 |
Исчезнули при свете просвещенья
|
|
|
|
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья
Промышленным заботам преданы...
Как это перекликается с рубцовским пониманием в стихотворении «Поэзия»:
Теперь она, как в дымке, островками
Глядит на нас, покорная судьбе, -
Мелькнёт порой лугами, ветряками –
И вновь закрыта дымными веками…
Но тем сильней влечёт она к себе!
В начале миновавшего железного века эта проблема со всей остротой предстала перед Александром Блоком, как «цивилизация и культура». Но даже тогда А. Блок нисколько не усомнился в том, что дело поэта не устаревает, что сущность поэзии неизменна даже тогда, когда устаревает её язык…
Неужто, лишь степень сложности технических приспособлений является основанием для того, чтобы вновь усомниться в поэзии, не проявляя духовного стоицизма, истинному поэту свойственного и изменяя своему призванию?.. Ведь сами по себе сомнения в том, что «такая», то есть истинная поэзия устарела, уже являются её отрицанием.
Вот, что стоит за этим удивлением «несоответствия» стихов и человеческого облика поэта. Что уж говорить об обывателях от литературы, довольствующихся расхожими, стереотипными понятиями, если даже в стихах Станислава Куняева проявилось это противопоставление внешнего облика поэта и его духовной мощи:
Он выглядел
Как захудалый сын
Своих отцов –
Как самый младший
Третий
Но всё-таки звучал высокий смысл
В наборе слов его
И междометий.
О многом говорит это снисходительное «все-таки…»! Ведь за ним просматривается убеждение многих современных Николаю Рубцову поэтов, в том числе и его московских друзей, что он – один из них, такой же, как и они, а не единственный, с только ему, предназначенной в русской поэзии миссией. Теперь, по прошествии лет, неловко читать какие-то и вовсе школярские признания того же Станислава Куняева о «недостатках» в стихах Николая Рубцова: «Немало несовершенного можно найти в книгах Рубцова. Иногда, он бывал наивен, иногда высокопарен, порой банален. Но чего невозможно найти в его поэзии – так это недуга, может быть, самого разрушительного для искусства: вируса неправды», («Воспоминания о Николае Рубцове», КИФ «Вестник», Вологда, 1994 г.). И ещё более определённей: «Трудно сказать, какое место занимает Николай Рубцов в современной поэзии?» И немногие, совсем немногие из современных ему поэтов, смирив гордыню и преодолев самолюбие, смогли оценить значение его в русской поэзии объективно, как, к примеру, Глеб Горбовский: «Николай Рубцов – поэт долгожданный. Блок и Есенин были последними, кто очаровывал читающий мир поэзией – не придуманной, органической».
|
|
|
То есть, одарённые стихотворцы в этот долгий период русской истории были, но поэзии, не придуманной и органической, по сути, не было, ибо духовная преемственность в русском народе была прервана. И многие стихотворцы, сами того не вполне осознавая, не преодолевали этот трагический, зияющий перерыв в русской культуре, а только усугубляли его. Как писал сам Николай Рубцов, цветы поэзии «как подснежники, ещё бывают занесены холодным снегом декларативного рационализма, юродства разной масти». Конечно, отдельные прорывы к подлинной поэзии были, особенно у поэтов фронтового поколения и у некоторых современников Рубцова, но цельного миропонимания, выходящего из русского мира, до него со времен Блока и Есенина не было…
Очень точно определил место Николая Рубцова в русской поэзии и самосознании Александр Романов, замечательный поэт и его вологодский товарищ: «А в стихах его забелели обезглавленные храмы, словно вытаяли они из-под страшных сугробов забвения. Сама природа русского духа давно нуждалось в появлении именно такого поэта, чтобы связать полувековой трагический разрыв отечественной поэзии вновь с христианским мироощущением. И жребий этот пал на Николая Рубцова. И зажегся в нем свет величавого распева и молитвенной исповеди».
|
|
|
Как видим, Александр Романов оценивает Николая Рубцова не как одного из них, но как единственного, отмеченного редким Божиим даром, в творчестве которого наиболее полно и глубоко сказалось возвращение русского народа к правосознанию, к своей исконной православной вере. Видимо, поэтому ни один поэт во второй половине минувшего двадцатого века не привлекал к себе такого всеобщего, именно народного внимания, как Николай Рубцов. Такая участь позже выпадает разве только Юрию Кузнецову уже на закате русской литературы в наши дни, устроенного вполне рукотворно.
Была еще одна причина ревностного отношения к Николаю Рубцову собратьев по перу. Кроме, разумеется, обыкновенной и банальной зависти, в русских писателях особенно неистребимой. Он рано сформировался, как большой поэт, знающий себе цену. Вместе с тем, он изначально так сумел поставить себя в обществе, чего никому не удавалось из его современников. Ведь он нигде не служил, не работал, а был всецело занят только поэзией. Кроме того, он избежал того партийно-комсомольского «становления» в журналистике, чего не избежал, пожалуй, никто из его современников. Справедливо писал тот же Александр Романов: «Николай Рубцов счастливо миновал всё это. Перешагнув политическую конъюнктуру, он сразу очутился наедине с отзвуками родных преданий, с порывистым шумом природы, с горькими путями жизни».
Ведь за весь советский период это удалось разве только Михаилу Шолохову. И что примечательно, – мы не слышали в связи с его именем спекулятивных стенаний о «тунеядстве», как это было, скажем, с Иосифом Бродским. Удивительное различие, если учесть, что положение поэтов было, абсолютно, сходным. Но за такой выбор Николай Рубцов заплатил тем образом жизни, который он вел и который, в конечном итоге. стал причиной его трагедии и столь раннего ухода из жизни…
Безусловно, что трагическую судьбу поэта определяли и общая жестокость жизни, только начавшая входить в свои исконные берега в послевоенные годы, и его сиротство, и бездомность. Но если говорить о Николае Рубцове, как и должно, прежде всего, как о большом поэте, а не просто, как о человеке, то суть его трагедии предстаёт несколько в ином смысле. Во всяком случае, не к житейским тяготам и неудобствам она сводилась, к которым он был вполне равнодушен. Суть его трагедии состояла в том, что ему приходилось, что называется, на каждом шагу отстаивать право подлинной поэзии на своё существование, противостоять тем искаженным представлениям о ней, которые господствовали в обществе. Отстаивать право поэзии органической, выходящей из русской литературной традиции и народного самосознания.
|
|
|
Как понятно, эти искажения в литературе имели не только советскую природу, но брали своё начало во временах дальних, ещё с революционных демократов позапрошлого века с их пресловутой «социальностью», с помощью которой, как отмычки, они «объясняли» явления духовные. Ко времени вхождения Николая Рубцова в литературу всё было заполонено так называемой эстрадной поэзией, далёкой от народного мировоззрения, во многой мере, формальной, изрядно идеологизированной. Вместе с тем представители её выдавали себя за эдаких бунтарей и оппозиционеров по отношению к официальной идеологии и политике… Без всяких на то оснований, конечно. Просто такого рода поэзия, иначе утверждаться не могла, кроме как через внешний эффект или даже скандал, но не через слово само по себе. Господство этой поэзии было столь повсеместным, что один из самых близких Николаю Рубцову людей Сергей Чухин вспоминал потом, что до встречи с ним для него «чуть ли не единственным мерилом современной поэзии был тогда Р. Рождественский». Рубцов же исповедовал извечное понимание поэзии и соотношения в ней современного и традиционного, говоря, что «современность есть вечность». То есть придерживался Блоковского понимания, что «несовременного искусства не бывает». Если, конечно, это искусство, а не стихотворная конъюнктура, чем грешили многие и многие его современники.
|
|
|
Эта незримая борьба за поэзию была суровой и беспощадной. Она ведь велась не только собственно за поэзию, но – за душу человеческую и дух народный. А потому я ещё остановлюсь на литературной ситуации того времени, так как она, во многой мере, определила трагедию Николая Рубцова. Пока же скажу, что из неё происходила раздражительность поэта в последние годы жизни. Примечательно в этом смысле замечание Василия Оборутова из воспоминаний о поэте: «Мне довелось не раз видеть его возмущенным, и не помню, чтобы он был неправ». Этим как раз и доказывается, что Рубцов в спорах отстаивал не просто своё мнение, но само право на существование истинной поэзии в обществе, где идеологические догмы сказывались ещё сильно и порождали, конечно, не поэзию, а её заменителей. Тут сокрыта трагедия поэта, так часто не понимаемом, судящего о поэзии с высоты своего редкого дарования, у которого к тому же в результате бездомного и неприкаянного образа жизни оставалось всё меньше сил сопротивляться этому бездуховному нашествию. Такую ношу выдюжить было непросто. Точно заметил товарищ Николая Рубцова по Литинституту Анатолий Чечётин, что ему было тяжелее «всех нести бремя судьбы». Но обыденному сознанию трудно понять, о чём это печётся Анатолий Чечётин, как и невозможно понять то, о чём писала Мария Корякина: «От того он был такой сложный и противоречивый, что не давал ему спокойно жить его большой талант». В более широком смысле слова в судьбе Николая Рубцова выразилась вся трагичность истории страны, так как он свою жизнь, как и должно истинному поэту, являющемуся эхом народа, прямо соотносил с судьбой России.
Есть у Николая Рубцова четверостишие «О Пушкине». В этой строфе он, конечно же, думал не только о Пушкине, но и себе, о своей судьбе. И, как оказалось, пророчески:
Словно зеркало русской стихии
Отстояв назначенье свое,
Отразил он всю душу России,
И погиб, отражая её…
Я не предполагал писать о Николае Рубцове после всего написанного о нём, если бы не одно обстоятельство, вдруг несколько по-новому высветившее для меня его творчество и его личность. Я обнаружил, что в Москве находятся две первоначальные рукописи его знаменитой книги «Звезда полей», вышедшей в издательстве «Советский писатель» в 1967 году, рукописи, по сути, не вошедшие в научный обиход. Точно так же, как в своё время в Москве долгие годы таилась рукопись «Тихого Дона» Михаила Шолохова, пока её приобретение Институтом мировой литературы не вылилось в громкую не только литературную, но и государственную акцию.
|
|
|
Первая по времени рукопись принадлежала товарищу поэта по Литературному институту Анатолию Ивановичу Чечётину, учившемуся на семинаре драматургии. Анатолий Иванович описал в воспоминаниях то, как эта рукопись оказалась у него.
Эта, на половину машинописная, наполовину исполненная от руки, будем в дальнейшем называть её рукопись Чечётина, помечена на титуле 1964 годом. Это был трудный год для Николая Рубцова – его исключили из Литературного института по совершенно пустяковому происшествию в Центральном доме литераторов, выставленному как дебош и хулиганство. Выгнали из общежития. Не имея нигде своего угла, а значит и прописки в родной стране, поэт вынужден был уехать в село Никольское Тотемского района Вологодской области, как бы на свою малую родину, которая таковой для него, по сути, не была. Долгие месяцы он жил в селе. Вместе с тем этот год оказался для него самым творчески продуктивным в жизни. Никогда более так вдохновенно ему не работалось, как в этом году. Кроме того, благодаря хлопотам его московских друзей и прежде всего Вадима Кожинова, появляются его замечательные публикации в «Октябре» и в других журналах.
Датировка рукописи Чечётина позволяет сделать вывод, что поэт предложил рукописи в Северо-Западное издательство и в «Советский писатель» по сути одновременно – весной 1964 года. Маленькая книжица «Лирика», наполовину перепотрошённая, вышла в Северо-Западном издательстве в 1965 году. Сложнее обстояло дело с рукописью книги «Звезда полей» в «Советском писателе». Даже при рекомендации руководителя творческого семинара Николая Николаевича Сидоренко, подрабатывавшего в этом издательстве.
Неустроенность же житейская Николая Рубцова была таковой, что он даже не имел возможности отпечатать рукопись и первоначально представил в издательство книгу, переписанную от руки. Правда, с просьбой к заведующему редакцией русской советской поэзии Егору Исаеву найти машинистку, чтобы к редактору она попала уже в отпечатанном виде. Полгода он терпеливо ждал ответа из издательства, но не получивши его, обращается с письмом к Е.А. Исаеву: «В конце весны я принёс и сдал в Ваше издательство рукопись книжки своих стихов под названием «Звезда полей». Сейчас, когда прошло довольно много времени, мне хотелось бы узнать у Вас, что же Вы намерены сделать с этой рукописью, что Вы решили на счёт неё». Письмо помечено концом 1964 года. И только 2 июня 1965 года поэт пишет заявление Е.А. Исаеву, в котором сообщает о том, что ознакомился с редакционным заключением и просит заключить с ним договор, то есть рукопись читалась в издательстве ровно год. Издавалась же книга в «Советском писателе» ровно три года. Согласимся, что это срок довольно значительный.
Всё это время состав рукописи неоднократно пересматривался, и она вновь перепечатывалась. Кроме того, в стихи вносилась значительная правка, как авторская, так и редакторская, во всяком случае, под давлением редакторов.
Судя по сохранившемуся письму в Северо-Западное книжное издательство, там, в областном издательстве, с Николаем Рубцовым особенно не церемонились. Да и кто он для них был – начинающий автор, выпускающий первую книгу… Поэтому пришлось убрать из рукописи «почти половину стихов», как он сам писал. Он настойчиво, но безуспешно отстаивает отдельные, особенно дорогие для него стихотворения. По сути, с тем же самым он столкнулся и в московском издательстве «Советский писатель», выпуская «Звезду полей». Долгая работа над книгой свидетельствует о том, что исправления, вносимые в неё, помимо авторской доработки, носили в основном вовсе не цензурный характер, хотя в отдельных случаях, как видимо, полагали редакторы, стихи были опущены по соображениям идеологическим. Здесь даже не субъективность мнений была определяющей, а общее понимание поэзии и литературы вообще, преобладавшее в обществе, где ценилась, прежде всего «позиция автора», декларативность и прямое высказывание. Ну и требование пресловутой «современности», хотя понятно, что всякая преднамеренная установка на «современность» в стихах, как правило, и почти неизбежно является спекулятивной, конъюнктурной, потому, что поэт по самой природе своего дарования, призван вовсе не отражать современность, (как к этому призваны другие жанры), но постигать извечную духовную сущность человека. Кроме того, по заведенному тогда обыкновению редакторами были поэты. И это, логически вроде бы оправданное установление, оборачивалось для истинного поэта если не бедствием, то многими неприятностями и хлопотами. Ведь каждый поэт по его собственному разумению – «велик». Да и кто мог тогда предположить, что какой-то Николай Рубцов, ещё студент Литературного института, призван перевернуть представление о поэзии в обществе, точнее вернуть ей традиционное для русской литературы понимание… Кстати, такое представление о поэзии, царившее тогда, сказалось и в оформлении книги. Художник А.Ф. Бучнев сделал столь аляповатую суперобложку, что поэту приходилось всякий раз подписывая кому-то книжку, с негодованием её убирать.
Итак, у Николая Рубцова в очередной раз возникла срочная необходимость перепечатать рукопись «Звезды полей». Такой возможности у него не было, и он обратился за помощью к своему другу Анатолию Чечётину. Анатолий Иванович нашёл машинистку и когда вручал ему отпечатанные экземпляры, увидел, как Рубцов пытается черновой вариант рукописи выбросить в урну. Он остановил его и попросил оставить рукопись у него.
Эта рукопись на шестидесяти девяти страницах, в которую вошло пятьдесят шесть стихотворений, двадцать три из которых – рукописные, а во многие стихотворения внесена правка.
Вторая рукопись «Звезды полей» на восьмидесяти страницах, в которую вошло шестьдесят два стихотворения, – машинописная с правкой поэтом отдельных стихотворений, сохранилась у друга Николая Рубцова по Кировоградскому горно-химическому техникуму Николая Никифоровича Шантаренкова. Тогда, ещё совсем молодые люди жили в одной комнате общежития, были в добрых отношениях, о чём свидетельствует обширная баллада «Прощальные стихи» с посвящением: «Шантаренкову!», написанная при уходе Рубцова из техникума.
Друзья поддерживали отношения и позже. Бывая в Москве, Николай Рубцов останавливался у Шантаренкова. От него он уносил в издательство «Советский писатель» очередной вариант «Звезды полей», один экземпляр которой подарил другу на память при прощании, уже в метро.
Николай Никифорович Шантаренков – искусствовед, фольклорист, издатель. Окончил театроведческий факультет Гиттиса, работал в издательствах «Искусство», «Молодая гвардия», редактировал молодёжные журналы по искусству и культуре. Впервые начал публиковать русский фольклор для молодёжи, будучи ответственным редактором альманаха «Молодёжная эстрада». Активный участник Московского творческого объединения «Казачий Кругъ» и Культурно-просветительской Инициативы «Походъ». Знаток и исполнитель казачьих народных песен.
Зная о том, как не просто Николай Рубцов сходился с людьми и что совсем не многим людям он посвящал стихи, думается, что далеко не случайно он подружился с Н.Н. Шантаренковым. Может быть, уже тогда распознал в нём склонность к народному творчеству и традиционной культуре.
Сравнивая эти первоначальные рукописи с уже вышедшей книгой, приходишь к выводу, что многие изменения, вносились в неё самим поэтом. Ведь это были, начиная с 1964 года, пожалуй, самые лучшие, творчески самые активные и плодотворные годы в его жизни. В эти годы он был постоянно, как говорится, в духе.
Вносимые правки в рукопись были обусловлены и его своеобразной манерой работы над стихами и высокой требовательностью к себе. Борис Тайгин вспоминал, что он «постоянно исправлял уже готовые строки и даже строфы». Кроме того, это своеобразие работы было обусловлено, в конечном счёте, его неприкаянным, бездомным образом жизни, когда надо было, что называется, всё своё носить с собой, запоминая складывающиеся строки, не имея ни своего угла, ни рабочего стола, ни архива, ни библиотеки под рукой. Об этой своей манере работы над стихами он писал Сергею Викулову: «Вообще я никогда не использую ручку и чернила и не имею их. Даже не все чистовики отпечатываю на машинке – так что умру, наверное, с целым сборником, да и большим, стихов, «напечатанных» или «записанных» только в моей беспорядочной голове».
Понимали ли его старшие товарищи, так сказать собратья по перу, чего ему стоили такие признания, чем была обусловлена такая «манера» работы и как вообще жилось поэту, как птицу носимого ветром, который каждый день должен был думать о том, где и как он сегодня переночует… Или считали это некой причудой молодого, «начинающего» поэта, уже создавшего такие шедевры русской лирики, каких никому из его современников создать не удавалось? Судя по тому, что «Звезду полей» издавали три года, это мало кем вполне осознавалось. Но об этом стоит говорить, ибо от этого во многой мере зависела дальнейшая судьба Николая Рубцова. Убийца поэта пришла на уже подготовленную почву и лишь довершила то, что свершало, так сказать общество, не без участия людей, поэта окружающих, в том числе и близких…
Сравнивая первоначальные варианты рукописей и вышедшую книгу, меня поразило то, что научная, текстологическая работа, совершенно необходимая в постижении мира поэта, по сути, не проделана. В связи с этим нельзя не заметить и другую особенность постижения наследия Николая Рубцова, сказавшуюся в наше литературное безвременье. Со времён первой книги о нём Вадима Кожинова («Николай Рубцов», «Советская Россия», М., 1976 г.), литературоведы о нём, за редким исключением, по сути, не писали. О поэте всё больше писали воспоминания - то о превратностях его судьбы, то о трагической гибели, но только не собственно о стихах. То есть духовное, как часто у нас бывает, оказалось подменённым обыденным…
Конечно, отрадно, что находятся простые увлеченные люди, подвижники, не филологи вовсе, влюблённые в поэзию Николая Рубцова, создающие рубцовские центры, предпринимающие издания книг о нём. Это своеобразная народная реакция на то упразднение литературы в России, которое уже, по сути, произошло. Логика этих увлечённых людей такова: «Оказывается, что так называемые дилетанты умеют проделать такую работу, которую не хотят, не могут или не способны выполнить некоторые образованные филологи». (Юрий Кириенко-Малюгин, «Российский писатель», №22, 2005 г.). И всё же умиляться таким вынужденным, неестественным положениям нет никаких оснований. Особенно это касается книг о поэте, ибо не обладающие навыком литературной работы, такие увлечённые и искренние люди создают нечто самодеятельное, не постигая глубин поэзии Николая Рубцова…
Всякие же заверения в том, что поэзия-де сама за себя говорит и не требует никаких объяснений, а заслуживает лишь восхищения и преклонения – представления обывательские, по сути, не берущие в расчёт то, как поэзия живёт в общественном сознании.
Николаю Рубцову выпал короткий и трудный путь в литературе. И это было вызвано не каким-то случайным и недобрым стечением обстоятельств, как полагали многие, но неизбежно выходило из той ситуации в литературе, которая в то время сложилась, а так же из особенностей его поэтического мира. Трудность и даже трагичность его пути, помимо самой природы поэтического творчества, была обусловлена тем, что ему довелось восстанавливать русскую литературную традицию, что не могло не встречать сопротивления, причём, самого жёсткого. Он стал вовсе не жертвой «нелепо-трагических обстоятельств», как полагали даже его друзья, а совсем иных причин, более глубинных и внешне не таких явных. Всё, конечно, определялось тем, что в то время всецело господствовала так называемая «эстрадная поэзия», большей частью декларативная, рационалистическая, с изрядной долей «юродства разной масти», по выражению самого Николая Рубцова, далёкая от народной культуры и народного самосознания. Причём, являясь агрессивной, со скандальным тоном, она подавляла всё остальное в литературе. Её представители, сытенькие «бунтари» бузили у памятника Маяковскому, что само по себе уже указывало на то, какой «традиции» они придерживались. В этом сказывалась давняя расколотость русского самосознания, в разные эпохи представляемая по-разному, но имеющая всё ту же суть – принудить русского человека верить «иным богам» в целях вполне меркантильных. Вплоть до, казалось бы, безобидной дискуссии о «физиках» и «лириках». И не столь важно: осознавали ли это исповедники такого «направления» в литературе. Степень искренности здесь - не аргумент.
Но были в то время и другие центры поэтической мысли. Это, сложившееся к концу шестидесятых годов литературное явление национальных поэтов, продолжавших, а не прерывавших, как «эстрадники», русскую поэтическую традицию. В их кругу естественно и закономерно оказался и Николай Рубцов, как наиболее яркий и самобытный поэт. Можно сказать, что и в кругу своих собратьев, близких по духу людей он стоял особняком, ибо к их «поэзии был снисходителен, ценя больше дружбу самих людей, чем их творчество» (Эдуард Крылов). Точнее было бы сказать, что в противовес эстрадным «бунтарям» в это время в Москве существовал иной, противоположный им поэтический центр – Николая Рубцова в общежитии Литературного института на улице Добролюбова. Ведь никто из тогдашних московских поэтов традиционного направления не обладал такой поразительной и тогда ещё неосознаваемой притягательностью, как Николай Рубцов, когда в общежитие Литинститута приходили «на Рубцова», «посмотреть на Рубцова». И что ещё примечательно – послушать его песни. Удивительно, что и десять лет спустя, когда мне довелось учиться в Литинституте и часто бывать в общежитии, дух Рубцова там всё ещё присутствовал, так как на неформальных встречах моих ровесников, так или иначе, всплывало его имя.
Но парадокс состоит в том, что истинная картина русской литературы второй половины двадцатого века всё ещё остаётся искажённой. Ну, странно же, в самом деле, что наиболее сильная часть поэзии того времени, продолжающая русскую поэтическую традицию была обозвана «тихой лирикой», а лучшая проза – «деревенской», хотя ни по тематическим, ни по внешним, формальным, ни тем более по сущностным признакам ни проза, ни поэзия под эти определения не подходили. Безусловно, это было в определенном смысле литературным шулерством, так как ярлыки эти были явно уничижительными – всё исконно русское народное в литературе представить всего лишь «тихим» и «сельским».
Попутно нельзя не сказать и ещё об одном поэтическом явлении той поры, носившем массовый характер – песнях Владимира Высоцкого. К сожалению, поэты традиционного, «патриотического» направления, даже те из них, кто в определенном смысле считал себя организатором литературно-художественного процесса, просмотрели его явление, отдав его на откуп тем же эстрадникам. Их почему-то в ту пору раздражала даже сама по себе гитара в молодёжной среде, как якобы не соответствующая представлениям о народности. Неужто, хотели в руках молодых людей видеть только балалайку? Но это ведь и вовсе какое-то ортодоксальное представление о народности. Тот же Станислав Куняев в год смерти Николая Рубцова, отвечая на письмо читателя, писал: «Вы сравниваете две несравнимые судьбы…» всецело относя Высоцкого к «массовой культуре» прозападной ориентации с ошеломляющим, и якобы абсолютно рукотворным успехом. («Русский дом», № 9, 1998 г.). При этом берёт сторону лишь тех, кто «делал» Высоцкого. Если для А. Вознесенского Владимир Высоцкий был «златоустый блатарь», то это вовсе не значит, что таковым он был для миллионов его почитателей. Такая широкая популярность песен Высоцкого не могла быть и не была лишь рукотворной. Не всё ведь поддаётся пресловутой «раскрутке», это мы уж знаем из дня сегодняшнего. Но теперь-то ясно, что если бы традиционалисты не отнеслись к Высоцкому столь воинственно, может быть, и не случился бы тот зияющий провал между поколениями, который сегодня очевиден, и песенная культура не свелась бы к шоу-бизнесу, где живой человеческой душе уже не находится места… Может быть, не сложилась бы та трагическая ситуация в культуре, которую мы пока переживаем, когда о литературе собственно уже говорить не приходится, так как она вытеснена на обочину жизни, как крамола и опасность, комиссарами капитализма.
«На том и стою», - с гордостью писал С. Куняев, наставляя читателя, для которого песни Высоцкого – не просто «массовая культура». Но гордиться здесь собственно нечем. Иначе получается, что целые поколения и молодёжь в особенности были охвачены песнями Высоцкого, находя в них и свои переживания, а упорствующему поэту до этого вроде бы и дела нет, чтобы хоть как-то объяснить этот феномен…
Несколько озадачивает здесь другое. Ведь, казалось бы, что обширное послевоенное поколение, оказавшееся в городах и в значительной своей части вышедшее из сельской России, запоёт щемящие песни Рубцова, во всяком случае, ему окажется ближе – «Я уеду из этой деревни», чем ностальгия по городскому детству с чёрным пистолетом на Большом Каретном. Но этого не случилось. Ну да, понятно, Высоцкий был актёром, что само по себе предполагало выход его песен к широкой аудитории. Но и Рубцов ведь тоже ни в чтении своих стихов, ни в песнях, исполняемых под гитару или под гармошку, отнюдь не был «тихим». Но его ведь никто почти не удосужился толком записать на магнитофонную плёнку… Да и зачем, если он – один из нас, такой как мы, а не единственный… Может быть, потому его и раздражало модное хождение «на Рубцова», что он видел и чувствовал: то, как он мыслил себя в русской литературе оставалось его читателями и слушателями по сути неосознаваемым.
Понятно, что в такую ситуацию в литературе и в культуре в целом Николай Рубцов вписаться не мог. Он исповедовал совсем иные представления о России, о русском мире, наконец, о самой поэзии, как выразительнице народного духа. А потому, поэт и творчески, и житейски оказался отвергаемый таким положением в литературе. Ведь и то, что он в своём Отечестве не был даже прописан, не имея крыши над головой, - факт более чем символический… О том же, насколько это была жестокая духовно-мировоззренческая борьба свидетельствует и тот, с точки зрения логики и здравого смысла, запредельный факт, что спустя годы, когда, казалось, всё улеглось и во всём можно было уже разобраться, Е. Евтушенко, основной представитель «эстрадной поэзии», вдруг хлопочет о досрочном освобождении убийцы поэта… Оказывается заодно не с поэтом, а с его убийцей. (М. Полётова. «Пусть душа останется чиста…», М., Академия поэзии, 2005 г.). Это более чем странное, видимо, выдаваемое за некое «гуманистическое» действие можно объяснить только особым, специфическим типом воззрений, по характеру либеральным, выходящим из самой сути либерализма – защищать стеснённых в чём-то по формальному, а не сущностному признаку. Но такие воззрения истинный поэт не может исповедывать по самой природе своего дарования, о чём писал А. Блок, отвечая на вопросы одной из анкет: «Я художник, а потому не либерал. Пояснять это считаю излишним». Но, к сожалению, то, что для великого поэта не требовало пояснений, теперь требует обстоятельных объяснений, что, конечно же, свидетельствует о том, насколько поэтическое творчество подверглось искажению под воздействием внешних, идеологических влияний, отклоняясь от своих истинных путей.
Николай Рубцов, конечно же, не мог рано или поздно не столкнуться с этой странной ситуацией в литературе, когда в ней преобладала неестественная, неорганическая поэзия, ну – и со сторонниками такой поэзии – богемой. Это произошло в Ленинграде в 1962 году, когда он, уже приобретя определённый жизненный и литературный опыт – поучившись в техникумах и пройдя флотскую службу, стал посещать собрания поэтов у Глеба Горбовского на Пушкинской улице у Московского вокзала. Это был очень важный период в духовном и мировоззренческом становлении Николая Рубцова, что и отразилось в трудной работе над стихотворением (это видно по вариантам), которое в конечном итоге получило название «В гостях».
Вначале на Николая Рубцова не обратили особого внимания. Но однажды, он пришёл к Глебу Горбовскому со стихотворением, ему посвящённым, которое называлось «Поэт» - первоначальный вариант стихотворения «В гостях». Как вспоминал Глеб Горбовский, «стихи взволновали, даже потрясли своей неожиданной мощью, рельефностью образов, драматизмом правды… И Коля перестал быть для меня просто Колей. В моём мире возник поэт Николай Рубцов. Это был праздник».
Видимо, это стихотворение столь и поразило чуткого Глеба Горбовского, что в нём Николай Рубцов решительно отделял себя от богемы и шире – от того стихотворчества, которое тогда преобладало в литературе, давая ему точную характеристику:
Он говорит, что мы одних кровей,
И на меня указывает пальцем,
А мне неловко выглядеть страдальцем,
И я смеюсь, чтоб выглядеть живей.
Не только не одних, а прямо противоположных «кровей» оказался поэт с этой богемой, что сказалось потом и в переименовании стихотворения – «В гостях». Именно в гостях поэт был среди этой богемы, куда его «занесло». Он даёт характеристику этой богеме, прямо и недвусмысленно называя её злом: «И да минует вас такое зло!» И это вовсе не декларативная характеристика, так как поэт показывает последствия и результат деятельности богемы. Это обессмысливание чуда человеческой жизни, «прекрасного образа мира», нарушение естественного порядка вещей, внесение в жизнь хаоса и уже не только для себя, но и для окружающих людей:
Но все они опутаны всерьёз
Какой-то общей нервною системой:
Случайный крик, раздавшись над богемой,
Доводит всех до крика и до слёз!
И всё торчит.
В дверях торчит сосед,
Торчат за ним разбуженные тётки,
Торчат слова,
Торчит бутылка водки,
Торчит в окне бессмысленный рассвет!
Примечательно и то, что наивности, такой среде свойственные, поэт вычленяет потом из стихотворения «В гостях» и переносит в другое стихотворение «О чём шумят Друзья мои, поэты…»: «Они кричат, Они руками машут, Они как будто только родились». В том же стихотворении оставляет только жёсткую характеристику богемы, как недоброй и разрушительной силы.
Такое решительное отстранение об богемы было, видимо, продиктовано не только её сутью, но и тем, что поэт заметил влияние её на себя. Это подтверждается тем, что в первоначальных вариантах стихотворения есть чисто диссидентская строфа, которую он потом убирает:
Ещё мужчины будущих времён –
Да будет воля их неустрашима! –
Разгонят мрак бездарного режима
Для всех живых и подлинных имён!
Но, как видно, уже тогда такое легковесное, диссидентское разрешение извечного вопроса о соотношении общественного, государственного и личного Николая Рубцова не удовлетворяло. Ведь это было формальное, спекулятивное по сути, не приводящее к декларируемым результатам представление, служащее как правило самоутверждению, но никак не спасению … Да и сводящееся ведь к элементарной, если не сказать больше – примитивной логике: глупый царь или генсек, «бездарный режим» с одной стороны, и умные подданные с другой стороны, причём, - не народ вовсе, а лишь «избранные», богема, безответственная, ибо такой позицией всю ответственность за неустройство мира она перекладывает на царя, генсека, силу внешних обстоятельств, - кого угодно, но снимает её с себя… То есть тычет в лицо простому люду своей образованностью, которая на поверку окажется вовсе и не образованностью, а скорее начётничеством. Конечно же, такое представление не могло удовлетворить Николая Рубцова. Он уже тогда чувствовал в нём неправду. Неслучайно в последующих стихах у него настойчиво и последовательно проявляется пушкинское понимание соотношения государственного и личного, восходящее к «Медному всаднику».
Эти переклички в стихах Николая Рубцова с «Медным всадником» поистине примечательны и многое объясняющие, но, кажется, никем пока не замечены. Сводятся же они к тому, что каждый человек от царя до маленького человека, бедного Евгения, имеет свою меру ответственности перед Богом, перед жизнью и перед самим собой за все происходящее в этом мире. Тема же «Медного всадника», как известно, имеет два аспекта. Это – стихийность жизни, неподвластная даже царям, и – преследование бедного, маленького человека. Оба эти аспекта с удивительной ясностью и определённостью проявились в стихах Николая Рубцова.
Прежде всего – стихийность, неуправляемость жизни, выраженная в стихийном бедствии, в наводнении. Напомню эти строчки А.С. Пушкина из «Медного всадника»:
Обломки хижин, брёвна, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бедной нищеты,
Грозой снесённые мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!
Народ
Зрит Божий гнев и казни ждёт.
Такую же картину неуправляемой стихии мы находим в стихотворении Николая Рубцова «Седьмые сутки дождь не умолкает»:
Неделю льёт. Вторую льёт… Картина
Такая – мы не видели грустней!
Безжизненная водная равнина.
И небо беспросветное над ней.
На кладбище затоплены могилы.
Видны ещё огромные столбы.
Ворочаются, словно крокодилы,
Меж зарослей затопленных гробы.
И ещё, более определённей, с каким-то мистическим отблеском – в пророческом стихотворении «Я умру в крещенские морозы…»:
&nbs
|
|
|
