Изменение менталитета крестьян в девятнадца1 ом веке? 7 глава

В. В. БАБАШКИН — Правильно ли я Вас понял, что все-таки крестьянское движение окончательно было задушено военными методами. Если да, то какими сроками Вы это при­мерно датируете? Какую роль сыграл голод 1933 года в судьбах крестьянства?

Н. А. ИВНИЦКИЙ — Наибольший размах крестьянского движения, вылившегося в открытое повстанческое движение, в выступления, в восстания приходится на зиму и весну 1930 года, когда произошло, по моим подсчетам, около 3 тысяч массовых выступлений, в которых участвовало более миллиона крестьян. Но со второй половины 1930 года идет рез­кое снижение выступлений крестьян. Объясняется это, во-первых, тем, что применялись жестокие репрессивные меры вплоть до применения регулярных частей Красной Армии, артиллерии, авиации. Особенно ожесточенной была борьба на Северном Кавказе, в Сред­ней Азии, Казахстане, в ЦЧО и других районах. Во-вторых, высшее партийно-государст­венное руководство попыталось сманеврировать, свалило всю вину за перегибы на местных работников и таким образом несколько успокоило крестьян.

Как сказался голод 1932—1933 гг. на крестьянских выступлениях и были ли они в это время? Массовых выступлений, восстаний уже не было, хотя сопротивление крестьян ста­линской политике заготовок имело место.Не случайно в 1932—1933 гт. было выслано при­мерно 350 тыс. крестьян и деревенских работников за так называемый саботаж хлебозаго­товок.

Обсуждение доклада Д. Ибрагимовой «Рыночные свободы и сельский менталитет: чего жаждал крестьянин при НЭПе»

 

Т. П. МИРОНОВА (Аграрный институт РАСХН) — Каков принцип отбора писем?

Д. ИБРАГИМОВА -г? Общее число документов за 1923—1924 годы насчитывает де­сятки тысяч. Была проведена естественная выборка в соответствии с темой и периодом ис­следования: взяты те письма, в которых заключены суждения, касающиеся социально-эко­номического положения сельского населения в условиях перехода к рынку. В результате эти документы образовали коллекцию из 376 писем.

Относительно репрезентативности данных. В созданной нами исследовательской вы­борке характерно наличие всех социальных групп селян. В то же время наблюдается неко­торое превышение количества писем от служащих и интеллигенции, что в принципе зако­номерно, т. к. интеллигенция традиционно наиболее решительно и точно отражает различ­ные общественные настроения, порождаемые перипетиями государственной политики, а также от членов производственных кооперативов по сравнению с их реальным удельным весом по стране.

В целом можно говорить, что данная выборка писем репрезентативна по социальному составу их авторов, но в то же время ее характеризует некоторая смещенность в сторону ох­ваченных производственной кооперацией жителей села. На это еще влияет и тот факт, что

407

 

в отдельную группу нами были выделены письма и корреспонденции в журнале «Кресть­янка» о жизни в сельхозартелях, коммунах и совхозах.

Т. П. МИРОНОВА — Чем мотивируется датировка исследования?

Д. ИБРАГИМОВА — Хронологические рамки (ноябрь 1923 г. — июнь 1924 г.) взятых писем связаны с тем, что исследование нацелено на изучение социально-психологических аспектов именно периода перехода к рынку.

Лишь к осени 1922 г. — весне 1923 г. принимаемые решения начинают каким-то обра­зом сказываться на повседневной жизни селян, ответная реакция которых вылилась в мас­совый поток писем в «Крестьянскую газету» именно с осени 1923 г. — после того, как был закончен очередной сельскохозяйственный цикл и можно было подвести некоторые итоги года, поделиться своими предложениями относительно будущей весенне-осенней сельхоз-кампании с учетом уже новых решений правительства.

Л. В. МИ ЛОВ — По Вашим данным пришло только 10 тысяч писем, а огромная, ги­гантская масса крестьянства молчала. Сравним эту ситуацию с электоратом, с выборами. Допустим, в некой стране в выборах участвует 30%. Они как-то раскладываются по канди­датам, по направлениям. Является ли эта политическая картина электората репрезентатив­ной по отношению к той массе, которая молчит?

Д. ИБРАГИМОВА — Безусловно, корреспонденты в своей массе являлись активной, передовой частью крестьянства. Но изменение их настроения может свидетельствовать о каких-то намечавшихся тенденциях в развитии общественного сознания, которые будут претворены, если сравнивать с позицией электората, теми, кто будет выбран: либо насиль­ственно, либо эволюционным способом.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА — Определенная часть жителей села писала, а остальные этого не делали. Представляли ли пишущие более или менее адекватно тех, кто не писал?

Д. ИБРАГИМОВА — Да, в принципе, они представляли то большинство, которое не писало. Данный вывод получен в результате детального сопоставления «анкетных» данных лЛЦ, адресовавших письма в газету, и всего сельского населения в целом.

Н. Б. СЕЛУНСКАЯ — Чрезвычайно интересен общий вывод о том, что мы не можем говорить о едином поведении сельских жителей, имеющем гетерогенную структуру. Эти макротипы, различные варианты, что за ними или кто за ними стоит? Социальные или воз­растные группы, или это разный политический менталитет, как например активисты-ком­сомольцы, партийные деятели и т. д.?

Д. ИБРАГИМОВА -^ Было выделено четыре основных макротипа массового созна­ния. С точки зрения социального состава лиц, их образующих, наблюдаются такие законо­мерности. «Социально-экологический» генотип предстал наиболее ^всеядным». В нем 57,1% оказались крестьянами-единоличниками, 15,6% членами производственных коопера­тивов, 2,6% — кустарями и ремесленниками, 2,6% рабочими совхозов и госпредприятий, 6,5% — батраками; 1,3% предпринимателями, 1,3% — председателями производственных кооперативовюсвобожденные парт-, совработники и служащие, интеллигенция составили по 6,5%. Что же объединяло такую «разноликую» массу людей? Именно проблемы соци­альной эЮологии, которая рассматривает мир как единую социоэкосистему, включая При­роду, культуру, технологию, человека.Другой тип — сторонники социально ориентирован­ной рыночной экономики. Доля единоличных хозяев предстает здесь максимальной — 82,4%.

Среди приверженцев административного вмешательства в экономику 88% составля­ют разорившиеся деклассированные элементы и, как ни странно, 12% — мелкие советские служащие. Как видим, представителей этих двух категорий вельского населения объединя­ла в единый макротип общая рабская «централистская» ориентированность их сознания.

408

 

Четвертый макротип — это активисты социалистических форм земледелия, коммунисты, комсомольцы и члены производственных кооперативов.

О. Ю. ЯХШИЯН — Здесь было сказано, что крестьянство как бы манипулирует, учи­тывая адресата. Не кажется ли Вам, что крестьяне иногда пишут, и даже не иногда, а до­вольно часто, не свои искренние суждения, а зная, что определенное суждение будет прият­но адресату?

Д. ИБРАГИМОВА — Если и можно говорить о том, что крестьяне могли писать то, что было заведомо приятно адресату, то данное утверждение более правомерно отнести к сегодняшнему времени, чем к 20-м гг.

 

* * *

С. Ф. ГРЕБЕННИЧЕНКО — Сегодня здесь много говорилось о содержательных сла­гаемых обобщенного понятия «менталитет» и об оперировании им в целях исследования истории селянства нынешнего века. Речь шла о том, что ментальная система весьма много­мерна и динамична. Между тем, она целостна и относительно устойчива в достаточно дли­тельной исторической ретроспективе. Выяснилось, что государство всегда стремилось ин­струментально использовать менталитет в нужном властном направлении. Всплыл ряд мо­ментов, связанных с самой возможностью как-либо (когнитивными или статистическими методами) верифицировать высокую категориальную абстракцию «менталитет» на кон­кретных исторических материалах.

Представляется, что можно выделить ряд системообразующих компонент менталите­та селянства, неоднократно подтвержденных разработками нарративных источников по аг­рарной истории 1920—30-х и 1980—90-х гт. в русле аппарата контент-процедур и т. н. фак­торного анализа.

Первая компонента — «религиозность» и веровательность крестьянского населения, социальная наивность в этой связи. В различные периоды — в предреволюционный, в 1920—30-е годы, да и в настоящее время эта веровательность приобретала определенные формы.

Вторая по степени значимости компонента — патриотизм, любовь селянина к цен­тральной власти вообще, «кормление» ее, как форма проявления этой любви.

Третья — традиционная деятельно-трудовая замкнутость на свой внутренний мир (и неважно, община ли это, а впоследствии колхоз, или некие современные социально-эконо­мические образования кооперативного типа).

Четвертая — стремление к знанию о внешнем мире за пределами своего «деревенско­го» микросоциума, тяга к нравственной адаптации этого внешнего знания, проявляющаяся в культивируемых селом слухах, мифах и т. п.

Пятая — рассматривание в различные периоды села ли, общины ли, кооператива ли (но никак не крестьянского двора) первичной ячейкой государства.

Шестая — стремление к повседневной изобретательности, эдакий «эффект Кулиби-на», характеризующий прагматическую направленность «склада ума» отечественного кре­стьянина.

Седьмая компонента — иждивенчество и инфантилизм «постоянной» части сельских жителей, как общепринятая норма. Дело в том, что сельский мир в целях внутренней ста­бильности всегда позволял «трутням» или людям, которые не в состоянии «подняться», обеспечиваться за счет микросреды общины ли, колхоза ли.

Восьмая компонента — идея бытового равенства, круговая порука и завистливость, как наиболее частые ее проявления. С учетом этого, становится более понятной традиционная не-

409

 

любовь сельского мира к «кулаку», посреднику, любому имущественно выделяющемуся, как к несущим угрозу принятому облику материальной культуры деревни.

Девятая — восприятие центральной власти как высшей интеллектуальной инстанции, этакого «сгустка мозгов» и, стало быть, безошибочных решений.

Десятая — традиции веры в справедливость действий центральной власти, в ее ответ­ственность за крестьянскую судьбу и помощь.

Как же взаимодействовали советская власть и сельское общество и как произошло так, что тот своеобразный дореволюционный «крестьянский менталитет» (о котором вчера говорилось) трансформировался в нашей стране в «ментальность социалистического по­рядка»?

В этой связи хотелось бы высказать следующее. Отечественная государственность в XX веке дважды переживала кардинальную смену властных ориентиров. И после октября 1917 года, и после августа 1991 года новая политико-идеологическая власть, ограниченная первоначально не явной группой людей, «подобрав» власть остро нуждалась в массовом психологическом признании. Это рассматривалось достижимым на путях пропагандист­ски-просветительского прессинга: «Мы раскроем вам глаза на тех, кто был до нас», «мы знаем ваши чаяния», «мы даем именно то, что вы ждели». То есть власть и тогда, и сейчас учитывала «ментальные вещи» и использовала их в своих «реформаторских целях». При этом власть, с учетом массовой ментальности, стремилась к такому народнохозяйственно­му переустройству «сверху», которое бы делало для населения видимым реальный рост уровня жизни у людей, активно приемлющих новый государственно декларируемый прин­цип экономической жизни.

Партии героико-мессианского лидерства — будь то социал-демократы (большевики) или «демороссы», — взяв власть, предметно заинтересованы в претворении заявленных ре­зультатов новой социально-экономической парадигмы.

Однако для 1920-х годов дело осложнялось из-за концептуального отсутствия меха­низма реализации последней. Для этого властям были жизненно необходимы скорейший переворот обыденной психологии по сути преимущественно аграрной страны, государст­венное перевоспитание и привитие «новых» ценностей у населения. Было очевидным, что если такая манипуляция с господствующими настроениями удастся, то власть получит вза­мен эмоционального авторитета у «страт маргиналов из прошлой эпохи» массовую и ра­циональную легитимность. Общество бы надрывно динамизировало в неестественном ра­нее экономическом направлении и утрачивало почву для сравнений в социальной кресть­янской памяти.

История, естественно, не повторяет себя, повторимы лишь исторические ситуации. Но как бы то ни было, учет того, как власть целенаправленно использовала"ментальные сю­жеты» в период преобразований 1920-х годов, позднее, и к чему она стремится сейчас, дал бы очень многое в приращении нашего знания о структуре и закономерностях функциони­рования самого феномена массовой крестьянской психологии.

Д. ФИЛД — Я хотел бы сказать пару слов о наивном монархизме. Эта тема была затронута в очень многих и вчерашних и сегодняшних докладах, и она является актуальной.

20 лет назад я опубликовал книжку о наивном монархизме российских крестьян. Она называется «Восставшие во имя царя». В последние годы я затрагивал эту тему в некото­рых статьях на русском языке, появившихся в разных сборниках, но, оказывается, напрас­но.

Главная моя задача в этих публикациях — убедить своих коллег, чтобы они не подхо­дили наивно к теме о наивном монархизме крестьян, но безуспешно. Судя по почти всем

410

 

докладам и выступлениям, можно говорить о том, что все эти утверждения и заверения кре­стьян о своей любви «к царю-батюшке» принимаются за самую чистую монету и даже это распространяется на Сталина, если можно говорить о последнем времени.

Но, дорогие коллеги, когда любой человек говорит — «я глуп», или когда говорят — «мы — темные люди», вы, конечно, принимаете такие заверения с очень большой долей скепсиса и делаете правильно, но когда мужик заговаривает в таких терминах, то каждый верит этим его заявлениям.

Тут кто-то из выступавших упоминал о пугачевском восстании и говорил о том, что казаки и другие представители простого народа принимали участие в этом восстании час­тично из монархических соображений, они были легитимистами первого разряда. Однако не так понимал положение сам Пугачев, судя по той пропаганде, которая в разных формах исходила из его лагеря. Например, пугачевцы сделали разные медали, которыми награжда­ли за храбрость, но не было ни малейшей попытки заимствовать при этом подлинные меда­ли и ордена царской власти того времени, потому что главной была совсем другая задача — показать «монаршую милость» Пугачева по отношению к крестьянам. На обороте пугачев­ских медалей была вычеканена многозначительная фраза: «Я, Петр Федорович, жалую вас...»,"а чем — не указано. Пугачев и его соратники, на мой взгляд, хорошо понимали на ос­новании приговоров и жалоб крестьян, чем интересовался крестьянин, насколько глубоки были их монархические иллюзии. Но эта перспектива, эта трезвость как-то потерялась за два столетия. И мне жаль, что это так. Я считаю, что это кардинальная ошибка, когда мы го­ворим о менталитете российского крестьянства.

Т. М. ДИМОНИ — Одним из основных источников для изучения крестьянского мен­талитета являются крестьянские писшма или наказы. Но крестьяне в письмах в органы вла­сти часто были неискренни. Существенные дополнения дают документы органов государ­ственной безопасности и внутренних дел, которые занимались и перлюстрацией частной переписки между крестьянами, составляли сводки.Крестьяне в письмах между собой вы­сказывались достаточно откровенно о власти. Наш анализ этих документов показывает, что ни о каком монархизме речи там не шло. Далее, в документах правоохранительных органов сообщается о фактах осуждения крестьян за частушку, за побасенку по отношению к вла­сти. Тут встает вопрос: являются ли «монархизм» и «ненависть» двумя сторонами воспри­ятия власти крестьянами?

Это, по-моему, вопрос, на который нужно дать ответ.

Т. И. СЕЛИНА — Отношение американских исследователей, как бы неких экспертов извне, к миру неизвестной России, и наша исследовательская позиция, особенно старшего поколения историков, которые выдерживают некую традицию, даже крестьянскую, в своем именно менталитете, показывают, что существует две точки зрения — изнутри и извне, ко­торые задают в общем-то разные традиции в рассмотрении тематики менталитета. В этом отношении очень многие исследователи определяли и нащупывали свою индивидуальную, личностную «траекторию» и стилистику мышления.

В этом сообществе должен присутствовать какой-то особый менталитет для того, что­бы обсуждать эту тематику, поскольку позиции напоминают разведенные мосты.

Одни тяготеют к переходу от менталитета как метода видения к построению новой ре­альности, реальности второго порядка. Об этом говорила и Н. Б. Селунская. Но есть и дру­гой подход, и здесь я бы выделила доклад О. Ю. Яхшияна.Эта позиция тоже интересна, по­скольку здесь возможен переход в мир сверхценностей. Сможет ли исследователь конст­руировать менталитет как нечто универсальное для крестьянства, то, что в философии Платона называется «миром горним». Это иной тип исследователя, который работает с

411

 

очень тонкими моментами. Надо быть предельно чутким в плане помощи своей исследова­тельской программе. Есть необходимость в некоей рефлексивной надстройке.

Л. И. БОРОДКИН — Я хотел бы вкратце затронуть два вопроса. Один из них связан с употреблением термина «менталитет». Я не сомневаюсь, что этот вопрос обсуждается не на первой дискуссии, и все-таки я хотел обратиться к тому определению, которое исходило из доклада проф. Филда и связано было с традициями, идущими от школы Анналов и выводя­щими на понятие менталитета как долговременной тенденции, как процесса большой дли­тельности. Если понимать его именно так, то, на мой взгляд, здесь имело бы смысл разде­лять две концепции: менталитета в глобальном понимании, связанном с процессами боль­шой длительности, с некоторыми достаточно стабильными структурами массового созна­ния. А, с другой стороны, мы понимаем, что в процессе реформ, социальных изменений ра­дикального характера, происходящих в обществе, на этот константный, медленно текущий процесс накладываются какие-то более быстро текущие изменения сознания и, может быть, не всегда правомочно называть их также менталитетом. Это можно сравнить с традицией изучать, например, временные ряды, динамичные процессы с так называемым «вековым» трендом, медленно ползущей компонентой, и достаточно быстрыми колебаниями вокруг этого тренда. Мне кажется, что здесь следует упорядочить терминологию.

Второе, на что я хотел бы обратить внимание, это то, что сегодня много внимания при изучении ментальности уделяется анализу массовых данных, которые дошли до нас в нар­ративном виде..Этот массовый материал типа писем или наказов отражает статистические, массовые структуры в общественном сознании.

Естественным образом, обсуждение этих проблем было связано с применением стати­стических подходов к изучению этих структур, к выявлению в них типичных, статистиче­ски измеряемых характеристик. Это говорит о том, что методические проблемы здесь не яв­ляются второстепенными, они выходят на первый план, потому что от того, как сделан ста­тистический анализ, насколько корректно использованы процедуры, зависит характер по­лучаемых выводов.

Если мы вернемся к наиболее типичным подходам, которые звучали в докладах на конференции, то это категоризация нарративного материала, введение смысловых единиц, подсчет их частот. Здесь есть ряд моментов, требующих повышенного внимания.

Особый интерес здесь представляют новые методические подходы. В двух работах близкого направления — по крестьянским наказам, по прошениям (я имею в виду работы О. Буховца и Э. Вернера) мы видим разные методические подходы. Мне представляется до­вольно значимым то, что после полутора десятков лет, когда доминировала методика, свя­занная с контент-анализом и построением взаимосвязей основных категорий этих проше­ний и наказов, сегодня мы слышали доклад Э. Вернера, где впервые предлагается расшире­ние этого методического инструментария. Это логит-анализ (аналог регрессионного анали­за, но применительно к неколичественным признакам), который позволяет вводить «внеш­ние» объясняющие факторы, влияющие на вероятность составления этих петиций в тех или иных селениях. Подходы к этому были и в более ранних публикациях О.Буховца, когда он анализировал показатели имущественного состояния тех селений, которые вели себя ак­тивно в социальных акциях протеста. Здесь этот подход расширен, существенно обновлен, и мне кажется очень интересной попытка анализировать факторы, которые влияли на по­тенциальную возможность составления этих наказов. Я хотел бы отметить, что это первый шаг, здесь, наверное, предстоит проанализировать еще много тонкостей. Мне, например, не все ясно с долей промысловиков, отходников, которая имеет отрицательную связь с вероят­ностью составления прошений и наказов. Мне казалось естественным предполагать здесь положительную связь. Может быть, надо в это уравнение регрессии больше вставлять

412

«конкурирующие» переменные. Фактор близости к уездным городам, а также интересный косвенный показатель аграрного перенаселения, выраженный через долю молодого поколе­ния, которые, в соответствии с моделью логит-анализа, имеют существенное значение для объяснения различий в активности селений по составлению крестьянских наказов, пред­ставляются действительно значимыми, что подтверждалось и другими исследователями.

Я хотел бы тем самым отметить, что в этой работе реализован новый подход, логит-анализ, который, как мне казалось давно, должен начать «работать» в этой проблематике. Это первый шаг, и за ним, мне кажется, последует дальнейшее уточнение, детализация и развитие этой работы.

413

 

 

 

ИЮНЯ 1994 г.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

УТРЕННЕЕ ЗАСЕДАНИЕ

⇐ Предыдущая19202122232425262728Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: