 |
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 11 страница
|
|
|
|
– Что Савелий до смерти убил Марину…
– Полно, тебе говорят!.. – унимала сердито Татьяна Марковна.
– И наконец, – торопливо досказывал он, так что на зубах вскочил пузырь, – что земская полиция в деревне велела делать мостовую и тротуары, а в доме поставили роту солдат…
– Вот я же тебя, я же тебя – на, на, на! – говорила бабушка, встав с места и поймав Викентьева за ухо. – А еще жених – болтает вздор какой!
– А ловко, мастерски подобрал! – поощрял Райский. Марфинька смеялась до слез, и даже Вера улыбалась. Бабушка села опять.
– Это вам только лезет в голову такая бестолочь! – сказала она.
– Видите же и вы какие-нибудь сны, бабушка? – заметил Райский.
– Вижу, да не такие безобразные и страшные, как вы все.
– Ну что, например, видели сегодня?
Бабушка стала припоминать.
– Видела что-то, постойте… Да: поле видела, на нем будто лежит… снег.
– А еще? – спросил Райский.
– А на снегу щепка…
– И всё?
– Чего ж еще? И слава Богу, кричать и метаться не нужно!
XXII
Весь день просидели, как мокрые куры, рано разошлись и легли спать. В десять часов вечера всё умолкло в доме. Между тем дождь перестал, Райский, надев пальто, пошел пройтись около дома. Ворота были заперты, на улице стояла непроходимая грязь, и Райский пошел в сад.
Было тихо, кусты и деревья едва шевелились, с них капал дождь. Райский обошел раза три сад и прошел через огород, чтоб посмотреть, что делается в поле и на Волге.
Темнота. На горизонте скопились удалявшиеся облака, и только высоко над головой слабо мерцали кое-где звезды. Он вслушивался в эту тишину и всматривался в темноту, ничего не слыша и не видя.
Направо туман; левее черным пятном лежала деревня, дальше безразличной массой стлались поля. Он дохнул в себя раза два сырого воздуха и чихнул.
|
|
|
Вдруг он услышал, что в старом доме отворяется окно. Он взглянул вверх, но окно, которое отворилось, выходило не к саду, а в поле, и он поспешил в беседку из акаций, перепрыгнул через забор и попал в лужу, но остался на месте, не шевелясь.
– Это вы? – спросил шепотом кто-то из окна нижнего этажа, – конечно, Вера, потому что в старом доме никого, кроме ее, не было.
У Райского затряслись колени, однако он невнятным шепотом отвечал:
– Я.
– Сегодня я не могла выйти – дождик шел целый день; завтра приходите туда же в десять часов… Уйдите скорее, кто-то идет!
Окно тихо затворилось. Райский всё стоял.
«Куда “туда же”? – спрашивал он мучительно себя, проклиная чьи-то шаги, помешавшие услышать продолжение разговора. – Боже! так это правда: – тайна есть (а он всё не верил) – письмо на синей бумаге – не сон! Свидания! Вот она, таинственная «Ночь»! А мне проповедывала о нравственности! »
Он пошел навстречу шагам.
– Кто тут? – громко закричал голос, и с этим вопросом идущий навстречу начал колотить что есть мочи в доску.
– Ну тебя к черту! – с досадой сказал Райский, отталкивая Савелья, который торопливо подошел к нему. – Давно ли ты стал дом стеречь?
– Барыня приказали, – отвечал Савелий, – мошенники в здешних местах есть… беглые… тоже из бурлаков ходят шалить…
– Врешь всё! – с досадой продолжал Райский, – ты подглядываешь за Мариной: это… скверно, – хотел он сказать, но не договорил и пошел.
– Позвольте о Марине слово молвить! – остановил его Савелий.
– Ну?
– Нельзя ли ее в полицию отправить?
– Ты с ума сошел, – сказал Райский, уходя. Савелий за ним.
– Сделайте божескую милость, – говорил он, – хоть в Сибирь сошлите ее!
Райский погружен был в свой новый «вопрос» о разговоре Веры из окна и продолжал идти.
– Или хоша в рабочий дом – на всю жисть… – говорил Савелий, не отставая от него.
|
|
|
– За что? – спросил Райский, остановившись.
– Да опять того… почтальон ходит всё… Плетьми бы приказали ее высечь…
– Тебя! – сказал Райский, – чтоб ты не дрался…
– Воля ваша!
– Да не подсматривал! это… скверно… – сквозь зубы проговорил он, взглянув на окно Веры.
Он ушел, а Савелий неистово застучал в доску.
Райский почти не спал целую ночь и на другой день явился в кабинет бабушки с сухими и горячими глазами. День был ясный. Все собрались к чаю. Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей в глаза. Она – ничего, ясна и покойна.
– Как ты кокетливо одета сегодня! – сказал он.
– Вы находите простенькую палевую блузу кокетливой?
– А пунцовая лента, а прическа с длинной, небрежно брошенной прядью волос на плечо, а пояс с этим изящным бантом, ботинки, прошитые пунцовым шелком! У тебя бездна вкуса, Вера: я восхищаюсь!
– Очень рада, что нравлюсь вам; только вы как-то странно восхищаетесь. Скажите, отчего?
– Хорошо, скажу: пойдем гулять.
– Когда?
– В десять часов.
Она быстро и подозрительно взглянула на него. Он заметил этот взгляд.
«Напрасно я сказал так определительно – “в десять часов”, – подумал он, – надо бы было сказать “часов в десять”… Она догадалась…»
– Хорошо, пойдемте! – согласилась она, подумавши, – теперь еще рано, нет десяти часов.
Она села в угол и молчала, избегая его взглядов и не отвечая на вопросы. В исходе десятого она взяла рабочую корзинку, зонтик и сделала ему знак идти за собой.
Они шли молча по аллее от дома, свернули в другую, прошли сад, наконец, остановились у обрыва. Тут была лавка. Они сели.
– Вера! – начал он, едва превозмогая смущение, – я нечаянно, кажется, узнал часть твоего секрета…
– Да, кажется! – холодно сказала она, – вчера вы подслушали мои слова…
– Нечаянно, клянусь тебе честью…
– Верю, – перебила она, взглянув на него мельком, – ну, что же?
– Ничего… Итак… ты любишь кого-то! Сомнения исчезли и… Но кто же он?
– Не скажу, не спрашивайте! – сухо сказала она.
Он вздохнул.
– Сам знаю, что глупо спрашивать, а хочется знать. Кажется, я бы… Ах, Вера, Вера – кто же даст тебе больше счастья, нежели я? Почему же ты ему веришь, а мне нет? Ты меня судила так холодно, так строго: а кто тебе сказал, что тот, кого ты любишь, даст тебе счастья больше, нежели на полгода? Почему ты веришь?..
|
|
|
– Потому что люблю!
– Любишь! – с жалостью сказал он. – Боже мой, какой счастливец! И чем он заплатит тебе за громадность счастья, которое ты даешь? Ты любишь, друг мой, будь осторожна: кому ты веришь?..
– Пока еще самой себе…
– Кого ты любишь?
– Кого?.. – повторила она, глядя на него пристально бесцветным, загадочным, «русалочным» взглядом. – Да вас…
У него захватило было дух.
Внизу в роще раздался в это время выстрел.
Она быстро встала со скамьи.
– А это что: это… он? – спросил Райский, меняясь в лице.
– Мне пора – десять часов! – сказала она, видимо встревоженная, стараясь не глядеть на Райского.
Она подошла к обрыву, он ступил шаг за ней. Она сделала ему знак рукой, чтоб он остался.
– Что значит этот выстрел? – спросил он с испугом.
– Меня зовет…
– Кто?
– Автор синего письма… Ни шагу за мной! – шепнула она ему сильно, – если не хотите, чтоб я…
– Вера!
– Ни шагу – никогда! – повторила она, спускаясь с обрыва, – или я оставлю дом навсегда!
Она скользнула в кусты.
– Вера! Вера! Берегись! – кричал он в отчаянии и стал слушать.
Он слышал только, как раза два под ее торопливыми шагами затрещали сухие ветки, потом настала тишина.
– Боже мой! – в отчаянной зависти вскрикнул он. – Кто он, кто этот счастливец?..
«“Люблю вас! ” говорит она. Меня! Что, если правда… А выстрел? – шептал он в ужасе, – а автор синего письма? Что за тайна! кто это?.. »
XXIII
А никто другой, как Марк Волохов, этот пария, циник, ведущий бродячую, цыганскую жизнь, занимающий деньги, стреляющий в живых людей, объявивший, как Карл Мор, по словам Райского, войну обществу, живущий под присмотром полиции, словом – отверженец, «Варавва»!
И как Вера, это изящное создание, взлелеянное под крылом бабушки, в уютном, как ласточкино гнездо, уголке, этот перл, по красоте, всего края, на которую робко обращались взгляды лучших женихов, перед которой робели смелые мужчины, не смея бросить на нее нескромного взгляда, рискнуть любезностью или комплиментом, – Вера, покорившая даже самовластную бабушку, Вера, на которую ветерок не дохнул, – вдруг идет тайком на свидание с опасным, подозрительным человеком! Где она сошлась и познакомилась с ним, когда ему загражден доступ во все дома?
|
|
|
Очень просто и случайно. В конце прошлого лета, перед осенью, когда поспели яблоки и пришла пора собирать их, Вера сидела однажды вечером в маленькой беседке из акаций, устроенной над забором, близ старого дома, и глядела равнодушно в поле, потом вдаль на Волгу, на горы. Вдруг она заметила, что в нескольких шагах от нее, в фруктовом саду, ветви одной яблони нагибаются через забор.
Она наклонилась и увидела покойно сидящего на заборе человека, судя по платью и по лицу, не простолюдина, не лакея, а по летам – не школьника. Он держал в руках несколько яблок и готовился спрыгнуть.
– Что вы тут делаете? – вдруг спросила она.
Он поглядел на нее с минуту.
– Вы видите, лакомлюсь.
Он закусил одно яблоко.
– Не хотите ли? – говорил он, подвигаясь к ней по забору и предлагая ей другое.
Она отступила от забора на шаг и глядела на него с любопытством, но без страха.
– Кто вы такой? – сказала она строго, – и зачем лазите по чужим заборам?
– Кто я такой – до того вам нужды нет. А зачем лазаю по заборам – я уж вам сказал: за яблоками.
– И вам не совестно? Вы, кажется, не мальчик.
– Чего совеститься?
Он усмехнулся.
– Брать тихонько чужие яблоки! – упрекнула она.
– Они мои, а не чужие: вы воруете их у меня!
Она молчала, продолжая смотреть на него с любопытством.
– Вы верно не читали Прудона, – сказал он и взглянул на нее пристально. – Да какая вы красавица! – вдруг прибавил он потом, как в скобках. – Что Прудон говорит: не знаете?
– La propri& #233; t& #233; c’est le vol, 1 – сказала она.
– Читали! – с удивлением произнес он, глядя на нее во все глаза.
Она отрицательно покачала головой.
– Ну, слышали: эта божественная истина обходит весь мир. Хотите, принесу Прудона? Он у меня есть.
– Вы не мальчик, – повторила она, – а воруете чужие яблоки и верите, что это не воровство, потому что господин Прудон сказал…
Он быстро взглянул на нее.
– Вы верите же тому, что вам сказали в пансионе или институте… или… Да скажите: вы кто? Это сад Бережковой – вы не внучка ли ее? Мне говорили, что у ней есть две внучки, красавицы…
– Что вам за дело, кто я, – и я скажу?
– Ну так вы верите же в истины, что преподала вам бабушка…
– Я верю тому, что меня убеждает.
Он снял фуражку и поклонился.
– И я тоже. Так вы считаете преступным, что я беру эти яблоки…
|
|
|
– Неприличным.
– И убеждены в этом?
– Да.
– Я хоть не убежден, но уступаю вам: возьмите остальные четыре яблока! – сказал он, подавая их ей.
– Я их дарю вам.
Он опять снял фуражку, иронически поклонился ей и закусил другое яблоко.
– Вы красавица, – повторил он, – вдвойне красавица. И хороши собой, и умны. Жаль, если украсите
собой существование какого-нибудь идиота. Вас отдадут, бедную…
– Пожалуйста, без сожалений! Не отдадут: я – не яблоко…
– Кстати о яблоках: в благодарность за подарок, я вам принесу книг. Вы любите читать?
– Прудона?
– Да, с братией. У меня всё новое есть. Только вы не показывайте там бабушке или тупоумным вашим гостям. Я хоть и не знаю вас, а верю, что вы не связываетесь с ними…
– Почему вы знаете? вы пять минут видите меня…
– Шила в мешке не утаишь. Сразу видно – свободный ум, – стало быть, вы живая, а не мертвая: это главное. А остальное всё придет, нужен случай. Хотите, я…
– Ничего не хочу; «свободный ум» сами говорите, а уж хотите завладеть им. Кто вы и с чего взяли учить?
Он с удивлением поглядел на нее.
– Ни книг не носите, ни сами больше не ходите сюда, – сказала она, отходя от забора. – Здесь сторож есть: он поймает вас – нехорошо!
– Вот опять понесло от вас бабушкой, городом и постным маслом! А я думал, что вы любите поле и свободу. Вы не боитесь ли меня? Кто я такой, как вы думаете?
– Не знаю: семинарист, должно быть, – сказала она небрежно.
Он засмеялся.
– Почему вы думаете?
– Они неопрятны, бедно одеты, всегда голодны… Подите на кухню: я велю вас накормить.
– Покорно благодарю. Кроме этого, вы ничего другого в семинаристах не заметили?
– Я ни с одним не знакома и мало видела их. Они такие неотесанные, говорят смешно…
– Это наши настоящие миссионеры, нужды нет, что говорят смешно… «Немощные и худородные» – именно те, кого нужно. Они пока сослепа лезут на огонь, да усердно…
– На какой огонь?
– На свет: к новой науке, к новой жизни… Разве вы ничего не знаете, не слыхали? Какая же вы…
– Что же семинаристы?
– Их держат в потемках, умы питают мертвечиной и вдобавок порют нещадно: вот кто позадорнее из них, да еще из кадет – этих вовсе не питают, а только порют – и падки на новое, рвутся из всех сил – из потемок к свету… Народ молодой, здоровый, свежий, просит воздуха и пищи, а нам таких и надо…
– Кому нам?
– Кому? сказать? Новой, грядущей силе…
– Так вы – «новая, грядущая сила»? – спросила она, глядя на него с любопытством и иронией. – Да кто вы такой? Или имя ваше – тайна?
– Имя? Вы не испугаетесь?
– Не знаю: может быть, говорите.
– Марк Волохов. Ведь это всё равно здесь, в этом промозглом углу, что Пугачев или Стенька Разин.
Она опять с любопытством поглядела на него.
– Вот вы кто! – сказала она. – Вы, кажется, хвастаетесь своим громким именем! Я слышала уж о вас. Вы стреляли в Нила Андреича и травили одну даму собакой… Это «новая сила»? Уходите – да больше не являйтесь сюда…
– А то бабушке пожалуетесь?
– Непременно. Прощайте!
Она сошла с беседки и не слыхала его последних слов. А он жадно следил за ней глазами.
– Вот если б это яблоко украсть! – проговорил он, прыгая на землю.
Однако она бабушке не сказала ни слова, а рассказала только своей приятельнице, Наталье Ивановне, обязав ее тоже никому не говорить.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
|
|
|
