Единственный прямой наследник Пушкина

 

Я знал, как и многие, что сегодня живут и здравствуют многочисленные родственники великого русского поэта. Часть живет у нас, а больше, как мне говорили, за границей. И вот совсем недавно я случайно встретился с бывшим первым секретарем ЦК ВЛКСМ Виктором Ивановичем Мироненко и его очаровательной женой Ларисой, портрет которой мне довелось писать несколько лет назад. Он и она абсолютно не изменились с тех пор, сохраняя молодость и солидную респектабельность. «Виктор Иванович, – спросил я у Мироненко, – вы, наверное, стали банкиром». «Да что вы, – махнул он рукой, – сегодня я являюсь директором фонда грядущего двухсотлетия Александра Сергеевича». Я слышал от кого‑ то, что В. Мироненко участвовал в президентской кампании М. С. Горбачева, переспросил: «Какого Александра Сергеевича? » Мироненко серьезно посмотрел на меня: «Как какого, Александра Сергеевича Пушкина, разумеется, – великого русского поэта». Красивая большеглазая Лариса с присущим ей темпераментом начала рассказывать, что государство ныне не помогает не только Святогорскому монастырю, когда земляной оползень угрожает уничтожить могилу поэта, – но и главное: Пушкинскому дому, где в хранилище в числе бесценных рукописей великих русских писателей в угрожающем состоянии гибели находится собрание большинства рукописей Пушкина.

Последний ремонт в знаменитом Пушкинском доме проводился чуть ли не накануне революции! К кому только не обращалась дирекция Пушкинского дома и мы – никто не хочет помочь. Один из предполагаемых «спонсоров», на которого мы так возлагали надежды дал совет: «Вы продайте на „Сотсби“ несколько листов вашей пушкинской коллекции рукописей, а на эти деньги сделайте ремонт». «А что такого я сказал», – удивился он, видя, как представители дирекции пушкинского дома по одному стали покидать помещение, где хранятся рукописи великого Пушкина, оставляя его с телохранителями в гулкой пустоте гибнущих архивов…

Я спросил у Виктора Ивановича: «Раз уж вы возглавляете комиссию по празднованию 200‑ летия со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина, значит, вы ответите мне на столь интересующий меня вопрос, сколько прямых наследников поэта живет в России и за рубежом? » Лариса из‑ за плеча мужа ответила незамедлительно: «Илья Сергеевич, только один прямой наследник у Пушкина – зовут его Григорий Григорьевич, и живет он в Москве. Вы его должны обязательно нарисовать».

В. И. Мироненко пояснил: «Это действительно единственный прямой потомок старшего сына Пушкина Александра, как известно, „большого любимца отца“. Александр Александрович Пушкин был талантливейшим военным, одним из лучших воспитанников Пажеского корпуса, который он окончил в 1851 году». Мироненко, посмотрев на меня, спросил: «Продолжить биографию старшего сына поэта? Или вы это все знаете? » – «Признаюсь, – ответил я, – что не знаю и слушаю вас с величайшим вниманием». Он продолжил: «Ну так вот – Александр Александрович по высочайшему приказу в 1878 году, во время Русско‑ турецкой войны, был награжден золотой Георгиевской саблей с надписью „За храбрость“ и орденом „Святого Владимира IV степени с мечом и бантом“. Засим, – откинувшись в кресле продолжил Виктор Иванович, – за воинскую доблесть сын поэта был произведен в генерал‑ лейтенанты. В Болгарии по сей день помнят А. А. Пушкина. У него, кстати, было одиннадцать детей». С присущим ей темпераментом Лариса, воспользовавшись паузой, пояснила мне: «Наш Григорий Григорьевич Пушкин, ныне здравствующий, – последний прямой потомок Пушкина – сын Григория Александровича, одного из одиннадцати детей генерала Александра Александровича, героя освобождения славян от турецкого ига».

Мироненко невозмутимо продолжил свой исторический экскурс: «Итак, Илья Сергеевич, Григорий Александрович Пушкин – внук поэта. Он родился в 1868 году и скончался накануне войны с Гитлером – в 1940 году. Он учился в Царскосельском лицее и тоже был военным».

«Переходи же к нашему Григорию Григорьевичу – правнуку Пушкина» – вновь не утерпела красивая Лариса.

«Перехожу, перехожу, – отмахнулся Виктор Иванович – но художник должен понять, откуда взялся опекаемый нашим Юбилейным комитетом Григорий Григорьевич Пушкин, которого мы посетим на днях все вместе, когда я договорюсь 83‑ летним последним прямым потомком великого поэта о нашем визите». Лариса поспешила пояснить, что у второго сына Пушкина не было детей, а по дочерним линиям Пушкины породнились не только с русским императорским домом, но и английской королевской династией.

Здесь я решил перебить супругов Мироненко конкретным вопросом о профессии и биографии Григория Григорьевича Пушкина, с которым я уже мечтал встретиться, тем более что он «чем‑ то похож внешне на своего гениального прадеда». В. И. Мироненко на секунду опустил глаза: «Лучше, если вы, Илья Сергеевич, поговорите сами Григорием Григорьевичем Пушкиным. Он очень милый человек, одинокий – получает небольшую пенсию, и наш Юбилейный комитет считает своим долгом помогать ему во всем, чем можем». Лариса, снова боясь, что муж ее остановит, быстро залпом проговорила: «Высшего образования у него нет, забрали в армию – между Финской и Отечественной войной работал оперуполномоченным в МУРе, потом печатником в типографии комбината „Правда“…

«Да, жена права, – сказал В. И. Мироненко. – Недавно Григорий Григорьевич получил почетный знак „Петровка, 38“ за заслуги в своей работе уголовном розыске. Он был очень рад этому заслуженному вниманию. А после демобилизации он до пенсии работал наборщиком и печатником „Правде“.

Я онемел…

Заехали в продуктовый магазин на Новом Арбате. «Цветов купить не успеваем! » – сказал Мироненко. И вот мы звоним в дверь новостроечного дома по улице Маршала Тухачевского, которая открылась, и через решетку второй двери я увидел среднего роста, худощавого, с аккуратным пробором седых, но густых волос, кажущегося моложе своих лет единственного прямого правнука великого поэта. Пока Григории Григорьевич Пушкин здоровался с четой Мироненко, я вглядывался его странное и неуловимо похожее на Пушкина лицо. Красивые руки, синяя в клетку мягкая «ковбойка», бедная обстановка двухкомнатной квартиры.

На стене приколотый кнопками лист бумаги с нарисованным генеалогическим древом рода Пушкиных. Полка с книгами… Я горел от нетерпения задать вопросы внимательно изучающему меня правнуку поэта. «Григорий Григорьевич, вы как никто знаете, почему Дантес просил отсрочки дуэли». – «Конечно, знаю, что две недели отсрочки дуэли, о которой просил Геккерн понадобилось для получения Дантесом металлической сетки, которую привезли из Архангельска».

«А почему из Архангельска, а не из Парижа? – спросил я.

«Потому что металлическую сетку для Дантеса изготовляли в Архангельске», – сухо ответил г. Пушкин. «Кто, по‑ вашему, виноват в гибели Александра Сергеевича? » – спросил я, немного стесняясь своего лобового вопроса. «Как кто? – невозмутимо ответил Григорий Григорьевич. – Царь и его окружение – вы же знаете, что прадед ответил царю, что был бы вместе с декабристами – на Сенатской площади. Такого царь и его окружение простить не могли…

Родился где? В селе Лопасня – ныне город Чехов под Москвой, в бывшем имении Гончаровых. По окончании семилетки поступил в сельскохозяйственный техникум, который окончил в 1933 году».

Григорий Григорьевич рассказывал привычно и спокойно – не я один надоедал ему с этими вопросами: «В 1934 году объявили спецнабор и меня направили в 17‑ й стрелковый полк рядовым. Полк наш подчинялся Ягоде – он тогда всем верховодил в ГПУ. Вначале службу проходил в Виннице, а потом в городе Славутич. Наши освобождали Белоруссию и Западную Украину. Потом и Финская грянула! » Я рассматривал во все глаза склоненное лицо правнука поэта, находя и не находя сходства.

«После окончания прожекторной школы я уж сержантом стал. В 36‑ м хотел демобилизоваться, а командир полка Апоров говорит: „Останься еще на год сверхсрочной – ты у нас один правнук“. Я остался. После юбилея Пушкина в 1938 году демобилизовался…» Он задумался. «А что было дальше, Григорий Григорьевич? » Он, словно думая о чем‑ то своем, продолжил: «А что дальше! Мне было 25 лет – тут я по комсомольской путевке пошел работать в милицию Октябрьского района города Москвы. Был я уже в чине лейтенанта – стал оперуполномоченным. Честно говоря, занимался грязны делом, воров и воришек ловил и сажал! Они воруют, а я искать их должен. Рад был, что на Финскую забрали! » Григорий Григорьевич махнул рукой. «Далее 1941 год – Великая Отечественная. В Подмосковье партизанил – Наро‑ Фоминск, Волоколамск. Я добровольцем пошел и в партизанском отряде старшим разведчиком стал…» Я не перебивал Г. Г. Пушкина. «После войны в МУРе работал…». Вошедшие в комнату, где я впитывал рассказ Григория Григорьевича, Мироненки потребовали показать мне личный знак работника уголовного розыска города Москвы №0007, выданный в 1993 году – в день восьмидесятилетнего юбилея, товарищу Пушкину Г. Г.

Действительно, очень красивый значок, и на один нолик больше, чем у Джеймса Бонда. Лариса сказала: «Мы прервали ваш разговор и не хотим мешать. Пойдем приготовлять вам ужин».

Правнук поэта, желая быстрее отделаться от моих докучных вопросов, лаконично закончил свою биографию: «Ушел из органов – работал в разных учреждениях. В 1952 году поступил в типографию газеты „Правда“, где работал печатником. Печатал я, будучи специалистом по глубокой печати журналы „Огонек“, „Советский Союз“, „Советская женщина“, „Смена“, и все это на 17 иностранных языках! Так я оттрубил до 1969 года и ушел на пенсию! »

За столом мы с Григорием Григорьевичем вспомнили его начальника Бориса Александровича Фельдмана – директора издательства «Правда», которого я хорошо помнил по своей работе над иллюстрациями к подписным изданиям «Огонька»: Мельникова‑ Печерского, Достоевского, Куприна, Блока, Аксакова. «Раз мы с вами отличного мужика и моего начальника Фельдмана вспомнили», – сказал мне после первой рюмочки Григорий Григорьевич, – то расскажу как он, будучи евреем, подходил к еврейскому вопросу. Борис Александрович говорил, что есть «жиды» и «евреи». Жид – это тот, кто работает день и ночь, а еврей пофилонить любит. (Для меня это тем удивительно было, что я слышал наоборот. – И. Г. ). Мне часто звонил и говорил: надо на работу взять к вам в цех этого жида – работящий человек будет! Глядя на меня своими пушкинскими серо‑ голубыми глазами, в заключение добавил: «Теория эта фельдмановская, его жизненным опытом подсказана. Сам‑ то Борис Александрович человек крайне справедливый был и работал день и ночь. На нем весь комбинат „Правда“ замыкался. Мы у него все вкалывали день и ночь».

Григорий Григорьевич ожил, вспоминая известного мне также по работе над иллюстрациями художника Пивоварова, который мог, по рассказам очевидцев выпить две кружки водки и не шатаясь пойти домой. Пивоваров был очень милый тучный человек, влюбленный в русское классическое искусство. «А вот и картошка по‑ пушкински, с укропом! – шутил Мироненко. – Выпьем за семью Пушкиных! »

Напротив Григория Григорьевича сидела женщина с милым добрым лицом – «она медработница! ». «Я сделаю все, чтобы продлить жизнь и здоровье нашего великого потомка», – улыбалась она. А потомок великого поэта, склонившись к В. И. Мироненко, говорил: «У меня одна мечта. Я получаю ныне 500 000 рублей пенсии…» Лариса перевела нам: «Это значит сто долларов! » Григорий Григорьевич Пушкин продолжал: «Мечта моя в том, чтобы власти (горсобес по старому) пересмотрели наконец закон о пенсии. Я был ранен на фронте, был контужен так, что ничего не слышал. Справки о ранениях не брал. Восстанавливать их сегодня, когда столько времени прошло, унизительно – бес с ними! Но ныне‑ то есть распоряжение вышестоящих органов, что участники Великой Отечественной войны, которым за 80 лет – а мне 83! – посмотрел на меня Григорий Григорьевич и, снова, обратясь к Мироненко, продолжал: – Все участники войны перейдут во II группу инвалидности! А это значит, что пенсия будет не 500 000 рублев, а 700. Может, и того выше – 800 000! Могли бы поднять на 30 %, но говорят, что бывший райсобес ликвидируют в российском масштабе! Вот я и думаю, – поднимая рюмашку, заключил Григории Григорьевич, – поскольку я на всем шарике единственный потомок и последний Пушкин, может, мне и прибавят?! » – «Я думаю, – поддержал надежду потомка великого рода Пушкиных Виктор Мироненко, – мы пробьем и это для вас, юбилей 200‑ летия со дня рождения Александра Сергеевича почти на носу! …»

Перед уходом мы снова листали самодельный альбом изображений и фотографий потомков поэта, выклеенный Григорием Григорьевичем. С последней фотографии альбома на нас смотрело открытое молодое лицо, судя по всему, нашего современника, снятого совсем недавно. Им, а не Григорием Григорьевичем заканчивался альбом, лежащий на столе. Под фотографией стояла подпись: Александр Григорьевич Пушкин.

Я спросил у хозяина, кто этот молодой человек Александр Пушкин? Григорий Григорьевич помрачнел и лицо его стало словно неживое: «Александр Пушкин – это мой покойный сын. Он умер. Вот уже четыре года прошло: 31 августа 1992 года». Григорий Григорьевич вдруг стал чем‑ то неуловимым до жути похож на Пушкина, каким мы его знаем по портретам современников, особенно он походил на своего прадеда в профиль… Маска скорби и одиночества словно остановила жизнь его души…

Несмотря на то, что Лариса делала мне знаки молчания, прикладывая палец к губам, и я понимал, что это страшная и трагическая тема, не удержался спросил: «А где работал ваш покойный сын? » С трудом и очень коротко отец Александра Пушкина ответил: «Александр работал, окончив 10 классов школы, шофером в системе КГБ. Возил врачей больным по вызову. Шоферскую школу при гараже КГБ у Савеловского вокзала кончил. В Марьиной роще. Сорок лет было – умер от гипертонического криза – вот в этой комнате… Вот и остался я один и последний…» – грустно, с болью великой выдохнул правнук Александра Сергеевича Пушкина…

 

* * *

 

В машине все молчали. Я смотрел на нежные вечерние облака московского неба, кто‑ то на заднем сидении «Волги» тихо сказал: «Про сына – больная тема, говорят, он сильно пил… Так и не женился»… Как никогда, мне хотелось очутиться в Петербурге, в Царском Селе, у пруда, где высится Чесменская колонна и шумят над головой столетние могучие кроны деревьев, помнящие многое и многих… Как страшна и драматична история России нового времени. Как далеки, но как реальны дела и правда давно ушедших дней… В моем воспаленном мозгу бьются строфы великого Пушкина.

 

Как труп в пустыне я лежал,

Бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

 

Чаадаев

Очень часто, говоря о великом русском поэте Александре Сергеевиче Пушкине, считают нужным упомянуть и его царскоселького приятеля Петра Яковлевича Чаадаева, который якобы оказал на Пушкина большое влияние. Это неправда. При жизни большинство тех, кто его знал, воспринимали его как чудака, имеющего свои – странные точки зрения. Его посмертная слава девятым валом докатилась и до наших дней. На Западе и у нас из Чаадаева стараются сделать фигуру огромной философской значимости. О нем пишут книги, статьи и исследования. Я впервые в жизни столкнулся с восторженным поклонником Петра Чаадаева в лице профессора Гарвардского университета «советолога» и одно время – советника американского Белого дома Ричарда Пайпса. О нашей встрече с Р. Пайпсом я расскажу особо в главе, посвященной «Серебряному веку» русской литературы уже почти нашего времени.

За что же так ценят многие исследователи имя Чаадаева? Отвечу коротко, выражая свою точку зрения: за антирусизм и пропаганду масонских идей. Не случайно юный Пушкин окрестил его цареубийцей – русским Брутом. Излишне напоминать, что Пушкин, как и Достоевский, в юности был подвержен левой фронде. Но возмужав умом и сердцем, они стали последовательными монархистами. В свете лучезарного солнца – Пушкина – Чаадаев лишь крохотная тень на бескрайних просторах России. И негоже Чаадаева выставлять учителем Пушкина!

Спустя много лет после разговора с известным Ричардом Пайпсом я пользуюсь случаем, чтобы высказать свое отношение к нашумевшему имени гусарского офицера Петра Яковлевича Чаадаева, о котором так страстно говорил тогда знаменитый американский профессор, автор многочисленных книг по истории России.

Отставной ротмистр Чаадаев и его писания имеют для нас такое же значение, как и пресловутый французик маркиз де Кюстин, написавший клеветнический полный зависти и злобы пасквиль на Россию и Государя – царя Николая 1. К этой книжонке, столь популярной и переиздаваемой сегодня, я еще вернусь. Ненависть де Кюстина, эта ненависть французского масона с весьма темной репутацией понятна, потому что он исполнял социальный заказ своих «братьев», целью которого была месть великому русскому царю, давшему бой всемирному масонству на Сенатской площади в декабре 1825 года. Великий Государь, которого, кстати, люто ненавидел и Карл Маркс, отодвинул почти на сто лет кровавую драму русской революции. Понятно, что французский маркизик завидовал мощи Российской Империи и ненавидел ее Самодержца. Но очень печально, что родившийся в России от русских родителей, талантливый и неуемно пылкий проповедник клеветы и ненависти к своему Отечеству, прошедший огонь и медные трубы всех тайных и нетайных обществ, П. Я. Чаадаев являет собой пример, интересный не только для медицины, – не зря его справедливо называли сумасшедшим, – но для объективного историка, который на примере его жизни и деяний может вскрыть всю глубину целеустремленности не только кровавых вожаков декабристов, но и современных «специалистов по русскому вопросу».

Для культуры русского дворянства того времени, когда жил Чаадаев, знание нескольких языков, и прежде всего французского, не является чем‑ либо из ряда вон выходящим, Россия всегда славилась, несмотря на клеветнические домыслы внешних и внутренних врагов, высокой духовностью, свободой, богатством и культурой. Потому нас не удивляет, что так называемые «Философические письма» были написаны Чаадаевым, как сейчас бы сказали, на чисто французском языке, точнее – на языке французской революции, которым говорила русская аристократия. Удивляет то, что дворянин Чаадаев изменил вере отцов – православию. Многие современники Чаадаева утверждали, что он перешел в католичество. Другие не находят подтверждения этому факту, хотя все единодушно отмечают приверженность Чаадаева к католицизму. Неудивительно, что его остервенелый антирусизм, лежащий в основе масонского натиска на Россию, равно как и на идею самодержавия, православия и народности, обрел такое значение для нашего Отечества. Сам Чаадаев величал себя «просто христианским философом».

Либерально‑ масонствующий, по его взглядам, протоиерей В. В. Зеньковский, автор двухтомной «Истории русской философии», вышедшей в Париже, млеет перед «доктриной Чаадаева», облекая его элементарный антирусизм в лохмотья философских лоскутьев и «богословия», хотя и признает родство идей масонов XVIII века, называя их «русскими мистиками», с сентенциями автора «Философических писем» и «Апологии сумасшедшего»(! )

Когда‑ то с большим риском я перевез через границу два тома Зеньковского, но, прочтя их, был разочарован их ненужностью для тех, кто действительно хочет изучить нашу русскую философию. Кстати, разочаровал меня и Лосский с его вымышленным «Характером русского народа». Поистине «полувысланные, полупосланные» на Запад «неумные умники», по выражению Иоанна Кронштадтского! С моей точки зрения, заумь и абстракция их рассуждений навязывают некую схему, а не заставляют понять реальность нашего бытия. Почитайте у Зеньковского хотя бы о Чаадаеве[42], чтобы убедиться в правоте моих слов! «Философические письма» Чаадаева могут лишь вызвать улыбку у философа своей дилетантской наивностью и маниакальной предвзятостью. Думается, что и к нему применимо также бичующее определение А. С. Пушкина, данное им Радищеву: «полуневежда». Жаль, что до сих пор не написана история русской философии. Удивительно, я бы сказал по‑ советски и путано написал историю русской философии. В. В. Зеньковский! С левых позиций «либерального» масонства написаны эти два столь трудные для прочтения тома!

 

* * *

 

Чаадаев с его «Философическими письмами», с моей точки зрения, так трудно читаем, что его можно сравнить со многими современными историками и философами. Поэтому я не хотел бы долго занимать внимание читателя цитированием его сочинений, кроме приведения нескольких выписок говорящих сами за себя.

Так, например, в первом «философическом письме» он вещает: «Даже в нашем взгляде (речь идет о русских. – И. Г. ) я нахожу что‑ то чрезвычайно неопределенное, холодное, несколько сходное с физиономиею народов, стоящих на низших ступенях общественной лестницы. Находясь в других странах, и в особенности южных, где лица так одушевлены, так говорящи, я сравнивал не раз моих соотечественников с туземцами, и всегда поражала меня эта немота наших лиц…» (Даже у отъявленных русофобов нашей демократической современности трудно найти выражение столь жгучей ненависти к россиянам. ).

Продолжаю цитату: «Опыт веков для нас. не существует. Взглянув на наше положение, можно подумать, что общий закон человечества не для нас. Отшельники в мире, мы ничего ему не дали; ничего не взяли у него; не приобщили ни одной идеи к массе идей человечества; ничем не содействовали совершенствованию человеческого разумения и исказили все, что сообщило нам это совершенствование. Во все продолжение нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей: ни одной полезной мысли не возросло на бесплодной нашей почве; ни одной великой истины не возникло из – среди нас. Мы ничего не выдумали сами, и из всего, что выдумано другими, заимствовали только обманчивую наружность и бесполезную роскошь»[43].

Пожалуй, до таких высот презрения к русским не доходили Маркс, Энгельс, Ленин и даже многие идеологи «третьего рейха», не говоря о современных утвердителях «нового мирового порядка». Велико и непростительно ослепление Чаадаева; не считая нужным вступать с ним в спор, не могу не напомнить читателю мысль Пушкина о значении России: пока Европа строила прекрасные города, мы задыхались в дыму пожарищ. Мы были щитом между Азией и Европой. Вообще, по Пушкину, Европа всегда была в отношении к нам столь же невежественна, сколь и неблагодарна. Чаадаев в истории своего отечества был глубоко невежественным и тоже неблагодарным – как сын России. Написав эту фразу, я на мгновение забыл, что у «них» нет отечества, а перефразируя афоризм Ницше, могу сказать, что для всех наших чаадаевых – «отечество есть то, что надо преодолеть». Но приведем, к примеру, еще одну цитату для тех, кто не успел проникнуть в тьму кромешную сентенции Чаадаева о России:

«Ведомые злою судьбою, мы заимствовали первые семена нравственного и умственного просвещения у растленной, презираемой всеми народами Византии, Мелкая суетность только что оторвала ее от всемирного братства; и мы приняли от нее идею, наполненную человеческою страстию. В это время животворящее начало единства одушевляло Европу…[44]

Как видите, злоба Чаадаева к великой Византии граничит с его невежеством. Я думаю, что его отношение к Византии определялось ее великим духовным значением в истории России, как, впрочем, и других европейских государств. Идеи «Москва – Третий Рим», разумеется, для Чаадаева не существовало, более того, она была ему ненавистна.

Любопытен также такой отрывок из его «Апологии сумасшедшего» (название‑ то одно чего стоит! И в самом деле, можно единственный раз согласиться с Чаадаевым что только сумасшедшие могут высказываться подобным образом). «Прекрасная вещь – любовь к отечеству, но есть более прекрасное – это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет знания, создает духовное наслаждение приближает людей к Божеству. Не через родину, а через истину ведет путь на небо. Правда, мы, русские, всегда мало интересовались тем, что – истина и что – ложь…»[45].

Разумеется, говоря об истине, автор «Апологии сумасшедшего» не имеет в виду Слово и Завет Божий, выраженный в Евангелии. Как известно, масонская истина заключается в культе Великого Архитектора Вселенной – сатаны. Далее мы увидим, что это за «истина», которая расцвела пышным цветом в «истине истин» – теософии. Читателю предстоит познакомиться с этим еретическим учение! В лице небезызвестной авантюристки Блаватской и ее последователей, включая Елену Рерих с ее столь модной сейчас для многих, но пагубной Агни‑ Йогой.

Подготовка господства тайного всемирного правительства подразумевает стирание национальных особенностей всех народов мира – прежде всего христианских. Здесь Чаадаев не нов, об этом писали многие его «братья», начиная от тамплиеров и кончая идеологами коммунистического Интернационала.

Кстати, коммунисты первого призыва, как и Чаадаев, отрицали любовь к отечеству, что является одной из ведущих идей масонского заговора, цель которого – мировое господство.

И, вот, чтобы не утомлять читателя, привожу последний перл из многочисленных писаний нашего «сумасшедшего», – где он, игнорируя историю идееносного русского государства, провозглашает в пафосе своей ненависти к соотечественникам: «Во Франции на что нужна мысль? – Чтоб ее высказать. – В Англии? – Чтоб привести ее в исполнение. – В Германии? – Чтоб ее обдумать. – У нас? – Ни на что! »[46]

Как видите, мудрено, но глупо и неверно.

Юный Пушкин, на буйных лицейских пирушках сравнивавший Чаадаева с Периклом и Брутом, позднее как гениальный поэт и мыслитель писал Чаадаеву о своем неприятии его идей. Общеизвестен факт, что Пушкин был почти ровесником «офицера гусарского»: он родился 1799 году, Чаадаев – всего на шесть лет раньше. Так что рядить его в тогу мудрого седовласого учителя гениального русского поэта смехотворно. И мало ли кому Пушкин в разные периоды своей жизни посвящал свои стихи. Да, пару стихов посвятил и ему. Ну и что?

Кстати, замечу, что некоторые стараются не только редактировать Пушкина, но и приписывают ему авторство безымянных эпиграмм. Равно как иногда муссируется вопрос о принадлежности поэта к масонству, по поводу чего он сам сделал недвусмысленное заявление, о котором речь шла в предыдущей главе.

В главе «Пушкин» читатель уже познакомился с распиской Александра Сергеевича о его непринадлежности к масонству. И чтобы закончить пустой разговор о мнимом влиянии на него масона Чаадаева, с русофобскими признаниями которого уже знаком читатель, приведу еще и еще раз великие пушкинские слова о любви к Отечеству. «Гордиться славой своих предков не только можно, но и должно, не уважать оное есть постыдное малодушие».

Любознательный читатель разберется сам, если захочет, в запутанной биографии и писаниях Чаадаева. Мне запомнился вопрос Пушкина: «Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в папе. Не заключается ли оно в идее Христа[47]… Пушкин, очевидно, не забывший своих встреч с Чаадаевым, еще в Царском Селе пишет об особом предназначении России, в то время как Чаадаев отрицает это. Избежавший масонских оков – идеологического рабства – накануне своего убийства Пушкин был «сердечно привязан к государю» (Николаю 1) и трудился как историк над сложнейшей темой пугачевского бунта, – что и послужило, по моему убеждению; одной из причин его гибели, Также остается в тени глубокое, хоть и короткое письмо А. С. Пушкина П. Чаадаеву. Вот выдержка из него, где великий поэт, историк и философ, отвечая автору «Философических писем», который послал ему свою брошюру, еще и еще раз вступается за честь Отечества и за правду ее особого исторического предназначения. Письмо написано незадолго до убийства поэта – 19 октября 1836 года:

«Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п…У греков мы взяли Евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы Реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу. Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие – печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движения к единству (русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина 11, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? И (положа руку на сердце) разве не находите вы чего‑ то значительного в теперешнем положении России; чего‑ то такого, что поразит будущего историка. Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен, но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой какой нам Бог ее дал».

Какая мощь и истинность понимания русской истории! Как и злободневны, и мудры слова одного из самых великих русских людей – гениального А. С. Пушкина сочетавшего в себе всепоглощающую любовь К России со столь очевидной, по определению Достоевского, «всемирной отзывчивостью! Я думаю, что особенно сегодня слова гениального поэта о нашей истории, о величии русского народа, о преданности идее монархии были бы достаточны для того, чтобы вызвать неистовый волчий вой наследников тех, кто так обдуманно, с железной волей готовил революцию в России. А как бы сегодня стоящие у мирового трона черные закулисные силы, „свободы, гении и славы. палачи обрушились на того, кто посмел бы сказать такие слова! Злобные выкрики о русском шовинизме, о фашизме зазвучали бы со стороны всех объединенных ненавистью к России, заинтересованных в распылении и фальсификации ее великого исторического значении и смысла. Пушкин – несокрушимый символ нашего самосознании. Никому не удастся сбросить его с «корабля современности“!

Даже Сталин, напуганный провалом всех коммунистических упований на мировую революцию, боясь стального шага воинствующего антибольшевизма, в 1937 году решил отметить столетие со дня гибели великого русского поэта. Уже на моей памяти – в Ленинграде продавались многочисленные издания А. С. Пушкина, его портреты, фарфоровые и бронзовые бюсты…

Видно, уже в 1937 году, во время знаменитых чисток старой «ленинской гвардии, Сталин понимал, что напору штурмовиков и чернорубашечников, этой яростной волне национальной революции, вспыхнувшей в Европе, нельзя противопоставить любовь к Кларе Цеткин, Карлу Марксу, Розе Люксембург и миф о бунтующем рабе‑ гладиаторе Спартаке. Да и советская цензура отлично знала свое дело, чтобы представить нам Пушкина – „своим“, декабристом, наделе почти коммунистом, который лишь из‑ за временного разрыва не постиг премудрость „Капитала“ Маркса и скучных ленинских писаний. Точно стал бы он в наше сталинское время соцреалистом!

Ну, а что же теперь, в наши годы? Я помню, как один очень талантливый советский актер лет 1О назад, глядя в глаза телезрителям, говорил о своей любви к Пушкину, называя его Сашенькой, Сашей, Сашкой… Какая характерная и фамильярная наглость! Какая же наглость, как называть супругу Пушкина – Наталью Николаевну – Натали и смаковать на разные лады личную жизнь поэта, чтобы скрыть главное – ясно выраженное и четкое самосознание русского национального гения, не подвластного какой бы то ни было партийной идеологии, когда каждое его слово подобно солнечному лучу в нашем пропитанном кровью и смрадном бытии свидетелей погрома России. Пушкин – это свет. Не любить Пушкина – значит любить тьму. О какой «тайной свободе Пушкина» говорил Блок, слушающий музыку революции? Пушкин был всегда и во всем свободен явно, а не тайно!

Малороссы, которых уже много десятилетий называют украинцами, от мала до велика чтут имя Тараса Шевченко, где бы они ни жили – В Каневе или в Канаде.

Он понятен всем украинцам. Так же понятен каждому русскому Александр Пушкин – его имя объединяет нас и помогает встать с колен.

 

* * *

 

Но мы слишком отвлеклись после письма Пушкина от самой личности путаного «ротмистра в отставке» – Чаадаева. Знакомясь с плодами его нервически‑ больного ума, подогреваемого мнимой эрудицией, мне бы не хотелось тратить на разбор его антинаучных изъяснений ненависти к России время читателя и свое.

Я хочу лишь упомянуть о его холопско‑ льстивой записке к шефу жандармов графу Бенкендорфу, через которого он пытался убедить в своей бесконечной любви и преданности ненавидимого им царя – рыцаря Николая I, с таким мужеством раздавившего бунт всемирного масонства на Сенатской площади. Но все же приведу несколько строк из этой записки. Сколько в ней рабской угодливости и страха!

Чаадаев пишет Бенкендорфу: «…На мою долю выпало самое большое несчастье, какой может выпасть в монархии верноподданному доброму гражданину» А в конце письма: «Поэтому в сердце каждого русского прежде всего должно жить чувство доверия и благодарности к своим государям; и это‑ то сознание благодеяний, ими оказанных нам, и должно руководить нами в нашей общественной жизни»[48].

Не очень все это вяжется с этикой членов тайных обществ, когда Чаадаев на деле доказал свою ненависть к самодержавию, православию и народности, а его единомышленники готовили цареубийство и столь желанную «Конституцию» – свидетельство обетованной и достигнутой страны Демократии. Там‑ то и будет сиять неугасимо «Свобода, равенство и братство»!

Ни в столь любимой Петром Яковлевичем католической Европе, ни у себя на родине он не нашел ожидаемого им восторженного признания, со всем ядом накопленных и нереализованных честолюбивых амбиций дошел до той черты, когда и русское доброе общество отринуло его от себя – но радостно подобрали разноликие враги России!

Несмотря на то, что, к сожалению, русское высшее общество в полной мере уже с ХVIII века было пронизано метастазами государственной измены, с вековечной мечтой масонов и их тайных руководителей о разрушении великой самодержавной России, сопровождаемом убийством царской семьи, – здоровые силы общества молниеносно среагировали на «философический» бред одного из идеологов и вдохновителей декаризма.

Думаю, для читателя будут интересны выдержки из высказываний разных представителей нашей национально‑ мыслящей элиты, в оценка

⇐ Предыдущая34353637383940414243Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: