Внутренняя двойственность лингвистики, показанная на примерах

 

Противоположность двух точек зрения—синхронической и диа­хронической — совершенно абсолютна и не терпит компромисса. Приведем несколько фактов, чтобы показать, в чем состоит это раз­личие и почему оно неустранимо.

Латинское crispus «волнистый, курчавый» оставило в наследство французскому языку корень сгёр-, откуда глаголы crepir «покрывать штукатуркой» и decrepir «отбивать штукатурку». С другой стороны, в какой-то момент из латинского языка во французский было заим­ствовано слово decrepitus «дряхлый» с неясной этимологией, и из него получилось decrepit с тем же значением. Несомненно, в на­стоящее время говорящие связывают между собою un mur decrepi «облупившаяся стена» и un homme decrepit «дряхлый человек», хотя исторически эти два слова ничего общего между собой не име­ют; часто говорят fagade decrepite d’une maison в смысле «облупив­шийся фасад дома». И это есть факт статический, поскольку речь идет об отношении между двумя сосуществующими в языке явления­ми. Для того чтобы он проявился, оказалось необходимым стечение целого ряда обстоятельств из области эволюции: потребовалось, чтобы crisp- стало произноситься сгёр- и чтобы в некий момент из латинского было заимствовано новое слово. Вполне очевидно, что эти диахронические факты не находятся ни в каком отношении с порожденным ими синхроническим фактом; они — явления иного порядка.

Вот еще один пример, имеющий общее значение. В древне­верхненемецком языке множественное число от существительного gast «гость» первоначально имело форму gasti, от существительного hant «рука» — hanti и т. д. Впоследствии это i вызвало умлаут, то есть привело к изменению (в предшествующем слоге) а в е: gasti ->■ gesti, hanti henti. Затем это i утратило свой тембр, откуда gesti -> geste и т. д. В результате ныне мы имеем Gast: Gaste, Hand: Hande; целый разряд слов обнаруживает то же различие между единственным и множественным числом. Аналогичное, в общем, яв­ление произошло и в англосаксонском языке: первоначально было fot «нога», мн. ч. *foti; tof> «зуб», мн. ч. *tof>i; gos «гусь», мн. ч. *gosi и т. д.; затем, в результате первого фонетического изменения — умлаута — *foti превратилось в *feti, а в результате второго фоне­тического изменения — падения конечного i — *feti дало fet; так возникло отношение ед. ч. fot: мн. ч. fet и аналогично toЈ>: tef>, gos:ges (совр. англ. foot:feet, tooth:teeth, goose:geese).

Первоначально, когда говорили gast: gasti, fot: foti, множествен­ное число выражалось простым прибавлением i; Gast: Gaste и fot:fet выявляют иной механизм для выражения множественного числа. Этот механизм неодинаков в обоих случаях: в староанглий­ском — только противопоставление гласных, в немецком — еще и наличие или отсутствие конечного -е, но это различие для нас не­существенно.

Отношение между единственным числом и множественным, об­разованным от него, каковы бы ни были их формы, для каждого? данного момента может быть выражено на горизонтальной оси, а именно

Те же факты (каковы бы они ни были), которые вызвали переход от одной формы к другой, должны, наоборот, быть расположены на вертикальной оси, так что в результате мы получаем

Наш типовой пример порождает целый ряд соображений, непо­средственно относящихся к нашей теме:

1) Диахронические факты вовсе не имеют своей целью выразить другим знаком какую-то определенную значимость в языке: переход gasti в gesti, geste (Gaste) нисколько не связан с множественным числом существительных, так как в tragit ->■ tragt тот же умлаут связан со спряжением. Таким образом, диахронический факт яв­ляется самодовлеющим событием, и те конкретные синхронические последствия, которые могут из него проистекать, ему совершенно чужды.

2) Диахронические факты вовсе не стремятся изменить систему. Здесь отсутствует намерение перейти от одной системы отношений к другой; перемена касается не упорядоченного целого, а только отдельных элементов его.

Здесь мы снова встречаемся с уже высказанным нами принци­пом: система никогда не изменяется непосредственно, сама по себе она неизменна, изменению подвержены только отдельные элементы независимо от связи, которая соединяет их со всей совокупностью. Это можно сравнить с тем, как если бы одна из планет, обращаю­щаяся вокруг Солнца, изменилась в размере и массе: этот изолиро­ванный факт повлек бы за собой общие последствия и нарушил бы равновесие всей солнечной системы в целом. Для выражения мно­жественного числа необходимо противопоставление двух явлений: либо fot: *foti, либо fot: fet; эти два способа в равной мере возмож­ны, и говорящие перешли от одного к другому, как бы и не при­касаясь к ним: не целое было сдвинуто и не одна система поро­дила другую, но один из элементов первой системы изменился, и этого оказалось достаточно для того, чтобы произвести новую систему.

3) Это наблюдение помогает нам понять случайный характер всякого состояния. В противоположность часто встречающемуся ошибочному представлению язык не есть механизм, созданный и приспособленный для выражения понятий. Наоборот, как мы виде­ли, новое состояние, порожденное изменением каких-либо его эле­ментов, вовсе не предназначается для выражения значений, кото­рыми оно оказалось пропитанным. Дано случайное состояние fot: fet, и им воспользовались для выражения различия между единственным и множественным числом. Противопоставление fot: fet служит этому не лучше, чем fot: *foti. Каждый раз, как возникает новое состояние, разум одухотворяет уже данную материю и как бы вдыхает в нее жизнь. Этот взгляд, внушенный нам исторической лингвистикой, не был известен традиционной грамматике, которая свойственными ей методами не могла бы никогда прийти к нему. Равным образом ничего о нем не знает и большинство философов, между тем нет ничего более важного с философской точки зрения, чем эта концепция.

4) Имеют ли факты, принадлежащие к диахроническому ряду, по крайней мере ту же природу, что и факты синхронического ряда? Нет, не имеют, ибо, как мы уже установили, изменения происходят без всякого намерения. Синхронический факт, напротив, всегда об­лечен значением; он всегда апеллирует к двум одновременно су­ществующим членам отношения: множественное число выражается не формой Gaste, а противоположением Gast: Gaste. В диахрониче­ском плане верно как раз обратное: он затрагивает лишь один член отношения и для появления новой формы Gaste надо, чтобы старая форма gasti уступила ей место и исчезла.

Попытка объединить внутри одной дисциплины столь различные по характеру факты представляется фантастическим предприятием. В диахронической перспективе мы имеем дело с явлениями, кото­рые не имеют никакого отношения к системам, хотя и обусловлива­ют их.

Приведем еще несколько примеров, подтверждающих и допол­няющих выводы, извлеченные из первых.

Во французском языке ударение всегда падает на последний слог, если только он не содержит в себе немого е (э). Это факт син­хронический: отношение между совокупностью французских слов и ударением французского слова. Откуда он взялся? Из предшество­вавшего состояния. В латинском-языке система ударения была иная и более сложная: ударение падало на предпоследний слог, если он был долгим; если же он был кратким, то ударение переносилось на третий слог от конца (ср. amicus «друг», но anTma «душа»). Этот за­кон описывает отношения, не имеющие ни малейшей аналогии с законом французского ударения. Тем не менее это то же самое уда­рение — в том смысле, что оно осталось на тех же местах; во фран­цузском слове оно падает всегда на тот слог, который имел его в ла­тинском языке: amtcum -> ami, animam ame. Между тем форму­лы ударения во французском и латинском различны, и это потому, что изменилась форма слов. Как известно, все, что следовало за ударением, либо исчезло, либо свелось к немому е. Вследствие этого изменения слова позиция ударения по отношению к целому слову стала иной; в результате говорящие, сознавая наличие нового от­ношения, стали инстинктивно ставить ударение на последнем слоге даже в заимствованных, унаследованных через письменность словах (facile, consul, ticket, burgfave и т. п.). Ясно, что у говорящих не было намерения изменить систему, сознательного стремления к новой формуле ударения, ибо в словах типа amtcum-»- ami ударение осталось на прежнем слоге; однако тут вмешалась диахро­ния: место >дарения оказалось измененным, хотя к нему никто и не прикасался. Закон ударения, как и все, относящееся к лингвистиче­ской системе, есть соотношение (disposition) членов системы, то есть случайный и невольный результат эволюции.

Приведем еще более разительный пример. В старославянском языке д»т«имеет в творительном падеже единственного числа форму д»т«мь, в именительном падеже множественного числа—л»тл, в родительном падеже множественного числа—д»тъ и т. д.; в этом склонении у каждого падежа свое окончание. Однако славянские «слабые» гласные ь и ъ, восходящие к и.-е. I и й, в конце концов, исчезли; вследствие этого данное существительное, например в рус­ском языке, склоняется так: лето, летом, лета, лет. Равным обра­зом рука,склоняется так: вин. п. ед. ч. руку, им. п. мн. ч. руки, род. п. мн. ч. рук и т. д. Таким образом, здесь в формах лет, рук показа­телем родительного падежа множественного числа является нуль. Итак, оказывается, что материальный знак не является необходи­мым для выражения понятия; язык может ограничиться противо­поставлением чего-либо ничему. Так, в приведенном примере мы узнаем родительный падеж множественного числа рук просто пото­му, что это ни рука, ни руку, ни какая-либо из прочих форм. На пер­вый взгляд кажется странным, что столь специфическое понятие, как понятие родительного падежа множественного числа, стало обозначаться нулем, но это как раз доказывает, что все происхо­дит по чистой случайности. Язык есть механизм, продолжающий функционировать, несмотря на повреждения, которые ему нано­сятся.

Все вышеизложенное подтверждает уже сформулированные нами принципы, которые мы резюмируем здесь следующим образом:

Язык есть система, все части которой могут и должны рассмат­риваться в их синхронической взаимообусловленности.

Изменения никогда не происходят во всей системе в целом, а лишь в том или другом из ее элементов, они могут изучаться только вне ее. Конечно, всякое изменение сказывается в свою очередь на системе, но исходный факт затрагивает лишь одну ее точку; он не находится ни в какой внутренней связи с теми последствиями, ко­торые могут из него проистечь для целого. Это различие по существу между сменяющимися элементами и элементами сосуществующими, между частными фактами и фактами, затрагивающими систему, препятствует изучению тех и других в рамках одной науки.

 

§ 4. Различие синхронии и диахронии, показанное на сравнениях

 

Чтобы показать одновременно и автономность и зависимость синхронического ряда от диахронического, первый из них можно сравнить с проекцией тела на плоскость. В самом деле, всякая про­екция непосредственно зависит от проецируемого тела, и все-таки она представляет собою нечто особое, отличное от самого тела. Иначе не было бы специальной науки о проекциях: достаточно было бы рассматривать сами тела. В лингвистике таково же отношение между исторической действительностью и данным состоянием язы­ка, представляющим как бы проекцию этой действительности в тот или иной момент. Синхронические состояния познаются не путем изучения тел, то есть диахронических событий, подобно тому как понятие геометрических проекций не постигается в результате изу­чения, хотя бы весьма пристального, различных видов тел.

Возьмем еще одно сравнение, воспользовавшись следующим ри­сунком [см. рис. на стр. 121].

Если сделать поперечный срез стебля растения, то на месте среза мы увидим более или менее сложный рисунок — это не что иное, как перспектива продольных волокон, которые мы и обнаружим, если произведем второй срез, перпендикулярный первому. Здесь опять одна из перспектив зависит от другой: продольный срез пока­зывает нам самые волокна, образующие растение, а поперечный срез — их группировку на перпендикулярной им плоскости; но второй срез отличается от первого, ибо он обнаруживает между во­локнами некоторые отношения, не доступные наблюдению на про­дольной плоскости.

Из всех сравнений, которые можно было бы придумать, наибо­лее показательным является сравнение, которое можно провести

между функционированием языка и игрой в шахматы. И здесь и там налицо система значимостей и наблюдаемое изменение их. Партия в шахматы есть как бы искусственная реализация того, что в ес­тественной форме представлено в языке.

Рассмотрим это сравнение детальнее.

Прежде всего, понятие позиции в шахматной игре во многом соответствует понятию состояния в языке. Соответствующая значи­мость фигур зависит от их положения в каждый данный момент на доске, подобно тому как в языке значимость каждого элемента за­висит лишь от его противоположения всем прочим элементам.

Далее, система всегда моментальна; она видоизменяется от по­зиции к позиции. Правда, значимость фигур зависит также, и даже главным образом, от неизменного соглашения: от правил игры, су­ществующих еще до начала партии и сохраняющих свою силу после каждого хода. Но такие правила, принятые раз навсегда, сущест­вуют и в области языка: это неизменные принципы семиологии.

Наконец, для перехода от одного состояния равновесия к дру­гому или — согласно принятой нами терминологии — от одной син­хронии к другой достаточно сделать ход одной фигурой; не требует­ся передвижки всех фигур сразу. Здесь мы имеем полное соответст­вие диахроническому факту со всеми его особенностями. В самом деле:

а) Каждый шахматный ход приводит в движение только одну фигуру; так и в языке изменениям подвергаются только отдельные элементы

б) Несмотря на это, каждый ход сказывается на всей системе; игрок не может в точности предвидеть последствия каждого хода. Изменения значимостей всех фигур, которые могут произойти вслед­ствие данного хода, в зависимости от обстоятельств будут либо нич­тожны, либо весьма значительны, либо, в общем, скромны. Один ход может коренным образом изменить течение всей партии и по­влечь за собой последствия даже для тех фигур, которые в тот мо­мент, когда его делали, были им не затронуты. Мы уже видели, что точно то же верно и в отношении языка.

в) Ход отдельной фигурой есть факт, абсолютно отличный от предшествовавшего ему и следующего за ним состояния равнове­сия. Произведенное изменение не относится ни к одному из этих двух состояний; для нас же важны одни лишь состояния.

В шахматной партии любая данная позиция характеризуется, между прочим, тем, что она совершенно независима от всего того, что ей предшествовало; совершенно безразлично, каким путем она сложилась; зритель, следивший за всей партией с самого начала, не имеет ни малейшего преимущества перед тем, кто пришел взгля­нуть на положение партии в критический момент; для описания дан­ной шахматной позиции совершенно незачем вспоминать о том, что происходило на доске десять секунд тому назад. Все это рассужде­ние применимо и к языку и еще раз подчеркивает коренное разли­чие, проводимое нами между диахронией и синхронией. Речь функционирует лишь в рамках данного состояния языка, и в ней нет места изменениям, происходящим между одним состоянием и другим.

Лишь в одном пункте наше сравнение неудачно: у шахматиста имеется намерение сделать определенный ход и воздейство­вать на систему отношений на доске, язык же ничего не замышля­ет— его «фигуры» передвигаются, или, вернее, изменяются, сти­хийно и случайно. Умлаут в формах Hande вместо hanti и Gaste вместо gasti (ср. стр. 116) создал множественное число нового вида, но он также вызвал к жизни и глагольную форму tragt вместо tragit и т. д. Чтобы партия в шахматы во всем уподобилась функциониро­ванию языка, необходимо представить себе бессознательно дейст­вующего или ничего не смыслящего игрока. Впрочем, это единствен­ное отличие делает сравнение еще более поучительным, показывая абсолютную необходимость различать в лингвистике два ряда явле­ний. В самом деле, если диахронические факты несводимы к обус­ловленной ими синхронической системе даже тогда, когда соответст­вующие изменения подчиняются разумной воле, то тем более есть основания полагать, что так обстоит дело и тогда, когда эти диахро­нические факты проявляют свою слепую силу при столкновении с организованной системой знаков.

 

§ 5. Противопоставление синхронической и диахронической лингвистик в отношении их методов и принципов

 

Противопоставление между диахроническим и синхроническим проявляется всюду. Прежде всего (мы начинаем с явления наи­более очевидного) они неодинаковы по своему значению для языка. Ясно, что синхронический аспект превалирует над диахроническим, так как для говорящих только он — подлинная и единственная реальность (см. стр. 114). Это же верно и для лингвиста: если он примет диахроническую перспективу, то увидит отнюдь не язык, а только ряд видоизменяющих его событий. Часто утверждают, что нет ничего более важного, чем познать генезис данного состояния; это в некотором смысле верно: условия, создавшие данное состоя­ние, проясняют нам его истинную природу и оберегают нас от неко­торых иллюзий (см. стр. 117), но этим как раз и доказывается, что диахрония не является самоцелью. О ней можно сказать то же, что было как-то сказано о прессе: она открывает дорогу решительно ко всему,—надо только [вовремя] уйти из нее.

Методы синхронии и диахронии тоже различны, и притом в двух отношениях:

а) Синхрония знает только одну перспективу, перспективу го­ворящих, и весь ее метод сводится к собиранию от них языковых фактов; чтобы убедиться, в какой мере то или другое языковое яв­ление реально, необходимо и достаточно выяснить, в какой мере оно существует в сознании говорящих. Напротив, диахроническая линг­вистика должна различать две перспективы: одну проспективную, следующую за течением времени, и другую ретроспективную, на­правленную вспять; отсюда — раздвоение метода, о чем будет идти речь в пятой части этой работы.

б) Второе различие вытекает из разницы в объеме той области, иа которую распространяется та и другая дисциплина. Объектом синхронического изучения является не все совпадающее по времени, а только совокупность фактов, относящихся к тому или другому языку; по мере надобности подразделение доходит до диалектов и поддиалектов. В сущности, термин синхрония не вполне точен: его следовало бы заменить термином идиосинхрония, хотя он и не­сколько длинный. Наоборот, диахроническая лингвистика не только не требует подобной специализации, но и отвергает ее; рассматри­ваемые ею элементы не принадлежат обязательно к одному языку (ср. и.-е. *esti, треч. esti, нем. 1st, франц. est). Различие же между отдельными языками создается последовательным рядом событий, развертывающихся в языке на временной оси и умножаемых дейст­вием пространственного фактора. Для сопоставления двух форм достаточно, если между ними есть историческая связь, какой бы кос­венной она ни была.

Эти противопоставления не самые яркие и не самые глубокие: из коренной антиномии между фактом эволюционным и фактом ста­тическим следует, что решительно все понятия, относящиеся к тому или другому, в одинаковой мере не сводимы друг к другу. Любое из этих понятий может служить доказательством этой несводимое™. Таким образом, синхроническое явление не имеет ничего общего с диахроническим (см. стр. 118): первое есть отношение между одно­временно существующими элементами, второе — замена во времени одного элемента другим, то есть событие. Мы увидим ниже (стр. 140), что тождества диахронические и синхронические суть вещи совер­шенно различные: исторически французское отрицание pas «не» тождественно существительному pas «шаг», тогда как в современном языке это два совершенно разных элемента. Уже этих констатаций, казалось бы, было достаточно для уяснения того, что смешивать обе точки зрения нельзя; но нигде необходимость такого разграниче­ния не обнаруживается с такой очевидностью, как в том различии, к которому мы сейчас переходим.

 

§ 6. Синхронический закон и закон диахронический

 

Мы привыкли слышать о законах в лингвистике, но действитель­но ли факты языка управляются законами и какого рода могут быть эти законы? Поскольку язык есть общественное установление, мож­но было бы a priori сказать, что он регулируется предписаниями аналогичными тем, которые управляют жизнью общества. Как известно, всякий общественный закон обладает двумя основными признаками: он является императивным и всеобщим. Он обязателен для всех, и он распространяется на все случаи, разумеется, в опре­деленных временных и пространственных границах.

Отвечают ли такому определению законы языка? Чтобы выяс­нить это, надо прежде всего, в соответствии с только что сказанным, и здесь еще раз разделить сферы синхронического и диахрониче­ского. Перед нами две разные проблемы, смешивать которые нельзя: говорить о лингвистическом законе вообще равносильно желанию схватить призрак.

Вот несколько примеров из области греческого языка, причем «законы» синхронии и диахронии здесь умышленно смешаны:

1. Индоевропейские звонкие придыхательные превратились в глухие придыхательные: dhumos-»- thflmos «жизнь», *bhero ->■ phero «несу» и т. д.

2. Ударение в слове никогда не бывает далее третьего слога от конца.

3. Все слова оканчиваются на гласный или на s, п, г, но не на какой-либо иной согласный.

4. Начальное s перед гласным превратилось в h (густое приды­хание): *septm (лат. septem)->- hepta «семь».

5. Конечное ш изменилось в n: *jugom zugon (ср. лат. ju- gum) «ярмо» *.

6. Конечные смычные отпали: *gunaik ->■ gtinai, зв. п. «(о) жена!» «(о) женщина!», *epheret ->■ ephere «он нес», *epheront epheron «они несли».

Первый из этих законов является диахроническим: что было dh, то стало th и т. д. Второй выражает отношение между словом как целым и ударением — своего рода «соглашение» между двумя сосу­ществующими элементами: это синхронический закон. Таков же и третий закон, так как он касается слова как целого и его оконча­ния. Четвертый, пятый и шестой законы являются диахронически­ми: что было s, то стало h; конечное ш изменилось в п; конечное t, к и другие смычные исчезли бесследно.

Необходимо, кроме того, заметить, что третий закон есть резуль­тат пятого и шестого: два диахронических факта создали один син­хронический.

Разделив таким образом эти две категории законов, мы убеж­даемся, что второй и третий законы не однородны с первым, четвер­тым, пятым и шестым.

Синхронический закон — общий закон, но не императивный; попросту отображая существующий порядок вещей, он только кон­статирует некое состояние; он является законом постольку же, поскольку законом может быть названо, например, утверждение, что в данном фруктовом саду деревья посажены косыми рядами. Отображаемый им порядок вещей непрочен как раз потому, что этот порядок не императивен. Казалось бы, можно возразить, что в речи синхронический закон обязателен в том смысле, что он навязан каж­дому человеку принуждением коллективного обычая (см. стр. 104), это верно, но мы ведь понимаем слово «императивный» не в смысле обязательности по отношению к говорящим — отсутствие импера­тивности означает, что в языке нет никакой силы, гарантирующей сохранение регулярности, установившейся в каком-либо пункте. Так, нет ничего более регулярного, чем синхронический закон, уп­равляющий латинским ударением (в точности сравнимый с законом греческого ударения, приведенным выше под рубрикой 2); между тем эти правила ударения не устояли перед факторами изменения и уступили место новому закону, действующему во французском языке (см. стр. 118 и сл*)* Таким образом, если и можно говорить о законе в синхронии, то только в смысле упорядочения, в смысле принципа регулярности.

Диахрония предполагает, напротив того, динамический фактор, приводящий к определенному результату, производящий опреде­ленное действие. Но этого императивного характера недостаточно для применения понятия закона к фактам эволюции языка; о законе можно говорить лишь тогда, когда целая совокупность явлений под.- чиняется единому правилу, а диахронические события всегда в дей­ствительности носят случайный и частный характер, несмотря на видимые исключения из этого.

В отношении семантических фактов это сразу же бросается в гла­за: если франц. poutre «кобыла» приняло значение «балка», то это было вызвано частными причинами и не зависело от прочих измене­ний, которые могли произойти в языке в тот же период времени; это было чистой случайностью из числа многих случайностей, регистри­руемых историей языка.

В отношении синтаксических и морфологических изменений во­прос на первый взгляд не так ясен. В какой-то период все формы прежнего именительного падежа во французском языке исчезли. Разве здесь нет совокупности фактов, подчиненных общему закону? Нет, так как все это является лишь многообразным проявлением одного и того же отдельного факта. Затронутым преобразованием оказалось самое понятие именительного падежа, и исчезновение его, естественно, повлекло за собою исчезновение всей совокупно­сти его форм. Для всякого, кто видит лишь поверхность языка, единственный феномен оказывается скрытым за множеством его проявлений; в действительности же он один, по самой глубинной своей сути, и составляет историческое событие, столь же отдельное в своем роде, как и семантическое изменение, происходящее со сло­вом poutre «кобыла»; он принимает облик «закона» лишь постольку, поскольку осуществляется в системе; строгая упорядоченность этой последней и создает иллюзию, будто диахронический факт подчи­няется тем же условиям, что и синхронический.

Так же обстоит дело и в отношении фонетических изменений, а между тем обычно говорят о фонетических законах. В самом деле, констатируется, что в данный момент, в данной области все слова, представляющие одну и ту же звуковую особенность, подвергаются одному и тому же изменению. Так, рассмотренный выше (стр. 124) закон 1 (*dhumos-> греч. thumos) затрагивает все греческие слова, содержавшие звонкий придыхательный согласный; ср. *nebhos-> nephos «облако», *medhu->- methu «вино», *angho->- ankho «душить» и т. д. Рассмотренный выше закон 4 (*septm -> hepta) применим к *serpo-v herpo «пресмыкающееся», *sfls-»-hfls «свинья» и вообще ко всем словам, начинающимся с s. Эта регулярность, которую иногда оспаривали, представляется нам весьма прочно установленной; кажу­щиеся исключения не устраняют неизбежного характера изменений этого рода, так как они объясняются либо более частными фонетиче­скими законами (ср., например, trikhes: thriksi, см. стр. 130), либо вмешательством фактов иного порядка (например, аналогии и т. п.). Ничто, казалось бы, лучше не отвечает данному выше определению понятия «закон». А между тем, сколь бы ни были многочисленны случаи, на которых подтверждается фонетический закон, все охва­тываемые им факты являются всего лишь проявлением одного част­ного факта-

Суть вопроса заключается в том, что затрагивают фонетические изменения — слова или только звуки. Ответ не вызывает сомнений: в nephos, methu, ankho и т. д. изменению подвергается определен­ная фонема: в одном случае звонкая придыхательная превращается в глухую придыхательную, в другом—начальное s превращается в h и т. д., и каждое из этих событий изолировано, независимо от прочих событий того же порядка, а также независимо от слов, в которых оно происходит*. Естественно, все эти слова меняются в своем звуковом составе, но это не должно нас обманывать относительно истинной природы явления.

В своем утверждении, что сами слова непосредственно не участ­вуют в фонетических изменениях, мы опираемся на то простое на­блюдение, что такие изменения происходят фактически независимо от слов и не могут затронуть их в их сущности. Единство слова образовано ведь не только совокупностью его фонем, оно держится не на его материальном качестве, а на иных его свойствах. Предпо­ложим, что в рояле фальшивит одна струна: всякий раз, как, испол­няя мелодию, будут к ней прикасаться, зазвучит фальшивая нота. Но где именно она зазвучит? В мелодии? Конечно, нет: затронута не она, поврежден ведь только рояль. Совершенно то же самое про­исходит и в фонетике. Система наших фонем представляет собою ин­струмент, на котором мы играем, произнося слова языка; видоизме­нись один из элементов системы, могут произойти различные последствия, но сам факт изменения затрагивает совсем не слова, которые, так сказать, являются лишь мелодиями нашего репертуара.

Итак, диахронические факты носят частный характер; сдвиги в системе происходят в результате событий, которые не только ей чужды (см. стр. 117), но сами изолированы и не образуют в своей совокупности системы.

Резюмируем: синхронические факты, каковы бы они ни были, обладают определенной регулярностью, но совершенно лишены ка- кого-либо императивного характера; напротив, диахронические факты навязаны языку, но не имеют характера общности.

Короче говоря — к чему мы и хотели прийти,— ни синхрониче­ские, ни диахронические факты не управляются законами в опреде­ленном выше смысле. Если тем не менее, невзирая ни на что, угодно говорить о лингвистических законах, то термин этот должен иметь совершенно разное значение в зависимости от того, с чем мы его соотносим: с явлениями синхронического или с явлениями диахро­нического порядка.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: