3. Функциональный синтаксис

Каким образом, в соответствии с какой «грамматикой» все эти разнообразные единицы соединяются друг с другом, образуя повествовательные синтагмы? Каковы правила функциональной комбинаторики? Что касается признаков и информантов, то они сочетаются между собой совершенно свободно: так, например, обстоит дело в портрете, где вполне могут соседствовать черты характера персонажа и указания на его гражданское состояние; катализаторы же связаны с ядерными функциями отношением простой импликации: наличие катализатора с неизбежностью предполагает существование кардинальной функции , от которой этот катализатор зависит, но не наоборот. Что же до самих кардинальных функций , то они связаны между собой отношением солидарности: наличие функции предполагает наличие другой функции того же типа - и наоборот. На отношении солидарности необходимо остановиться подробнее, потому что именно оно создает самый каркас повествовательного текста (катализаторы, признаки и информанты можно удалить из произведения, а ядерные функции - нельзя), а также потому, что именно это отношение представляет основной интерес для исследователей, изучающих структуру повествовательного текста.

Мы уже отмечали, что сама структура повествовательного» текста предполагает смешение временной последовательности и причинного следования событий, хронологии и логики. Именно эта двойственность порождает главную проблему, связанную с повествовательным синтаксисом. Не скрывается ли за хронологическим развертыванием сюжета некая ахронная логика его построения? Еще недавно исследователи расходились в решении этого вопроса. Пропп, проложивший, как известно, дорогу современным работам по сюжетосложению, был решительно убежден в невозможности редуцировать временную последовательность событий: их хронологические связи представлялись Проппу неоспоримой реальностью, и потому он считал необходимым укоренить сказочный сюжет во временном континууме. Однако даже сам Аристотель, противопоставляя трагедию (которую он определял [401] через единство ее действия) истории (в которой он видел единство времени, но не единство действия), отдавал пальму первенства сюжетной логике, а не хронологии *. Так же поступают и все современные исследователи (Леви-Стросс, Греймас, Бремон, Тодоров): все они, расходясь во мнениях по ряду вопросов, вполне могли бы подписаться под следующим утверждением Леви-Стросса: «Хронологическая последовательность событий может быть полностью сведена к ахронной матричной структуре»**. Действительно, современные аналитики стремятся «дехронологи-зировать» и взамен этого «логизировать» повествовательный континуум, пронизать его «первородными молниями логики», как выражался Малларме применительно к французскому языку***. По нашему мнению, задача должна состоять в том, чтобы дать структурное описание хронологической иллюзии; повествовательное время должно быть выведено из повествовательной логики. Иными словами, можно сказать, что временная последовательность представляет собой всего лишь структурный класс повествования (дискурса), подобно тому как в языке время существует лишь в форме системы глагольных времен; с точки зрения повествования то, что принято называть временем, или вовсе не существует, или по крайней мере существует только функционально, «ак элемент семиотической системы: время принадлежит не дискурсу как таковому, а плану референции; повествование, как и язык, знает только семиологическое время: как показывает работа Проппа, «подлинное» время - это всего лишь референтная, «реалистическая» иллюзия, и именно в таком качестве оно должно быть предметом структурного описания.

Какова же логика, которой подчиняются основные функции повествовательного текста? Именно этот вопрос активно решается в настоящее время и является предметом самых горячих споров. Поэтому мы отсылаем читателя к работам А. -Ж. Греймаса, Кл. Бремона и Ц. Тодорова, посвященным логике повествовательных функций . Как показывает Ц. Тодоров, здесь существуют три главных исследовательских направления. Первый путь (Бремон) является собственно логическим в наибольшей степени: речь идет о том, чтобы воссоздать синтаксис человеческих поступков, изображенных в повествовательном тексте, воспроизвести ту последовательность «выборов», которым в каждой точке сюжета данный персонаж с необходимостью подчиняется****, и раскрыть тем самым энергетическую, если так можно выразиться, логику сюжета, [402] поскольку она берет персонажей в момент выбора ими действия. Вторая модель (Леви-Стросс, Греймас) - лингвистическая:: главная задача исследования состоит здесь в обнаружении парадигматических оппозиций между функциями - оппозиций, которые согласно якобсоновскому принципу «поэтического»(19) «заполняют собой» повествовательный текст на всем его протяженна (правда, важно найти новые разработки, принадлежащие Греймасу, которые уточняют и дополняют парадигматику функций ).. Третий путь, намеченный Тодоровым, несколько отличается or первых двух, так как он переводит анализ на уровень «действий» (то есть персонажей) и пытается установить правила, при посредстве которых повествовательный текст комбинирует, варьирует и трансформирует известное число базовых предикатов.

* Поэтика, 1459а.

** Цит. по: Bremond Cl. Le message narratif//Communications, 1964. N 4.

*** М allarm ё S. Oeuvres completes. Paris, 1956. P. 386.

**** Эта концепция напоминает точку зрения Аристотеля: proairesis, рациональный выбор действий, которые надлежит совершить, лежит в основе praxis'a, практической науки, которая не создает никаких произведений, отделенных от агента действия, и тем отличается от poiesis'a. Используя эти термины, можно сказать, что аналитик пытается реконструировать внутренний праксис повествовательного текста.

Речь не о том, чтобы отдать предпочтение одной из этих рабочих гипотез; они не исключают друг друга, но скорее соревнуются между собой и к тому же находятся в настоящее время в процессе активной разработки. Единственное дополнение, которое мы позволим себе сделать, касается самих границ анализа. Даже если исключить из рассмотрения признаки, информанты и катализаторы, в повествовательном тексте (в особенности если дело' идет о романе, а не о сказке) все равно останется очень большое количество кардинальных функций ; многие из них не поддаются анализу в рамках только что упоминавшихся концепций, ибо их авторы до настоящего времени исследовали только крупные членения повествовательного текста. Между тем необходимо предусмотреть настолько подробное описание повествовательного текста, чтобы оно охватило все его единицы, мельчайшие сегменты;, напомним, что кардинальные функции не могут быть определены с точки зрения их «важности», но лишь исходя из самой природы (предполагающей наличие взаимной импликации) отношений, существующих между ними: сколь бы незначительной ни казалась, такая функция , как «телефонный звонок», она сама включает в себя несколько кардинальных функций (позвонить, снять трубку,, поговорить, повесить трубку); с другой стороны, нужно уметь включить всю эту функцию в целом - по крайней мере путем последовательных приближений - в более крупные сюжетные сегменты. Функциональный план повествовательного текста предполагает такую организацию отношений, где базовой единицей может быть только небольшая группа функций , которую, вслед за Бремоном, мы назовем последовательностью.

Последовательность - это логическая цепочка ядерных функций , связанных между собой отношением солидарности *. Последовательность открывается тогда, когда один из ее членов не имеет солидарного ему антецедента, и закрывается тогда, когда другой член не имеет никакого консеквента(20). Возьмем в качестве примера самую банальную последовательность: заказать обед, [403] получить его, съесть, заплатить по счету; все эти различные функции с очевидностью образуют замкнутую последовательность, ибо невозможен такой поступок, который предшествовал бы заказу или следовал за оплатой счета, не нарушая при этом однородной совокупности действий, обозначаемой словом «Обед». Действительно, любая последовательность всегда поддается словесному обозначению. Выделяя крупные функции , образующие сказочный текст, Пропп, а вслед за ним Бремон оказались перед необходимостью дать им названия (Подвох, Вредительство, Борьба, Договор, Соблазнение и т. п. ); называние совершенно необходимо и применительно к самым мельчайшим последовательностям, которые можно было бы назвать «микропоследовательностями», образующими тончайшую фактуру повествовательной ткани. Относятся ли акты такого называния исключительно к компетенции аналитика? Иными словами, имеют ли они сугубо металингвистический характер? Да, несомненно, поскольку они касаются самого кода повествовательного текста, однако можно представить себе, что они составляют часть внутреннего метаязыка самого читателя (слушателя), который охватывает всякую логическую последовательность действий как номинальное целое: читать - значит называть; слушать - значит не только воспринимать язык, «о и конструировать его. Названия последовательностей во многом похожи на те слова-шапки (cover-words), которые употребляются в машинном переводе и приемлемым образом покрывают весьма разнообразные смыслы и их оттенки. Повествовательный язык, заложенный в нас, непосредственно содержит в себе эти основополагающие рубрики; самодостаточная логика, структурирующая те или иные последовательности, неразрывно связана с их наименованием: любая функция , открывающая последовательность соблазнение, с момента своего появления предполагает - уже в самом наименовании, которое она вызывает к жизни, - весь целиком процесс соблазнения, каким мы его знаем на основании всех повествований, сформировавших в нас язык повествования как таковой.

* В смысле ельмслевской двойной импликации: две единицы взаимно предполагают друг друга.

Сколь бы незначительной ни была последовательность, образованная малым числом ядерных функций (то есть, по сути, «диспетчеров»), она непременно несет в себе моменты риска, и именно это оправдывает ее анализ: объединение в последовательность логической цепочки простейших действий, составляющих акт угощения сигаретой (предложить сигарету, взять ее, зажечь, закурить), может показаться пустым занятием; дело, однако, в том, что в каждой из этих точек возможен альтернативный выбор, а следовательно - смысловая свобода: Дюпон, наниматель Джеймса Бонда, предлагает ему закурить от своей зажигалки, однако Бонд отказывается; смысл этой бифуркации(21) в том, что Бонд инстинктивно боится ловушки. Таким образом, всякая последовательность представляет собой, если угодно, логическую единицу, находящуюся под угрозой, а это оправдывает ее выделение a minimo; вместе с тем оно обосновано и a maximo: замкнутая [404] на самой себе, подведенная под определенное название, последовательность как таковая образует новую единицу, способную функционировать в качестве простого терма другой, более крупной последовательности. Вот, к примеру, микропоследовательность: протянуть руку, пожать ее, отпустить; это Приветствие способно стать простой функцией : с одной стороны, она играет роль признака (вялость Дюпона и неприязнь к нему Бонда), а с другой - вся в целом становится членом более крупной последовательности, обозначаемой словом Встреча, прочие члены которой (приближение,, остановка, обращение, приветствие, усаживание) сами могут быть микропоследовательностями. Таким образом, повествовательный текст структурируется за счет того, что существует целая система интеграции сюжетных единиц - начиная с мельчайших матричных элементов и кончая наиболее крупными функциями . Разумеется, дело идет о такой иерархии элементов, которая имманентна функциональному уровню текста: функциональный анализ может считаться завершенным только тогда, когда путем последовательного укрупнения единиц мы сумеем перейти от сигареты Дюпона к схватке Бонда с Голдфингером: в этом случае пирамида функций соприкоснется со следующим уровнем повествовательного текста (уровнем Действий). Итак, наряду с синтаксическими правилами, организующими сюжетные последовательности изнутри, существуют синтаксические (в данном случае - иерархические) отношения, связывающие эти последовательности друг с другом. С этой точки зрения первый эпизод «Голдфингера» можно представить в виде «стемматической» схемы:

Эта схема является сугубо аналитической. Читатель же замечает лишь линейную последовательность термов. Однако следует отметить, что термы, принадлежащие разным последовательностям, способны как бы вклиниваться друг в друга: бывает, что развитие одной последовательности еще не закончено, как уже [405] может появиться начальный терм другой последовательности: последовательности сочленяются по принципу контрапункта; с функциональной точки зрения, структура повествовательного текста напоминает строение фуги. В рамках отдельного произведения процесс взаимного наложения последовательностей способен прекратиться - в результате полного разрыва между ними - лишь в том случае, если изоляция некоторых входящих в это произведение блоков (или «стемм») компенсируется на более высоком уровне Действий (персонажей): роман «Голдфингер», например,, состоит из трех функционально независимых друг от друга эпизодов в силу того, что между его функциональными стеммами связь нарушается два раза: между эпизодом в бассейне и эпизодом в Форт-Ноксе отсутствуют какие бы то ни было событийные отношения; однако на уровне актантов отношения между ними существуют, так как персонажи (а следовательно, и их структурные связи) в обоих случаях остаются теми же. Это напоминает эпопею («состоящую из многих фабул»(22)): эпопея - это повествовательный текст, распавшийся на функциональном уровне, на сохраняющий единство на уровне актантов (что видно на примере «Одиссеи» или театра Брехта). Необходимо, таким образом, увенчать уровень функций (составляющий основу повествовательной синтагмы) уровнем высшего порядка, откуда единицы первого уровня систематически черпают свой смысл; этим уровнем является уровень Действий.