Портрет цивилизованного человека

него смысл, поэтому он не возьмет на себя труд класси­фицировать их или представлять в иерархическом поряд­ке. Как можно какой-то из них отдать предпочтение, ко­гда главное для него заключается как раз в том, чтобы ничего не предпочитать и не допускать того, чтобы мне­ние превращалось в убеждение? А что касается мнений — он может и их-то позволить себе иметь лишь из каприза или потребности самоуничижения. «Почему именно так, а не эдак?» — повторяет он древний рефрен всех сомне­вающихся, всегда вредоносный, ничего не щадящий, даже смерти, слишком резкий, слишком односторонний, отме­ченный «примаризмом»¹, изъяном, заимствованным у жиз­ни. Отказ от суждения представляет собой философское подобие нерешительности, такого поведения, которое ха­рактеризует волю, неспособную сделать выбор в пользу иной вещи и выбирающую отсутствие, некое зияние, ис­ключающее всякую систему ценностей и любой оценоч­ный критерий. Еще один шаг-— и к этому зиянию до­бавляется еще одно: отсутствие ощущений. Если ставит­ся под вопрос деятельность ума, то почему не поставить под вопрос жизнь чувств и циркуляцию крови? Нет боль­ше ни объекта, ни препятствий, ни выбора, который нуж­но было бы избежать либо сделать, равным образом нет и восприятия и действия, а «я», освобождаясь от своих функций, сводится к точке сознания, брошенного в бес­конечность, за пределы времени.

Поскольку любая форма экспансии предполагает жа­жду незаменимого, можно ли представить себе победите­ля, который засомневался бы в своих действиях? Сомне-

¹ Примаризм — понятие экзистенциальной философии. Соотносит­ся с некими первоосновами в прошлом, с моментом начала развития лич­ности, с некоей исходной точкой. Имеется в виду некий первоисток, к ко­торому личность обращается сознательно или бессознательно в течение всего жизненного пути. — Примеч. ред.

Эмиль-Мишель Чоран

ние не переходит Рубикон, оно вообще никогда ничего не переходит; его логическое завершение — абсолютное бездействие — крайность, которую можно представить себе мысленно, но невозможно практически осуществить. Из всех скептиков только один Пиррон действительно к ней приблизился; другие только пытались, с большим или меньшим успехом. Ведь против скептицизма выступают все наши рефлексы, желания и инстинкты. Бессмыслен­но заявлять, что само бытие — это предрассудок, ибо этот предрассудок старше нас, старше человеческого рода и жизни, и он противостоит нашим нападкам, обходится без умствований и доказательств, поскольку все, что сущест­вует, обнаруживает себя и длится, вытекает из недоказуе­мого и не поддающегося проверке. Ките¹ говорил: «В кон­це концов, есть же что-то реальное в этом мире» — вся­кий, кто с этим не согласен, навсегда выводит себя за пределы всякого действия. Правда, уверенности, которая звучит в этих словах, недостает силы, а значит, и дейст­венной энергии. Чтобы на самом деле действовать, важ­но еще верить в реальность добра и зла, в их раздельное и самодостаточное существование. Если же мы в разных обстоятельствах путаем одно с другим, границы, которые их разделяют, размываются, тогда не будет плохих или хороших поступков, не будет поступков вообще, и таким образом вещи и наши суждения о них нейтрализуют друг друга в одном унылом тождестве. Когда нам известно, что некая ценность относительна, она перестает быть ценно­стью и превращается в фикцию. Из фикций невозможно вывести мораль, еще труднее с их помощью выработать правила поведения в непосредственной деятельности, по-

¹ Ките Джон (1796—1821) — английский поэт, предшественник эс­тетизма прерафаэлитов. Воспевал царство красоты на земле, эллинский идеал гармонии и элегические настроения в природе. — Примеч. ред.

Портрет цивилизованного человека

этому, чтобы уберечь себя от отчаяния, мы обязаны вос­становить в правах добро и зло, спасти их и спасти себя даже ценою собственного дара предвидения. Именно жи­вущее в нас сомнение мешает нам выказать себя, имен­но оно навязывает нам тяжкую ношу проницательности, изматывает, изводит и оставляет во власти горестей, зло­употребив нашими способностями к анализу и неприятию. В определенном смысле любое сомнение не соответству­ет нашим силам. Только ли нашим? Бог, который страда­ет, — это уже было, и это естественно; но бог, который со­мневается, столь же жалок, как и мы. Поэтому, несмотря на их обоснованность и образцовую закономерность, мы никогда не можем рассматривать наши сомнения без не­которой опаски, даже испытывая определенное сладост­растие в момент их зарождения. Неисправимый скептик, замкнувшийся в своей системе, кажется нам свихнувшим­ся из-за излишней строгости к себе. Заданностью своего движения он напоминает лунатика. В философском пла­не нет никого честнее его; но в его честности есть что-то чудовищное. В его глазах ничто не достойно пощады, все ему кажется неточным и неискренним, как наши тео­ремы, так и наши вопли. Его трагедия в том, что он ни­когда не может снизойти до лжи, как это делаем все мы, когда утверждаем или отрицаем что-либо, когда готовы отстаивать какое-то мнение. И поскольку он неисправимо честен, он обнаруживает ложь везде, где мнение набра­сывается на безучастность и побеждает ее. Жизнь равно­значна невозможности воздерживаться; победить эту во­влеченность — вот непосильная задача, которую скептик перед собой ставит и которую он пытается решить в оди­ночку, так как всеобщее воздержание, коллективный от­каз от вынесения суждений неосуществимы. Если бы это было возможно, какой удачный случай представился бы

Эмиль-Мишель Чоран

человечеству для достойного конца! Но если это едва дос­тупно отдельным индивидам, то никоим образом не мо­жет быть доступно толпе, едва способной подняться до простого отрицания.

Поскольку сомнение обнаруживает свою несовмес­тимость с жизнью, скептик — этот последовательный и упрямый живой труп — заканчивает свою карьеру таким поражением, которому невозможно найти аналога в дру­гих проявлениях интеллектуальной жизни. Взбешенный оттого, что стремился быть оригинальным и утвердиться в этом состоянии, он станет мечтать о безликости, ано­нимности, и с этим, наиболее обескураживающим из всех парадоксов, он столкнется как раз тогда, когда утратит всякую близость с кем бы и чем бы то ни было. Сооб­разовываться с обыденным — все, чего он желает в этот момент своего падения, сводя мудрость к конформизму, а спасение к осознанной иллюзии, или, иначе говоря, к иллюзии, постулированной принятием внешних видимо-стей такими, какие они есть. Но он забывает, что к види-мостям обращаются лишь тогда, когда зрение утрачено настолько, чтобы путать их с реальностью, когда нахо­дишься во власти наивных иллюзий, о которых неизвест­но, что они — иллюзии, иллюзий общедоступных, кото­рые ускользают только от него одного. Вместо того чтобы смириться с этим, он — враг лжи в философии — при­мется мошенничать в практической жизни, убежденный, что, благодаря маскировке и хитрости, сумеет не выде­ляться из числа других смертных, которым будет напрас­но подражать, поскольку всякое действие вынуждает его сражаться против тысячи причин, по которым он не мо­жет его осуществить. Каждое, даже самое незначитель­ное действие будет тщательно обдумываться и станет ре­зультатом внутреннего напряжения и определенной стра-

Портрет цивилизованного человека

тегии, как если бы каждое мгновение бытия ему нужно было брать штурмом в силу того, что он не способен от­дать себя во власть естественного хода вещей. Разъяв бы­тие, он тужится и бьется в тщетной надежде вновь вос­становить его целостность. Его совесть погублена, как у Макбета; он тоже убил сон, в котором мирно почивали убеждения. Пробудившись, они преследуют и тревожат его; они действительно его тревожат, но, поскольку он никогда не опускается до угрызений совести, он созерца­ет шествие своих жертв с болезненной неприязнью, смяг­ченной иронией. Какое ему дело теперь до этих призра­ков? Отторженный от своих деяний и злодеяний, он при­шел к внутреннему освобождению, но это освобождение без спасения, прелюдия к опыту полной опустошенности, к которой он приблизился вплотную, когда, засомневав­шись в своих сомнениях, стал сомневаться в самом себе и своей значимости и даже ненавидеть себя, когда пере­стал верить в свою миссию разрушителя. Порвав послед­нюю нить, связывавшую его с самим собой, без которой невозможно даже саморазрушение, он будет искать при­бежище в своей исконной свободе, в этом начале начал, существовавшем еще до разногласий между материей и зародышем, свойственных всем живым существам, от на­секомого до самого беспокойного из млекопитающих. По­скольку ни жизнь ни смерть не возбуждают больше раз>м скептика, он менее реален, чем те бесплотные тени, чье­му порицанию он подвергся. И нет больше такого сюже­та, который мог бы увлечь его или который он стремил­ся бы возвысить до уровня проблемы или бедствия. От­сутствие любопытства достигает у него такого размаха, что граничит с лишением всего, с небытием более пус­тотным, чем то, которым гордятся или на которое сетуют мистики после странствований через «пустыню» к свято-

Эмиль-Мишель Чоран

сти. В разгар полного отупения его беспокоит только одна мысль, один вопрос, глупый, смешной, навязчивый: «Что делал Бог, когда ничего не делал? На что употреблял он до начала Творения свой нескончаемый досуг?» Если он говорит с ним, как равный с равным, значит, оба они на­ходятся на одном и том же уровне стагнации и бесполез­ности. Когда чувства скептика увядают из-за отсутствия объекта, который мог бы их вызвать, а разум утрачивает активность из-за страха перед необходимостью выносить суждения, ему не к кому больше обращаться, кроме не­творца, на которого он похож, с которым смешивает себя и для которого Все, неотделимое от Ничего, представля­ет собой пространство, где, бесплодный и обессиленный, он только и может состояться и отдохнуть.

Рядом со строгим, если хотите, ортодоксальным скеп­тиком, чей жалкий и в то же время величественный конец мы только что видели, существует также другой, каприз­ный еретик, который впадает в сомнение лишь время от времени и потому в состоянии обдумывать его до конца и делать окончательные выводы. Ему также знакомы отказ от суждений и исчезновение чувств, но только в момент кризиса; кризис же переносится им в область неопреде­ленного, где он видит себя с нетерпением ищущим зна­чение, которое, кажется, никогда не было ей свойственно. Вырываясь за пределы апорий, в которых прозябал его ум, от оцепенения он переходит к ликованию, поднимается до такого неистового энтузиазма, который мог бы одушевить и камень, если бы в этом была нужда. Нигде нет ничего прочного, все преображается и исчезает; он один остает­ся перед лицом торжествующей пустоты. Не связанный ограничениями ни внешнего мира, ни рассудка, он так­же сопоставляет себя с Богом, который на этот раз будет сверхактивным, склонным к крайностям, хмельным, пре-