Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Королевское заседание, 23 июня 1789 г.




Сопротивления ожидали, но что в этом случае делать? Президент Бальи был спокойный ученый астроном, увлеченный современным движением, гибельным для него, как и для многих людей того времени. Когда он пришел в заседание, дверь зала оказалась запертой. Пока он составлял о том протест, собрались другие депутаты; оказалось их порядочное число, шумели, обсуждали разные вопросы и решили идти в ближайший зал Жё-де-Пома — и там устроить свое заседание. Под предводительством Бальи, собрание принесло присягу не разлучаться, собираться везде, где только позволят обстоятельства, и до тех пор, пока не будет составлена конституция для Франции.

Клятва в помещении Жё-де-Пома (Бальи читает вслух формулу присяги, по которой присутствующие клянутся не расходиться до тех пор, пока не будет составлен и утвержден текст конституции). Гравюра с картины кисти Л. Давида

В следующий раз, 22-го, оказалось, что зал jeu-de-pomme занят принцами и заседание перенесено было в церковь Св. Людовика. 23-го состоялось, наконец, заседание короля.

Он отменил как незаконные решения третьего сословия, обещал согласиться на отрешение двух первых сословий от их привилегий, надавал ряд либеральных обещаний и подал надежду, что, при умеренности первых двух сословий, возможны будут общие заседания по вопросам, затрагивающим общие интересы. «Если при выполнении этих плодотворных начинаний, я встречу новые затруднения, то я один стану трудиться на благо народа моего и буду считать себя единственным его представителем». Это были сильные слова, произнесенные робко человеком, игравшим только роль, и то довольно плохо, не обладавшим ни твердой решимостью., ни самостоятельностью убеждений. «Повелеваю вам теперь разойтись, а завтра продолжать занятия каждой группе отдельно в назначенном для нее помещении». Дворянство и часть духовенства повиновались. Депутаты третьего сословия не расходились. К ним подошел обер-церемониймейстер маркиз де Брезё: «Господа, вы слышали приказание короля?» Президент Бальи ответил коротко, что узнает мнение собрания. Тогда поднялся граф Мирабо, которого, невольно, собрание признавало уже своим главой. «Вы не имеет здесь ни места, ни права голоса! — крикнул он своим громовым голосом испуганному царедворцу. — Впрочем, передайте пославшему вас, что мы здесь по воле народа, и что нас можно вытеснить только вооруженной силой».

Победа партии реформаторов

Другой человек побоялся бы говорить об этой силе; он сам после говорил, что рота гренадеров положила бы конец всему, но это не пришло никому в голову; присланы были рабочие убрать скамьи. Королева принимала ничего не стоившие пожелания двора и поздравления знатных дворян по случаю удавшегося lit de justice; король, слушая доклад обер-церемонийместера о происшедшем, отвечал с беспечностью, столь роковой для него и для государства: «Eh bien, если messieurs du tiers-etat не желают уходить, то можно их и оставить».

Таким образом, совершился переворот. 24-го к собранию присоединилось большинство духовных, на следующий день меньшинство дворян; остальная часть обоих сословий примкнула через несколько дней, и Бальи председательствовал в соединенном национальном собрании. Можно было приступить к составлению конституции для Франции, но прежде всего избрали комитет для подготовительных работ.

Париж

Нужно было сильное правительство, чтобы спокойно окончить работу национального собрания; образовать его можно было только из членов самого собрания; такое руководство было бы возможно, оно даже требовалось тут более, чем во всяком ином парламентском собрании. Если Мирабо не мог выступить руководителем вследствие того, что он называл позором своей юности, то следовало заручиться, по крайней мере, его поддержкой. Он был настоящий государственный человек, смертельный враг прежнего порядка вещей и современного безначалия; он постарался сблизиться с Неккером и предлагал ему свою поддержку.

Но гордый своей добродетелью, тщеславный буржуа отклонил предложение Мирабо, и собрание было предоставлено самому себе. Оно состояло из новичков-политиков, совершенно незнакомых с порядком ведения прений; слишком многочисленное для спокойных обсуждений, не успевшее образовать партий или выдвинуть руководителей. Драгоценное время тратилось на пустяки, скучный оратор произносил заученную речь или, наоборот, под сильным впечатлением. Сотни людей разом требовали голоса, и дни проходили среди шума, волнений, театральных сцен во французском вкусе. Гораздо хуже было то обстоятельство, что громадное большинство членов было проникнуто теми же сильными, но безотчетными чувствами, как и весь народ, той же ненавистью ко всему старому, той же надеждой на новый, идеальный государственный строй; тот же смутный страх противодействия со стороны властей старого режима и более всего рабское подчинение громким эффектным фразам и отвлеченным понятиям: свобода, общественное благо, национальное достоинство, гражданская доблесть, человеческие права, народная воля и народовластие.

Этот власть имеющий народ — изобретение Ж.-Ж. Руссо — скоро дал почувствовать свою силу. Наряду с собранием и королевством существовала еще власть. Вблизи от палаты заседаний Версаля жило население государственной столицы Парижа, разросшееся до 600 000 человек, превысившее все округи Франции и гордое своим руководящим положением. Естественно, что его население принимало горячее, и по природе французов, страстное участие во всем происходившем вокруг него. Для этого им не нужно было возмутительной материальной нужды народа, ни денег герцога Орлеанского, подкупавшего руководителей этой массы. Бесследно не прошло ничего. Герцог был пустой, ничтожный, низкий человек, но был принц крови, был в родстве со двором. Его Palais-royal, сам по себе целый городок с кафе, игорными домами, ресторанами, публичными домами, очень доходное владение, сделался главным местопребыванием возбужденной толпы, ораторов, подстрекателей, которые в последнее, необыкновенно благоприятное время, постоянно там собирались. Полиция уже не имела там силы. Власть перешла к депутатам округов и к шумным собраниям Palais-royal; в их руках была возможность нарушить в любое время мирное согласие собрания и короля и, при слабости исполнительной власти, вынуждали ее вмешиваться в дела управления и, в свою очередь, попадать под влияние и владычество этой бушующей толпы. Такой случай представился по ничтожному поводу: неповиновения и ареста нескольких солдат французской гвардии, грубо нарушивших дисциплину. Толпа, или то, что называли народом, освободила их, а собрание, действуя согласно воле народа, делало вид, что ходатайствует у короля о помиловании их. Король милостиво простил, но для порядка вернул их сначала в тюрьму. Скоро должно было выясниться еще очевиднее, кто был хозяином государственного здания, связи которого, очевидно, расползались с каждым днем.

Планы королевского двора в Версале

В высших кругах нашли причину неудачи королевского заседания в том, что под рукой не было войска. Во второй половине июля, в людях, близко стоявших ко двору, заметили перемену: какую-то кичливость, уверенность в победе. Опасение жителей Парижа вызывали стягивавшиеся отовсюду к городу войска, все иностранные: немецкие и швейцарские наемники. На запрос группы депутатов собрания об этом, король дал уклончивый ответ, а 12-го, в воскресенье, распространилась в Париже весть об отставке Неккера и о формировании нового министерства. Заместителями прежних министров называли целый ряд людей, считавшихся противниками революции: барона де Брейтеля, маршала Брольи. — грубого солдата, которого мы знаем по Семилетней войне, интенданта Фулона, которому молва совершенно несправедливо приписывала всякие бессердечные выражения относительно народных бедствий, тогда как он лично старался в своем кругу облегчить эти бедствия. Тогда обычные посетители Пале-Рояля и толпа, за ними следовавшая, собрались. Молодой оратор Камилл Дюмулен, пламенный, а быть может, и рассчитывавший на увлечение толпы, встает на стол и начинает говорить речь; из листьев он делает кокарду; все следуют его примеру; образуется шествие; впереди несут бюсты Неккера и герцога Орлеанского; встречаются с вооруженными солдатами, частью полка Royal Allemand; происходит стычка.

Камилл Дюмулен. Гравюра работы Жиру

В подобных столкновениях бывает обычно виновна необузданная и необдуманная толпа, а не привыкшая к порядку и дисциплинированная сила. Толпа направляется по дороге к Пале-Роялю, через улицу St.-Honore к Тюльерийскому саду, и весть об этом распространяется вместе с другой вестью, что войска собираются на Марсовом поле и на площади Людовика XV. Из всех скрытых притонов стремятся на улицу все подонки, весь сброд людской, и внезапно весь громадный город оказывается на военном положении. Посреди этой сумятицы, многочисленные избиратели собираются в городской ратуше. Находя минуту удобной, они приводят в исполнение план организации милиции. При явно возрастающей ненадежности войск и видимо грозящей анархии, это казалось своевременным (что предлагал национальному собранию и Мирабо), и утром 13-го, в понедельник, план был готов. С раннего утра теснилась вокруг ратуши шумная толпа; кое-где взламывали лавки с оружием, а избиратели между тем образовали постоянный комитет, в обязанности которого входила забота о доставке оружия гражданам, двумстам человекам на каждый из 48 округов Парижа.

Падение Бастилии

Известие об этих событиях достигло Версаля. Собрание также своевременно посылало к королю не одну депутацию, но все безуспешно. Ходили самые противоречивые слухи, 12-го и 13-го числа о столкновениях с войсками, о планах двора; 11-го, в 5 часов утра, возобновились заседания.

В то время, когда обсуждали, какой приказ дать войскам, изготовление бумажных денег, сбор запасов, слышались временами вдали выстрелы, и день прошел среди волнений; только в сумерки узнали достоверно, что дрались, что нападали на Бастилию, что лилась кровь. Действительно, с 5 часов пополудни Бастилия была в руках народа. С раннего утра толпы людей направлялись к этой государственной тюрьме Франции. В ораторских речах Пале-Рояля давно говорилось об этой крепости, куда в силу королевского повеления об арестах сажались на время и слишком громко говоривший писатель, и неосторожный издатель, и тому подобный неугомонный люд. Гарнизон крепости, состоявший из 32 швейцарцев и 92 инвалидов, встретил мятежные приступы, в которых, вероятно, участвовали и некоторые восставшие полки гвардии, с величайшей умеренностью и пощадой, по гуманным понятиям того времени. К 5 часам комендант де Лонэ сдал крепость после того, как со стороны «народа» дано было обещание никому не делать зла.

Штурм Бастилии, 14 июля 1789 г. Гравюра работы Г. Годона (XVIII в.)

Жертвы деспотизма, которых там искали, не нашлись; зато вскоре принесены были первые кровавые жертвы новому деспотизму, водворившемуся на долгое время. Первой жертвой был начальник Бастилии де Лонэ, которого несколько солдат французской гвардии тщетно старались защитить от совершенно обезумевшей, яростной толпы. Когда толпа схлынула с места своей легкой победы к ратуше, где избиратели были в сборе, она показала ужасные, позорные трофеи своей победы — пряжку от галстука беззащитного, которого они по дороге убили. Еще ужаснее было то, что эти злодеи несли на пиках головы нескольких убитых; но зверство толпы еще не было насыщено. Помощник торговца Флесселя обещал утром доставить оружие, но появилось сильное подозрение, что он обманывает народ. Малодушие кажется побудило его употребить самую опасную военную хитрость: направить народ к месту, где не было оружия; новому властелину улицы это не понравилось; под крики толпы Флесселя потащили судить в Пале-Рояль. Народ взялся судить: несколько выстрелов продолжили счет его жертвам.

Сцены примирения. Анархия

В полночь эти вести дошли до собрания; депутация, отправленная к королю, встретила его на дороге. Один из многочисленных дворян-либералов, личный друг короля, герцог Лианкур, уговорил его отправиться в собрание без охраны. Его встретили восторженными рукоплесканиями: последовала сцена примирения в духе страны. О реакционном министерстве не было речи; несколько популярных депутатов поспешили в Париж с доброй вестью, и там президента Бальи назначили бургомистром Парижа вместо убитого Флесселя, а начальником национальной гвардии избрали Лафайета, героя американской войны за независимость. Отслужили благодарственный молебен, и король дал себя уговорить приехать в Париж. Новый мэр Бальи в изысканной приветственной речи сказал слова, оказавшиеся, к несчастью, пророческими: «Генрих IV некогда покорил этот народ; сегодня же население Парижа покорило короля своего». Вернувшись в Версаль, Людовик опять призвал Неккера, а собрание избрало президентом на место Бальи герцога Лианкура.

Взятие Бастилии, которая в сущности была не взята приступом, а скорее передана народу, считалось и до сих пор считается французским народом за начало нового времени, эрой свободы, и в кругах свободомыслящих всего света глядят на это с восторгом. Прежде всего это было тяжелым поражением государственной власти, сигналом к первой дикой вспышке анархии, неистовствовавшей впоследствии по всей стране. Одним из многих случаев было убийство кратковременного министра Фулона, которого толпа подхватила в Фонтенбло, притащила в Париж, повесила на фонарном столбе и отрубленную его голову носила как трофей. Также был повешен зять семидесятичетырехлетнего Бертье, хотя оба не заслужили никакого веского упрека; старый порядок вещей уничтожался среди ужасов всякого рода.

В то время как народ под впечатлением созыва государственных сословий и волновавших его честолюбцев-демагогов полон был самых преувеличенных надежд о будущем, нужда достигла страшных, угрожающих размеров, вследствие плохих урожаев 1788 года и холодных зим 1788 и 1789 годов. Всюду возбуждали народ против аристократии ораторскими речами о его неприкосновенных верховных правах и терпимых несправедливостях; следствием были анархия и преступления. Грабили замки, безнаказанно убивали, расхищали леса, нарушали права охоты. Прежние обязанности нигде не исполнялись и хорошо еще, когда землевладельцу или монастырю удавалось откупиться от зверств, подписав бумагу об отречении от своих прав. Государственная машина переставала работать; солдаты были ненадежны, бунтовали; королевские интенданты нигде не показывались и все относящееся к прежнему порядку вещей рухнуло. От сумасбродства этой новой жакерии не ограждали ни благородная деятельность благодетеля бедных, ни безупречная жизнь. Подобные случаи составляют отличительную черту смутных времен, что доказывается примером Германии, где это повторилось в 1848 году, хотя и в меньшем масштабе.

По всей Франции разнеслась пустая молва о вооруженных разбойничьих шайках, будто бы собиравшихся повсюду. Взбудораженный народ трепетал против разбойников, которые не являлись, да и не существовали. Вновь созданная национальная гвардия была сомнительным приобретением, так как она попала под общее несчастье этого смутного времени, когда все хотели повелевать и никто не хотел повиноваться. Положение ухудшалось с каждой неделей, так как при увеличивающейся ненадежности положения, производительная деятельность ослабла, работы не было, затруднялось обращение денег и останавливалось естественное кровообращение в народном организме. Обстоятельства усложнились еще одним новым явлением, вполне естественным — эмиграцией аристократов, которые теперь нигде не были ограждены от грубого насилия. Первыми эмигрантами в страшные июльские дни были граф д'Артуа, брат короля и семейство Полиньяк, особенно близко стоявшее к королеве.

«Ночь чудес», 4 августа 1789 г.

Собрание приступило к работе 1 августа. Единственная положительная сторона последних событий — возвращение Неккера, не имела уже особенного значения. Более чем когда-либо требовалось сильное правительство, а создать его Неккеру было не под силу. Это было невозможно ввиду настроения собрания и волнения в народе. По предложению мечтателя Лафайета постановили: по теории доктринеров начать конституционную хартию декларацией прав человека и гражданина. Совещания эти были прерваны доходившими отовсюду известиями об увеличивающейся анархии в провинции. Собрание, с одной стороны опасаясь оказаться недостаточно человеколюбивым, с другой — под страхом вооруженных шаек, подкупленных демагогами, находившимися на трибунах, принялось тушить огонь маслом.

Случилось это в знаменитую ночь 4 августа, о которой французы до сих пор говорят с гордостью. На очереди стоял вопрос о смутах в провинции. Настроение собрания было возвышенное, и два знатных представителя, виконт де Нояль и герцог де Эгильон, красноречиво выразились, что этим беспорядкам может помочь только радикальное средство — немедленное уничтожение феодальных порядков. Это было собрание французов, один оратор за другим выступали против феодальных прав, горячились все более и более; привилегированные теснились, спеша складывать права свои «на престол отечества», как они говорили. Один из депутатов, не потерявший еще головы, положил перед председателем записочку: «Никто не владеет собой, закройте заседание». Никто не обратил на это внимания и с новым восторгом встречали всякое новое решение или предложение. При царившем на этом заседании беспорядке трудно было разобрать, что предлагают, и что утверждают. Королю присудили титул restaurateur de la liberte Francaise, и так, под ликующие крики собрания, в течение шести часов, в ночь на 4 августа, пало тысячелетнее старое здание государственного и общественного устройства. Уничтожены были родовые и владельческие права, все привилегии городов и провинций, права охоты, голубятен, загонов для кроликов, крепостные права, покупка должностей, десятина, судейские взятки, избавление от налога.

Начиная с 6 августа, началась редакция постановлений. При этом скоро выяснились величайшие трудности, и ежели бы собрание и весь народ не были бы охвачены самообольщением и идеологическими увлечениями, то увидали бы всю ребяческую поспешность сделанного, заменив порядок, хотя и плохой, но все-таки порядок, — хаосом. Так именно случилось со статьями, касавшимися уничтожения или, вернее, освобождения от платежа 1/10, как это было решено. Тут проявилось враждебное настроение к церковным делам. Аббат Сиэйс, не сочувствовавший увлечениям той бурной ночи, высказал перед собранием следующие строгие слова: «Вы хотите быть свободными, а не умеете быть справедливыми». 11-го окончили редактирование постановлений, а 13-го представили их королю, принявшему предложенный ему собранием титул восстановителя свободы французов.

Конституционные вопросы. Права человека

Первым последствием постановлений было то, что тотчас и всюду, больше прежнего, все стали отказываться от выполнения всяких обязательств. Недоимки в государственном казначействе дошли до невероятного предела, путаница понятий увеличивалась. «Где бы мы были, — взывал один из депутатов, и никого не поражало его преступное безумие, — где бы мы были, Великий Боже, не будь у французской гвардии довольно разума, довольно философии, чтобы предпочесть священные права человека и гражданина мертвящим, безжизненным законам военного кодекса?» Грубое безначалие и дезертирство массами доказывали, что последователи этой философии, признавая вообще «обязанности» гражданина или человека, все более и боле освобождали себя от честного исполнения прямых обязанностей каждого по должности, по званию и относительно семьи.

Когда 7 августа Неккер потребовал нового займа, тогда указали на имения духовных лиц, как ближайший способ выйти из финансового затруднения. Работа собрания подвигалась медленно и при постоянных препятствиях. Помехой было честолюбие многих членов, желавших послушать себя и, при отсутствии привычки произносить речи, большинство прочитывало сочинения, читанные уже в салонах, и на которые они глядели, преимущественно, как на изящное или сценическое произведение. Мешало и то, что рядом с буйной, хотя еще и небольшой радикальной партией, члены правой стороны вместо того, чтобы спасать, что можно, вели себя недостойно, неприлично, следуя грустной политике, — теории пессимизма «чем хуже, тем лучше». Но все это было неважно сравнительно с полным бездействием правительства, нимало не влиявшего на собрание.

Наконец дошли до «человеческих и гражданских прав», о которых рассуждали многие недели. Это вызывало всегда строгую критику практичных государственных людей, таких как Мирабо, а также практичных народов, англичан, хотя на их конституцию эти идеологи, в свою очередь, глядели с презрением. Это были правила, определения, принципы лучшего мира, причем ясно выступало глубокое влияние на все умы отвлеченно доктринерского характера литературной оппозиции. «Каждый человек имеет природное право заботиться о своем сохранении», — гласит первый параграф. Существенный смысл его можно выразить так: «Все люди свободны и равны, и только благосостояние их может быть различно; все люди имеют право противиться притеснениям; верховная власть исходит от народа, и те, кому она вверена народом, суть единственные законные властители». Все это были постановления, совершенно ненужные для государства, пережившего тысячелетия; слова непонятные или, еще хуже — полупонятные, потому в высшей степени сбивчивые и опасные для большинства народа, из 26 миллионов которого грамотных насчитывалось едва миллион. То же доктринерство господствовало в отдельных постановлениях. В угоду отвлеченной теории отвергли систему двух палат, как доказано в наше время, всегда самую благоразумную и необходимую, в данном случае особенно нужную, чтобы облегчить, сгладить, сделать сколько-нибудь возможным переход от старого порядка к новому.

Вопрос о королевском veto более всех других сосредоточивал на себе внимание революционной агитации, и тут-то проявилась вся ошибочность отвлеченных понятий и незнакомства с историей. Дело шло о существовании королевства. Для вступления закона в силу признали необходимым одобрение короля; а что, ежели король откажется одобрить какой-нибудь закон? Допустит силу veto безусловную, неограниченную, как в английской и большинстве новейших конституций, или ограничит его, допуская только отсрочку решения так, чтобы закон вступал в силу без воли короля, подтвержденный только несколькими сессиями собрания. Словом, будет ли veto неограниченное (absolu), или приостанавливающее (suspensif). Опыт и изучение живых народных и государственных организмов, какими показывает их нам история, отвечает, что первое (т. е. безусловное veto), немыслимо там, где государство не призрачное, а действительное. На детское возражение, что таким образом один человек может навеки задержать развитие законодательства великой нации, возражают, что тот, кто не может выдержать противоречия, не может быть и поддержкой; чему можно случайно повредить, то не может быть полезно. Можно сослаться на пример Англии, где конституцией установлено безусловное veto, но им не пользуются уже более 200 лет. Напротив, только «приостанавливающее veto» делает народных представителей всемогущими, — как было во Франции времен национального собрания, когда всемогущей стала одна палата, придавая всему остальному характер нерешительный, непостоянный, незаконченный и настежь отворив ворота худшей из тираний, — тирании большинства законодательного собрания.

Эти мечтатели ничего не предвидели; напрасно раздавались меткие и глубокомысленные слова Мирабо: «Свободе народа необходим король!» В новой конституции прежде всего старались следовать принципу contrat social. До столкновения не дошло при слабости короля, который, по-видимому, вовсе не заботился об этих подробностях. После некоторого сопротивления он утвердил постановление 4 августа, вместе с предложением Неккера. Для покрытия страшного недостатка в финансах, Неккер предлагал взимать четвертую часть всех доходов в виде чрезвычайного налога; собрание утвердило это под впечатлением патриотической речи Мирабо: «Банкротство стоит перед вами, банкротство во всем ужасе, оно грозит вам, грозит поглотить вашу честь, ваше достояние, а вы совещаетесь!»

И 6 октября 1789 г.

Общее положение дел не улучшалось; оно вращалось в заколдованном кругу; нужда вызывала волнения, смуты, останавливая торговлю и обмен произведений, приводила к нужде; одна беда загоралась и усиливалась от другой. Безначалие развивалось все более и более, и демагогия Парижа преподала анархии в провинции еще новые заветы и указало новые жертвы. Изменниками народа считались все, кто стоял за две палаты, за непрерывность заседаний, за veto. Понять значение veto предоставлено было невежественной толпе, все более дичавшей, доведенной ложью, клеветой и нелепыми рассказами до лихорадочного бреда. Недорогого стоила и национальная гвардия; она сама избирала себе офицеров и им только повиновалась; это расшатывало и ослабляло дисциплину в армии; но все находили, что избрание себе офицеров согласовывалось с правами человека и гражданина.

Такая зараза разносилась дикой и низкой прессой, среди которой особенным влиянием пользовался «Ami du peuple»; издатель его, Поль Марат, был прежде плохим лекарем, потом занимал место ветеринара в конюшне графа д'Артуа. Наконец, дошло до отвратительных сцен 5 и 6 октября. Среди голодающего народа, ежедневно толпившегося перед ратушей, булочными и овощными рынками, — для охраны их требовалась национальная гвардия, — распространилась мысль, что нужда прекратится, если в Париже будет жить король, которого аристократы хотят увезти в Мец. Приготовились к большой демонстрации, и 5 октября огромное шествие женщин, между ними были, говорят, переодетые мужчины, двинулось к Версалю. Прибыв туда в три часа, они расположились вокруг дворца и потребовали от собрания, через своих депутатов, спросить у короля простое согласие на решенные к этому времени конституционные постановления. Поневоле и осажденный, вместе с национальным собранием, он согласился к 10 часам. В Париже среди черни и национальной гвардии, куда втерлись разные негодяя из армии, возгорелось желание следовать за шествием и командир ее Лафайет, сначала противившийся этому, признал за лучшее согласиться и стал во главе. Он был их вождь и потому он должен идти с ними. Дорогой он заставил их присягнуть королю и национальному собранию. Как будто это могло иметь значение! В полночь они дошли. Считая спокойствие обеспеченным, он к утру прилег! Между тем толпа черни проникла во дворец с намерением убить «австриячку». Она едва успела, полуодетая, спастись у короля, а два телохранителя, стоявшие на страже, были убиты, исполняя долг свой. Лафайет вовремя поспел и отвратил худшее; утром 6-го происходило новое примирение. Король, королева и Лафайет вышли на балкон. В приветственных криках стоявшей внизу толпы слышались приглашения в народном духе, по вежливому выражению истории, переехать в Париж, на что Людовик выразил согласие. В шествии, сопровождавшем его в добрый город Париж, было несколько храбрецов, которые несли на пиках головы убитых телохранителей. Поздно вечером 6-го прибыл он в Тюльери, а в середине октября перебралось туда и национальное собрание.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...