 |
Акт IV, сцена 3. Когда бы жизнь суровую ты выбрал,. Чтоб гордый нрав смирить, сказал бы я: . Когда бы жизнь суровую ты выбрал,
|
|
|
|
Акт IV, сцена 3.
Апемант замечает Тимону — и вполне заслуженно:
Когда бы жизнь суровую ты выбрал,
Чтоб гордый нрав смирить, сказал бы я:
Весьма похвально это. Но ведь ты
Так не по доброй воле поступил.
Не будь ты нищим — вновь бы стал вельможей.
Акт IV, сцена 3.
Тимон говорит Апеманту, что, будь он богат, ему бы не пришлось становиться проповедником, так как ему:
Вселенная кондитерской являлась:
Так много языков, сердец и глаз
И уст служили мне, что я не знал
Куда девать их.
Акт IV, сцена 3.
Такие преимущества, считает Тимон, он извлекал из положения щедрого дарителя. Апемант возражает ему:
Ты в жизни никогда не знал золотой середины, тебе ведомы лишь крайности. Когда ты ходил в надушенных, расшитых золотом одеждах, люди смеялись над твоей чрезмерной изысканностью. В лохмотьях ты потерял ее — и теперь тебя презирают за ее отсутствие.
Акт IV, сцена 3.
В последней адресованной Апеманту бранной тираде Тимон сетует, что самодостаточностью не обладают даже дикие звери.
Интересным персонажем мог бы стать Алкивиад. Тимон, отвергнутый людьми, которым всегда помогал, порывает с обществом. Алкивиад, воин, также оказавший обществу выдающиеся услуги, требует, чтобы к его друзьям относились по-особому. Общество перед ним в долгу. Он ходатайствует перед сенаторами за друга, убившего человека, — за друга, который храбро сражался за государство. Когда ему отказывают и изгоняют из Афин, Алкивиад не порывает с обществом, но отвечает ударом на удар. Общество, в котором дозволено такое особое отношение, было бы невыносимым, но цивилизация без него невозможна, коль скоро стоящие вне закона институты, такие как государство, своими действиями доказывают, что цивилизация несовершенна. Сенаторы осуждают человекоубийство, так как оно их не соблазняет, — но их соблазняет ростовщичество. Обратное справедливо в отношении Алкивиада. Испытав метаморфозу, подобную тимоновской, Алкивиад желает стать тираническим богом:
|
|
|
Сенатом недовольные войска
Я подниму и во главе их встану.
Бить сильных — честь. Обидчикам своим
Мы, воины, богам подобно, мстим!
Акт III, сцена 5.
Для мятежа Алкивиаду нужны деньги, и Тимон отдает ему найденное в лесу золото. Однако в последней сцене Алкивиад, без предупреждения, превращается в справедливого судью, сенаторы берутся за ум, и все говорят верные слова о смысле жертвования и воздаяния. Сенаторы приглашают Алкивиада в город, предлагают ему казнить " каждого десятого" (v. 4) и уговаривают воздержаться от бессмысленного кровопролития. Алкивиад соглашается:
Из всех врагов Тимона и моих
Падут лишь те, которых сами вы
Прикажете подвергнуть наказанью, —
И более никто. Чтоб вас вполне
В моих благих намереньях уверить,
Я объявляю: ни один солдат
Покинуть своего поста не смеет
Или нарушить жизни ход в Афинах;
Клянусь вам, что ослушник будет призван
К строжайшему ответу по закону.
Акт V, сцена 4.
Главную тему пьесы образуют отношения между " жертвованием" и " приобретением". В работе " Как читать страницу" Айвор Ричарде рассуждает о понятиях " жертвования" и " приобретения" о единстве категорий " отдавать" и " получать":
< … > в слове агапе, которое хочется определить как собственно христианскую концепцию любви. Нам, однако, не следует этого делать, так как уже с ранних дней христианства это слово находилось в средоточии титанических попыток примирить противоположные, на взгляд большинства людей, значения понятий отдавать и получать. История христианского догмата представляет собой летопись этого интеллектуально-нравственного противоборства. Ортодоксия всегда колебалась между разными толкованиями, а бесчисленные ереси можно охарактеризовать с точки зрения их тяготения к одной или другой противоположности…
|
|
|
Агапе противостоит другая концепция любви — понятие эроса, которое наиболее полно рассматривается в " Пире" Платона. Эрос — это любовь, происходящая из нехватки. Мы желаем или хотим чего-то из нужды.
Тот, кто желает чего-то, испытывает в этом потребность. Наши желания восходят от телесных наслаждений и красоты — к красоте ума, к учреждению законов, к наукам, и, наконец, ко всеохватному знанию или идее блага, что есть конечная цель восхождения. На каждой стадии происходит повторное рождение — новая нужда приходит на смену старым нуждам. Но все есть нужда — восполнение нехватки. Всякое желание, как бы оно ни маскировалось, тождественно стремлению получать, а любовь как эрос, ищет ли она наслаждения или знания, или даже совершенства более высокого, чем знание (" Государство", v, 509), — это, все-таки, попытка умножения.
Такая концепция любви, считал Платон, охватывает все многообразие желаний — от смиреннейших потуг до самых возвышенных порывов. Когда христианство впервые порвало с этим подходом и столь же категорично отождествило любовь с жертвованием, противопоставление не могло не быть очевидным для представителей обоих лагерей. Наивысшего развития эта доктрина достигла в творениях св. Павла. Часто отмечалось, что Платон и св. Павел вряд ли бы сумели насладиться обществом друг друга. Апостолу Павлу новая картина мира предстала через новое понимание Бога.
Платону наиболее близким к совершенству представляется самодостаточный человек (" Государство", п, 381). И если мы позволим высказаться за него Аристотелю, последний, в одном из ранних сочинений, утверждает, что совершенное существо ни в чем не нуждается: " Тот, кого отличает самодостаточность, не может испытывать нужды в услугах других, или в их любви, или в общественной жизни, так как он способен находиться в одиночестве. В особенности это относится к Богу. Ясно, что коль скоро Бог ни в чем не испытывает нужды, он не нуждается и в друзьях, и у него их нет" (" Евдемова этика", 1244b).
|
|
|
Было бы, наверное, слишком сурово привносить в это последнее суждение все, что мы могли бы в него привнести. Тем не менее, существует явное противоречие между этим " поглощенным собой объектом безответной любви" (воспользуемся фразой Росса) и большинством христианских понятий: " Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную" (От Иоанна, 3: 16).
Справедливо, что эрос у Платона нес пророчества и иные послания от Бога к человеку, а также доносил до Бога человеческую любовь и желание. И все же эрос — это поток приобретения, а агапе — это поток жертвования. В ипостаси эроса любовь человека к Богу склонна к стяжательству — это попытка заполучить Его. Впрочем, это наиболее просвещенная разновидность себялюбия: плохие люди не умеют любить себя. В такой любви мы стремимся к собственному благу, и оттого любим Бога только ради самоосуществления. Напротив, в ипостаси агапе любовь направлена вовне, она есть жертвование в чистом виде. Такая любовь не алчущая: любовь " не ищет своего" (Первое послание к Коринфянам, 13: 5). И для такой любви Бог есть источник, а не объект — как для эроса. Вся любовь исходит от Бога, изливаясь в любви человека к другим. Она придает людям ценность, без нее они никчемны. Любовь к Богу состоит не в желании Его как объекта, а в том, что мы подчиняемся Его любви. Взамен любви к Нему мы соучаствуем в Его любви к другим людям [552]
Христианство учит: " Возлюби ближнего своего, как самого себя". Кого считать ближним? Того, кто нуждается в тебе. В абсолютном смысле давать может только Бог. Человек неспособен давать в отсутствие нуждающегося, так же как он неспособен полностью отмежеваться от себялюбия. В " Книге Тель" Уильям Блейк предлагает два определения любви: милосердной порождающей любви, присущей миру природы, и более эгоистичной плотской любви между человеческими существами. Блейк говорит об этом и в стихотворении " Я слышал ангела пенье…":
|
|
|
Я слышал ангела пенье,
А день стоял — загляденье:
" Жалость, Согласье, Благость
Превозмогут любую тягость! "
Он пел, исполняя свой долг,
Над скошенным сеном — и смолк
После заката, когда
Бурой казалась скирда.
Над дроком и вереском, братья,
Я дьявола слышал заклятья:
" Толк о Благости вреден,
Коль скоро никто не беден.
Кто счастлив, как наше сословье,
Тем Жалость — одно пустословье! "
От заклятья солнце зашло,
Небес помрачнело чело,
Пришла нищета в одночасье,
С ней — Благость, Жалость, Согласье[553].
Каковы наши потребности? В первую очередь, это голод и жажда — чистые и, естественным образом, корыстные физические нужды. Я съедаю бифштекс и ни с кем не собираюсь делиться. По этой же причине трапеза может быть символом другой противоположности — любви как жертвования. Почему? Еда объединяет нас всех — богатых, бедных, глупых, умных, женщин, мужчин, черных или белых. Если вам хочется узнать кого-то ближе, то вы, в первую очередь, приглашаете человека на обед. Еда сугубо корыстна, и поэтому разделенная трапеза становится символом щедрости и любви. Символ агапе — не плотская любовь, а пища. Именно потому что еда представляет собой первобытный акт, присущий всем живым организмам вне зависимости от вида, расы, возраста, пола и сознания, единственный акт, в продолжение которого мы (коль скоро мы требуем всего и ничего не отдаем) находимся в полном одиночестве, — именно поэтому данный акт и только он один может доказать совершенную взаимозависимость всех существ, доказать, что каждый человек — наш ближний.
Один, поедающий другого, — это символ агрессии, и в " Тимоне" множество таких оральных образов. Когда Тимон приглашает Апеманта отобедать с ним, тот отвечает: " Нет, я не ем вельмож" (I. 1). Другие гости хотят " вкусить от щедрости Тимона" (I. 1). Апемант замечает: " Какая тьма людей Тимона жрет" (I. 2). Тимон говорит Алкивиаду: " Ты бы, конечно, предпочел находиться на завтраке у врагов, чем на обеде у друзей? " Алкивиад отвечает: " Нет яств, которые могли бы сравниться с истекающим кровью врагом! Такого угощения я готов пожелать своему лучшему другу" (I. 2). Позже, в лесу, когда Алкивиад предлагает Тимону золото, тот произносит: " Не надо мне. Оно ведь несъедобно" (IV. 3). Тимон грызет корень и восклицает: " Ах, если б в нем была заключена / Вся жизнь Афин, — ее бы я сожрал" (IV. 3). Дикие звери поедают друг друга — Тимон пространно рассуждает об этом в разговоре с Апемантом:
|
|
|
Был бы ты львом, лиса надула бы тебя; был бы ты ягненком, лиса съела бы тебя. Был бы ты лисой, лев заподозрил бы тебя, даже если бы обвинял тебя осел. Был бы ты ослом, глупость твоя угнетала бы тебя и жил бы ты для того, чтобы достаться на завтрак волку. Был бы волком, твоя прожорливость мучила бы тебя и ты бы рисковал своей жизнью ради обеда. Был бы ты. единорогом, тебя погубили бы гордость и бешенство и ты бы сделался жертвой собственной ярости. Был бы медведем, тебя убил бы конь. Был бы конем, тебя сцапал бы леопард. Был бы леопардом, ты бы находился в кровном родстве со львом, и пятна этого родства вынесли бы приговор твоей жизни. Безопасность твоя заключалась бы в перемене места, защита — в бегстве. Каким животным можешь ты стать, не подчинившись другому животному? И каким животным ты уже стал, что не видишь, как проиграешь от такого превращения?
|
|
|
