, интенсифици­рует источники бунта против науки; в либеральной же структуре он остается неорганизованным, диффузным и зачастую латентным.

В либеральном обществе интеграция происходит прежде всего из совокупности культурных норм, на которые ориентирована челове­ческая деятельность. В диктаторской структуре интеграция произво-

²⁹ Общее рассмотрение сакрального в этих категориях см. в: Durkheim, The Elementary Forms of the Religious Life, p. 37 и далее, et passim. — Примеч. автора.

дится в первую очередь формальной организацией и централизацией социального контроля. Готовность к принятию этого контроля вну­шается через ускорение процесса насыщения государства новыми культурными ценностями, через замену медленного процесса диф­фузного внедрения социальных стандартов агрессивной пропагандой. Эти различия в механизмах, посредством которых типичным обра­зом создается интеграция, обеспечивают различным институтам, в том числе и науке, в либеральной структуре большую гибкость самоопре­деления и автономии, нежели в структуре тоталитарной. Благодаря строжайшей организации диктаторское государство настолько уси­ливает свой контроль над неполитическими институтами, что возни­кает ситуация, отличная от либеральной не только по степени, но и по типу. Например, в нацистском государстве репрессии против на­уки легче находят выражение, чем в Америке, где интересы не настоль­ко организованы, чтобы насаждать науке ограничения всякий раз, как только они будут сочтены необходимыми. Для наличия социальной стабильности несовместимые чувства должны быть либо надежно от­граничены друг от друга, либо интегрированы друг с другом. Однако такое отграничение становится фактически невозможным там, где наличествует централизованный контроль под эгидой какого-то од­ного сектора социальной жизни, навязывающего и пытающегося на­сильно насадить людям обязательство верности его ценностям и чув­ствам в качестве условия их дальнейшего существования. В либераль­ных структурах отсутствие такой централизации делает возможной необходимую степень разграничения, гарантируя каждой сфере ог­раниченное право на автономию, а тем самым обеспечивает возмож­ность постепенной интеграции временно не согласующихся друг с другом элементов.

Выводы

Теперь можно вкратце сформулировать основные выводы этой статьи. Во многих обществах существует латентная и активная враж­дебность по отношению к науке, хотя степень этого антагонизма ус­тановить пока еще невозможно. Престиж, приобретенный наукой за последние три столетия, настолько велик, что действия, огра­ничивающие изучаемую ею область или частично ее отвергающие, обычно сопровождаются заверениями насчет непоколебимой чес­тности науки или «возрождения истинной науки». Эти словесные проявления уважения к пронаучным чувствам часто расходятся с поведением тех, кто их раздает. Отчасти антинаучное движение

проистекает из конфликта между этосом науки и других социальных институтов. Следствием, вытекающим из этого положения, явля­ется то, что нынешние бунты против науки формально аналогичны прежним бунтам, хотя конкретные их источники различаются. Кон­фликт возникает тогда, когда признаются нежелательными соци­альные следствия применения научного знания, когда скептицизм ученого оказывается направлен на базисные ценности других инсти­тутов, когда экспансия политической, религиозной или экономичес­кой власти ограничивает автономию ученого, когда антиинтеллекту­ализм ставит под сомнение ценность и честность науки и когда в от­ношении научного исследования вводятся ненаучные критерии при­емлемости.

В этой статье не предлагается программа действий, направленная на преодоление угроз развитию науки и ее автономии. Однако можно предположить, что до тех пор, пока центр социальной власти сосре­доточен в каком-то одном институте, но не в науке, и пока у самих ученых нет уверенности относительно их первостепенной лояльнос­ти, их положение остается шатким и неопределенным.

XVIII. НАУКА И ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ СОЦИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА

Наука, как и любая другая деятельность, заключающая в себе со­циальное сотрудничество, подвержена превратностям судьбы. Сколь бы трудно ни давалось понимание этого людям, воспитанным в куль­туре, дарующей науке видное, если уж не лидирующее положение в системе вещей, очевидно, что наука вовсе не ограждена от нападок, ограничений и подавления. Веблен, еще не так давно писавший свои работы, имел возможность заметить, что вера западной культуры в на­уку была неограниченной, не подлежала сомнению и находилась вне всякой конкуренции. Отвращение к науке, казавшееся тогда настоль­ко невероятным, что могло озаботить только какого-нибудь не уверен­ного в себе академика, пытавшегося предусмотреть все возможные об­стоятельства, независимо от их отдаленности, теперь настойчиво пред­лагает себя вниманию ученого и обывателя. Локальные вспышки ан­тиинтеллектуализма грозят перерасти в эпидемию.

Наука и общество

Зарождающиеся и действительные нападки на чистоту научных помыслов заставили ученых признать свою зависимость от особых ти­пов социальной структуры. Отношениям между наукой и обществом посвящаются манифесты и воззвания ученых сообществ. Институт, подвергшийся нападению, должен заново оценить свои основания, переформулировать свои цели, найти свое рациональное оправдание. Кризис призывает к самооценке. Ныне, столкнувшись с вызовом, брошенным их образу жизни, потрясенные ученые погрузились в со­стояние острого самоосознания: осознания самих себя как неотъем­лемой части общества с соответствующими обязательствами и инте­ресами¹. Башня из слоновой кости становится ненадежным прибе-

© Перевод. Николаев В.Г., 2006

¹ С тех пор, как это было написано в 1942 году, стало очевидно, что шок, вызван­ный атомным взрывом над Хиросимой, привел уже гораздо большее число ученых к осознанию социальных последствий своей научной работы. — Примеч. автора.

жищем, когда кто-то штурмует ее стены. После длительного периода относительного спокойствия, в течение которого получение и распро­странение знания заняло лидирующее место, если даже не высшую ступень в шкале культурных ценностей, ученые вынуждены оправ­дывать науку перед людьми. Таким образом, они прошли полный круг и достигли точки повторного появления науки в современном мире. Три века тому назад, когда институт науки мог претендовать лишь на скромную независимую гарантию социальной поддержки, натурфи­лософам точно так же приходилось оправдьгвать науку как средство достижения культурно узаконенных целей экономической полезно­сти и прославления Бога. Занятия наукой не были в то время само­очевидной ценностью. Однако с непрекращающимся потоком дос­тижений инструментальное было превращено в конечное, а сред­ство — в цель. Обретя тем самым твердую почву под ногами, ученый стал считать себя независимым от общества и рассматривать науку как самоценное предприятие, происходящее в обществе, но не яв­ляющееся его частью. Потребовалось фронтальное наступление на автономию науки, чтобы превратить этот сангвинический изоляцио­низм в реалистичное участие в революционном конфликте культур. Споры вокруг этой проблемы привели к прояснению и укреплению этоса современной науки.

«Наука» — обманчиво широкое слово, обозначающее множество отличных друг от друга, хотя и взаимосвязанных элементов. Обыч­но оно используется для обозначения (1) некоторого набора особых методов, с помощью которых удостоверяется знание, (2) накоплен­ного запаса знания, проистекающего из применения этих методов, (3) набора культурных ценностей и нравов, руководящих теми дея-тельностями, которые называются научными, или (4) любой ком­бинации вышеприведенных составляющих. Здесь мы предвари­тельно сосредоточим свой интерес на культурной структуре науки, т.е. одном ограниченном аспекте науки как института. Таким об­разом, мы будем рассматривать не методы науки, а те нравы, кото­рыми они окружены. Разумеется, методологические каноны часто представляют собой как технические приемы, так и моральные при­нуждения, однако нас интересуют исключительно последние. Это очерк по социологии науки, а не экскурс в методологию. Аналогич­ным образом, мы не будем заниматься фундаментальными откры­тиями науки (гипотезами, единообразиями, законами), за исклю­чением того аспекта, в котором они связаны со стандартизирован­ными социальными чувствами в отношении науки. Этот очерк — не упражнение в эрудиции.

Этос науки — это аффективно окрашенный комплекс ценностей и норм, считающийся обязательным для человека науки^1а. Нормы выра­жаются в форме предписаний, запрещений, предпочтений и разреше­ний. Они легитимируются в терминах институциональных ценностей. Эти императивы, передаваемые наставлением и примером и поддер­живаемые санкциями, в различных степенях интернализируются уче­ным, формируя тем самым его научную совесть или, если кто-то пред­почитает это новомодное выражение, его суперэго. Хотя этос науки не кодифицирован², его можно вывести из того морального консенсуса ученых, который находит выражение в обычной научной практике, в бесчисленных произведениях научного духа и в моральном негодова­нии, направленном на нарушения этого этоса.

Исследование этоса современной науки — не более чем ограничен­ное введение в более масштабную проблему: проблему сравнительного изучения институциональной структуры науки. Хотя подробные мо­нографии, в которых собран необходимый сравнительный материал, малочисленны и разрозненны, они дают некоторую основу для приня­тия предварительного допущения, что «наука получает возможность для развития в демократическом порядке, интегрированном с этосом на­уки в единое целое». Это не значит, что занятия наукой ограничивают­ся одними только демократиями³. В определенной степени поддержку науке оказывали самые разные социальные структуры. Достаточно вспомнить, что Accademia del Cimento пользовалась поддержкой двух Медичи, что Карл II заслуживает исторического внимания своим со-

'* О понятии «этос» см.: Sumner, Folkways, p. 36 и далее; Hans Speier, «The Social Determination ofldeas», Social Research, 1938, Vol. 5, p. 196 идалее; Max Scheler, Schriften aus dem Nachlass (Berlin, 1933), B. 1, S. 225—262. АльберБайе в своей книге на эту тему быстро отказывается от описания и анализа ради проповеди; см.: Albert Bayet, La morale de la science (Paris, 1931). — Примеч. автора.

² Как замечает Байе: «Cette morale [de la science] n'a pas eu ses theoriciens, mais elle a eu ses artisans. Elle n'a pas exprime son ideal, mais elle Га servi: il est implique dans l'existence meme de la science». («У этой морали [науки] не было своих теоретиков, но были свои ремесленники. Она не выражает свой идеал, но служит ему: он лежит в основе существования самой науки».) Op. cit., p. 43. — Примеч. автора.

¹ Токвиль пошел еще дальше: «Будущее покажет, способна ли эта столь редкая и плодотворная страсть [к науке] с такой же легкостью рождаться и развиваться в усло­виях демократии, как и во времена аристократического правления. Что касается лич­но меня, то я верю в это с трудом». A. de Tocqueville, Democracy in America (N.Y., 1898), Vol. II, p. 51. (А. де Токвиль, «Демократия в Америке». — М: 1992, с. 342.) См. также другое истолкование фактических данных: «Невозможно установить простую при­чинную связь между демократией и наукой и утверждать, что демократическое об­щество одно только способно дать необходимую почву для развития науки. И вместе с тем не может быть простой случайностью, что наука достигала своего расцвета имен­но в демократические эпохи». Henry E. Sigerist, «Science and Democracy», Science and Society, 1938, Vol. 2, p. 291. - Примеч. автора.

⇐ Предыдущая45464748495051525354Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: