 |
Июнь 858 года от основания Рима
|
|
|
|
Июнь 858 года от основания Рима
Рим
К канун нон июня [493] император Траян покидал Рим. Он не спешил, никакой торопливости – сначала он проедет Аппиевой дорогой до Брундизия, а там сядет на корабль – и прибудет в Дуррес. Потом – Эгнациева дорога, что пересекает Иллирию, Македонию и Фракию. Император будет по пути принимать по дороге делегации знатных граждан, обсуждать с наместниками детали грядущей войны. Его путешествие будет неспешным, и до Дробеты Траян доберется не раньше августа, приведя с собой свежие войска и многочисленную свиту.
Плиний, старательно отделавший свою речь, произнесенную три года назад, изрядно дополненную и уже много раз читанную – настолько часто, что многие уже знали кое-какие рубрики наизусть, – преподнес императору свиток в золоченом футляре, видимо, в надежде, что где-нибудь на берегах Бистры император перечитает излюбленные фразы и вспомнит доброго Плиния.
Адриан, назначенный легатом Первого легиона Минервы, уезжал на лимес вместе с императором. А вот центурион Декстр остался в Риме.
Накануне отъезда Декстр имел разговор с Адрианом – наедине. Они опять прохаживались по гипподрому – на этот раз цветущему, полному ароматов наступившего лета.
– Мы не успели… – только и сказал Адриан. Он был мрачен и мыслями уже находился в дороге и на сражениях грядущей войны.
– Тебе нужны мальчишки или нет? – спросил Декстр напрямую. – С началом войны все изменилось. Возможно, теперь они просто обуза.
– Траяну они точно не нужны, – заметил Адриан.
– Ты можешь восстановить царство спустя десять лет… и двадцать лет спустя – тоже. Никто не знает, что его ждет через двадцать лет. – Декстр, разумеется, заметил снисходительную улыбку, скользнувшую по губам племянника императора, но ничего не сказал по этому поводу.
|
|
|
– Что ты планируешь сделать?
– Отправить их в загородное поместье. Летом мальчишкам нечего делать в Риме.
– Боишься лихорадки?
– Как и все.
– Перевези их в поместье, – после паузы сказал Адриан. – Надеюсь, ты умеешь дрессировать волков.
* * *
Консул-суффект Афраний Декстр за ночь несколько раз вставал – сказывались годы, обилие жирной и острой пищи. Обычно он не посещал латрины – мальчишка-раб, спавший под дверью хозяйской спальни, тут же вскакивал, разбуженный зычным призывом хозяина, врывался в комнату и подносил хозяину горшок для урины.
Но в этот раз мальчишка на зов не явился. Афраний поднялся, кряхтя. Распахнул дверь. Узкая подстилка мальчишки пустовала. Это так поразило Афрания, что он несколько мгновений тупо пялился на жалкое рабское «ложе». Потрескивал, угасая, огонек в масляной лампе: Афраний любил, чтобы после захода солнца во всех комнатах горели светильники, – а чтобы не случился пожар, повсюду дежурили рабы. Другой обязанности у этих домашних пожарных не было – в дневное время они спали, ночью таращили глаза.
Но сейчас и караульщик куда-то исчез.
Тут Афранию послышались голоса: то ли в перистиле, то ли в таблинии спорили – спорящих было двое, и голоса принадлежали мужчине и женщине. Афраний вышел из спальни. Но никого ни в таблинии, ни в перистиле не нашел – даже своей домашней стражи. Лишь два светильника горели, остальные погасли. Он заглянул в триклиний. Пусто. На мозаичном полу столовой – черепки кувшина и разлитое вино – лужа в неверном свете масляных ламп казалась черной.
Афраний наклонился, тронул пальцем лужу, облизал.
– Фалернское вино! – воскликнул гневно. – Настоящее фалернское вино, не разбавленное. Придурки! – заорал он. – Чтоб вам всем заболеть! Чтоб сдохнуть от гнойных язв! Кто разлил мое вино?! Знаете, сколько я плачу за амфору этого вина! Кучу серебра! А какой-то придурок разливает мое вино!
|
|
|
Он вышел из триклиния и направился в латрины – терпеть дольше не было сил.
– Я плачу кучу серебра, а эти бездельники жрут, пьют и разливают мое вино.
Опять он не встретил караульщиков.
– Сейчас, – пробормотал он, толкая дверь в латрины, – я пойду и разбужу этих ожиревших лентяев. Завтра всех будут пороть. Всех – точно – будут пороть.
В латринах на мраморном стульчаке сидела женщина. В одной коротенькой тунике, босиком. Та самая наглая сучка, что теперь прислуживала Зинте и которая – как доносили хозяину рабы наперебой – ублажала в постели его наглого сына-центуриона.
– Пошла вон, – буркнул Афраний, усаживаясь на мраморное сиденье.
– Не могу, господин, – отвечала нахалка. – Никак не могу пока встать.
И она самым наглым образом принялась покачивать ногой и даже что-то такое подпевать себе под нос.
– А где Дикея? – спросил Афраний. – Этой дряни надлежит дежурить здесь всю ночь.
– Дикея? Кажется, она умерла, – ответила наглая тварь, вскочила, даже не оправив тунику, сверкнула голой задницей, подставила ладошку под струю воды, но, вместо того чтобы омыть себя, брызнула в лицо Афранию.
Тот, подавшись вперед, попытался ухватить развратницу за ляжку, но девица легко увернулась и выпорхнула из латрин – совершенно бесшумно.
– Сучка! Тебя надо сбросить с моста! – заорал он.
В ответ долетел лишь звонкий смех, и все смолкло.
Афраний – как ни прислушивался – не смог различить ее шагов: лишь журчала вода в стоке под сиденьями.
Ругаясь уже тише, под нос, он поднялся, поискал горшок с палочками и губками. Нашел, безуспешно рявкнул в безответную ночь: «Дикея! » Потом, морщась и ругаясь в голос, как мог, сам обтерся этой самой губкой и, брезгливо бросив использованную на пол, долго мыл руки под струей воды, бегущей из разинутой пасти мраморного Тифона.
Выйдя в перистиль, остановился. Лунная была ночь. Лунная, светлая. И перистиль весь был как чеканное серебро с чернью. А посреди перистиля стояла нагая женщина – вся светящаяся, будто отлитая целиком из серебра. Афраний не сразу сообразил, что это никакая не женщина, а греческая статуя, что установили в перистиле три дня назад. Скульптура, сделанная столь искусно, что казалась сейчас в лунном свете живой, а поза ее – одновременно стыдливой и нагло вызывающей.
|
|
|
Природный меч консула шевельнулся, нацеливаясь на добычу.
– Она этого хотела, дрянь, хотела и теперь ждет, – пробормотал он и двинулся в крыло, отведенное Зинте и ее свите.
Дверь Мевии он отыскал, но было заперто – судя по всему, на засов изнутри. Хозяин постучал.
Ни гугу в ответ.
– Открой, сучка! Тебе сказано, открой.
– Уходи, – донеслось изнутри.
– Сама хотела, чтобы я пришел. Вот я и пришел. А не откроешь, пойду завтра в суд да скажу, что ты тайком бегаешь в лупанарий – вот и запишут тебя в коллегию проституток.
– Ты сам учил своих рабов не лгать.
– А это не ложь. Потому как ты и есть блудозадая шлюха.
Дверь неожиданно отворилась, и на пороге возникла наглая бабенка.
Он протянул к ней руки. Да только обхватить не успел – удар в пах заставил его согнуться, а потом сверху прибавили еще кулаком – вернее – кажется, сразу двумя, сомкнутыми.
Афраний покачнулся и осел в углу. Комнатка Мевии была освещена лунным светом – но лишь треть, не более – остальные две трети оставались темными до черноты.
– Получил свое? – процедила сквозь зубы гладиаторша. – А теперь проваливай отсюда, старый пень.
Она стала отступать в темноту – будто погружалась в черную воду.
– Да я тебя сейчас… – Афраний, брызгая слюной, принялся обещать, как поимеет он сейчас эту гнусную дрянь – куда, как и в какие места…
– Уходи, – сказал вдруг мужской голос.
Лунный свет осветил мужскую руку, ухватившую старика за тунику. Афраний узнал эту руку. Да и голос узнал тоже.
– Это ты, Марк? Знаю, что ты с нею любишься. Ничего, поделись с отцом – не убудет от твоей шлюхи.
– Уходи! – повторил центурион, не думая отступать.
– Ты угрожаешь мне! – завопил консул. – Паршивый скот! Надо было приказать отнести тебя к колонне Лактария, как я сделал это с твоим старшим братом. Твоя мать, поблядушка, нагуляла вас обоих с галлом-рабом. Даром, что ли, ты белоглаз, как галл!
|
|
|
Центурион размахнулся. Кулак угодил в скулу консулу.
Потом, ухватив за трещащую тунику, поволок грузное тело в хозяйскую спальню.
– Моя мать была белокура, – бормотал Декстр. – Белокура и светлоглаза. И я помню, урод, как ты издевался над ней. Как покупал ей красивых рабов и заставлял приставать, чуть ли под тунику к ней лезть, а потом велел хватать мальчишек да сечь до полусмерти, да резать им носы. Она плакала, умоляя тебя прекратить, а ты смеялся. Только после этого у тебя член вставал… и ты шел в спальню трахать мою мать, и я слышал, как она кричала от боли… нет, не от удовольствия, я уже тогда знал, как стонут от удовольствия… а когда мой Борисфен, мой щенок ухватил тебя за пятку, ты сам лично забил его насмерть палкой. Ненавижу тебя, ненавижу…
Центурион бросил обеспамятевшего консула на кровать.
– Орк! – завопил центурион во всю глотку. – Орк, забери себе его гнусное тело. Забери и пожри как можно скорее! Или я не выдержу и убью его!
Он выскочил из спальни и не видел, что старик тут же стал подниматься, кряхтя. Его беспамятство было всего лишь притворством.
Марк выбежал в перистиль, подставил голову под струю холодной воды.
– О боги, боги, за что?..
Тут его и схватили – когда он стоял, склонившись под струей, из-за журчания воды не услышал осторожных шагов.
Рабы-телохранители консула ухватили его за локти, мастерски и почти мгновенно скрутили сыромятными ремнями и опрокинули на пол.
– Всем встать! Подниматься! Всем! – Дребезжащий старческий голос управляющего разносился по дому особенно громко в этот ночной час.
Перистиль стал наполняться челядью – дрожащие, заспанные, небрежно одетые, рабы и вольноотпущенники выбирались кто из своих комнаток, кто из закутков подле кухни или под лестницей. Десятки зажженных факелов осветили перистиль, отблески играли в воде фонтана, добавляя теплой телесности холодному мрамору. Для хозяина вынесли в перистиль кресло и поставили меж колоннами. Центуриона подняли и поставили перед отцом на колени. Он уже догадался, что сейчас произойдет, и в отчаянии рванулся, пытаясь выскользнуть из крепко державших его рук. Но куда там! Из этих лап не сумел бы вырваться сам Геркулес. Центурион Афраний, хоть и не обделенный силой, на подобные подвиги все же не был способен.
Он обмяк и смиренно опустил голову. Оставалась надежда, что отец передаст его дело городскому претору, и тогда можно будет доказать свою невиновность. Но время текло, старик Пинакий уже перевернул клепсидру, а хозяин все не появлялся.
Наконец старик вышел, одетый в тогу, неспешно прошествовал к своему креслу и тяжело опустился на тщательно взбитую подушку. Виночерпий тут же подал ему воду со снегом – консул в жаркие дни все время пил холодную воду. Женщины-рабыни, выгнанные из общей комнаты за кухней, столпились в тени колоннады.
|
|
|
– Я сужу моего сына отцовской властью! – объявил консул. – Мой сын пытался убить меня! Он ранил меня кинжалом, и только Судьба спасла меня.
– Это ложь! – выкрикнул центурион. – Ты сам…
Один из телохранителей ударил его по губам. Несильно, но болезненно, рот тут же наполнился кровью.
– Я сужу своего сына отцовской властью! – повторил консул.
– Не имеешь права! Я – центурион на службе императора…
– И приговариваю его к смерти! – объявил консул Афраний. – Завтра утром здесь в перистиле тебя казнят. Уведите его и приготовьте все потребное для казни. Я приглашу достойных людей посмотреть, как будет умирать мой сын.
* * *
Марка Афрания заперли в комнатке рядом с эргастулом. Рабам своя тюрьма, свободным – своя. Впрочем, в доме консула Афрания Декстра жизнь и тех и других по сути мало отличалась. Марк в детстве немало дней провел в домашнем карцере. За любую провинность – невинную ложь, разбитую глиняную чашку, дерзкое слово – отец немилосердно порол сына, а потом запирал его здесь на всю ночь, не давая ни еды, ни воды. Все свое детство Марк был уверен, что справедливость означает одно – чудовищное наказание, отсутствие снисхождения и прощения. Все детство Марк пытался выбраться из этой тюряги, думал: был бы сильнее – выломал решетку. И вот много лет спустя каменная глотка встретила его знакомым спертым воздухом и черной тоской. Центурион первым делом кинулся к окну, но обнаружил, что окна никакого больше нет – его заложили кирпичами наглухо. Как будто тюрьма тоже выросла и возмужала вместе со своим пленником. Марк опустился на влажный каменный пол и завыл от бессилия и злобы. В этот миг он пожалел об одном – что не убил отца.
* * *
Когда дверь с лязгом отворилась, центурион Афраний понял, что время казни пришло. Он ожидал, что телохранители ввалятся в карцер, вновь заломят руки и…
Но вместо телохранителей вошел, крадучись, старик Пинакий.
– Ты не связан? – спросил вольноотпущенник шепотом, освещая карцер масляной лампой, что принес с собой. – Нет?.. Это хорошо. Выйди со мной, прошу тебя, господин…
Что-то явно пошло не так. Но Марк не стал задавать вопросы и вышел из карцера в узкий коридор. Мелькнула мысль: Пинакий ослушался хозяина и решил помочь бежать господину. Сделалось больно слева. Бедный старик, что его ждет за подобное – трудно даже представить!
– Пин… – Центурион положил старику руку на плечо.
Тот вдруг затрясся.
– Спаси нас, господин…
– О чем ты?
– Один из вольноотпущенников убил твоего отца. Теперь нас всех казнят. Всех…
Он схватил руку Марка и прижал к губам.
– Погоди. Почему ты думаешь, что убил вольноотпущенник? – спросил Марк.
– Кинжал был брошен рядом. Кривой кинжал Орфея.
* * *
Коридор перед спальней консула, куда Марк прошлой ночью притащил отца, теперь был запружен толпой вольноотпущенников. Рабы, прослышав про убийство, попрятались в своих закутках, дрожа от страха. В лучшем случае многих из них ждала пытка, в худшем – всех до единого – смерть. У вольноотпущенников, как всегда в таких случаях, имелся шанс уцелеть.
Центурион Афраний зашел в спальню, куда уже заглядывали утренние лучи солнца (покои убитого были с окном, выходящим в один из перистилей, в отличие от большинства римских спален); перекрестья оконной решетки лежали на теле хозяина темным узором. Голова убитого была несколько повернута набок, и вся подушка сделалась бурой от вытекшей крови. Очень много крови. Однажды он уже видел столько крови на кровати… Очень давно. На горле покойного алела полоса от лезвия: было ясно, что горло перерезал острейший клинок. Афраний тронул голову убитого и тут же отдернул руку: рана стала раскрываться черным зевом – чья-то очень твердая рука перерезала горло до самого позвоночника.
Кинжал валялся тут же. Не узнать любимую игрушку Орфея было трудно.
Самому Марку Декстру это убийство ничем не грозило – он сидел в карцере и не мог не только перерезать старику горло лично, но и сговориться с кем-то. Но если признают виновным челядь, казнят всех. В том числе – Зинту и мальчишек-даков. Ибо они, пленники, хоть и высокого полета птицы, числились в этом доме рабами. Какой же ловкий план в стиле недавних подлых наветов! Кто за ним стоит? Сервиан, чьим другом числился Помпей Лонгин? Или сам Траян, чьим другом опять же был Помпей Лонгин? Вот и ответ Рима Децебалу: распять царевичей, удушить царевну. Все по закону, по древнему и нерушимому закону…
У Марка кровь закипела от бешеной ярости. Его поимели. Неведомо кто разыграл весь этот спектакль, но сделал он всё очень ловко. Захотелось завыть по-волчьи или кинуться на кого-нибудь с кинжалом. И не побежишь на Палатин умолять о спасении – нет там никого, пуст императорский дворец, Траян в походе. Пока гонцы будут мчаться вслед, пока вернутся, дело свершится, если только…
– Пинакий… – Марк прочистил горло.
– Да, господин.
– Ведь консул в последние месяцы мучился от страшных болей, так ведь?
– Ноги болели. И мочиться было трудно и больно… в такие дни он злился больше прежнего и непременно приказывал кого-нибудь пороть… – сказал Пинакий и замолк.
– В такие дни старик бился головой о стену и просил себя убить, – закончил центурион.
Какая-то малость правды в этих словах была – не про самоубийство, а про то, что накатывали на покойного консула приступы боли. А все из-за того, что обожал он соленое и острое, пил вино неразбавленное, объедался так порой, что вечером к животу ему прикладывали грелку. Ноги его сводило от боли – хромал. Да, бывало. Но чтобы просить убить себя…
– Но рука слаба, самому не нанести удар. Так ведь? – продолжал Марк равнодушно, будто вердикт зачитывал. – Даже сильные люди просили о такой помощи своих рабов. Брут просил. Так ведь? Орфей отцу был предан как пес и любой приказ исполнял безропотно. Так ведь? – Последние слова центурион уже прорычал.
– Так, – поддакнул опешивший Пинакий.
– Это дело наверняка будет разбирать Сенат, – сказал Марк уже куда спокойнее.
Он глянул на Пинакия исподлобья.
– Ты говоришь, что ключ от денежного сундука покойного у тебя?
– Я не взял ни асса, господин… – Старик затрясся.
– А завещание отца? Оно в сундуке? Или… отдано на хранение весталкам?
– Оно… – У Пинакия запрыгали губы. – Вот…
Он извлек из-за пазухи запечатанный свиток и отдал центуриону.
– Ты умно поступил, Пинакий! – Центурион спрятал свиток под тунику. – Я, так и быть, не буду вспоминать, как ты плохо относился ко мне в детстве.
– Я, господин, я был добр вопреки… – Пинакий чуть не плакал.
Но молодой господин уже вышел из спальни покойного. Вольноотпущенники расступились перед ним. Центурион прошел в комнату Орфея – телохранителю, единственному из челяди, позволялось жить в отдельной комнатке рядом с господином. То, что он увидел там, Марка почти не удивило: Орфей висел на веревке (петля была закинута на штырь, на который обычно вешали светильники). Правда, бронзовый штырь, перед тем как исполнить сие действо, выдернули и забили куда выше и глубже, нежели прежде. Ну что ж, будем считать, что Орфей не смог пережить смерть любимого хозяина, потому и наложил на себя руки.
Едва Марк вышел из спальни телохранителя, как к нему кинулась Мевия.
– О, бессмертные боги, Марк! – Она прижалась к нему, дрожа.
Никак она плачет? А еще гладиаторша, женщина-воин! Он снисходительно фыркнул.
Марк не знал, кто перерезал горло старику – Мевия, Пинакий, Зинта, один из мальчишек-даков? Все они отлично орудовали кривым кинжалом. Или кто-то пришлый явился в дом и устроил все это действо – убийство хозяина, «самоубийство» Орфея. Для них консул был всего лишь мерзким, жестоким стариком. И только для него – родным отцом, на которого поднять руку для римлянина запретно. Но центурион не собирался выяснять, кто именно нанес удар. Потому что тогда он должен будет покарать убийцу… Нет, это, конечно, не Мевия. Даже она не смогла бы вот так перерезать горло – до самого позвоночного столба. А способен это сделать мальчишка-варвар? К примеру, Диег?
– Что теперь будет? – спросила Мевия.
– Моя задача сейчас – спасти фамилию консула Декстра от поголовной казни. Значит – придется доказать, что старик покончил с собой. Так что первым делом я постараюсь привести себя и дом в порядок, но прежде надобно послать кого-нибудь к Плинию – уговорить консуляра пожаловать ко мне. И чтобы он пришел не один, а непременно с юристом, знатоком законов. А ты… Ты сейчас же уедешь вместе с Зинтой, мальчиками и бенефициарием Фирмом в отцовское… теперь уже мое поместье в Кампании. В Городе вам всем делать нечего.
Мевия на миг растерялась, выслушав эту обстоятельную речь.
– И как ты все происшедшее объяснишь отцам-сенаторам? – Она спрашивала про убийство, но он сделала вид, что речь идет об отъезде – ее и царевичей-даков.
– В это время все семьи с детьми бегут из Города. Мы же говорили с тобой об отъезде. Я и так в ближайшие дни хотел отправить мальчишек в деревню. Просто сейчас это надо сделать быстрее.
– Ты знаешь, кто… и как… все сделал? – шепотом спросила Мевия.
Декстр отрицательно покачал головой. В его расчетах еще оставался некто, прежде пославший в этот дом Домиция.
– У нас еще одна проблема, господин, – тронул его за плечо Пинакий. – Рабыня, конкубина господина…
Он привел Декстра (Мевия увязалась следом) в маленькую комнатку на втором этаже. Здесь на полу в углу сидела связанная женщина лет двадцати пяти. Волосы ее разметались по плечам, черные глаза, полные слез, горели от ярости. Она была связана, рот заткнут. Судя по всему, женщина пыталась освободиться, но напрасно.
Пинакий запер дверь, а Декстр вытащил кляп.
– Господина убили! – взвыла женщина, захлебываясь слезами. – Мы убили! Мы!
– Заткнись! – наклонился к ней Декстр. – Будешь орать – всех рабов в доме казнят.
– Пусть казнят! Пусть! Подлецы! Мразь! Они желали ему смерти! Мы не можем жить, если он умер! Пусть все умрут… Все… Все до единого…
Центурион схватил ее за горло, но она продолжала давиться криком:
– Все… пусть… умрут…
Декстр сдавил сильнее, позвонки хрустнули под его руками, и голова женщины безвольно склонилась набок.
– Ты убил ее, – прошептал ошеломленный Пинакий.
– Она хотела умереть. – Декстр обернулся и посмотрел старику в глаза. – Кажется, у тебя есть сожительница среди рабов и даже двое детей, тоже рабы пока что… Они тоже хотят умереть, если их господин умер?
Пинакий попятился.
– Нет, господин…
– Тогда скажи каждому: «Если кто-то хочет уйти за Ахерон вслед за моим отцом, он уйдет. Но – один. Остальных ему прихватить не удастся».
– Да, господин… – У Пинакия клацнули зубы.
– И найди веревку – эта женщина повесилась от отчаяния. Ей было что терять со смертью господина. Не так ли?
* * *
Через два часа всех рабов и вольноотпущенников, а также немногих свободнорожденных собрали в перистиле. Многие плакали, и нельзя было понять – от горя, от радости ли. Марк Афраний Декстр, чисто выбритый, в тоге, сидел в кресле, где совсем недавно сиживал его отец, верша суд над непослушным сыном. Теперь Марк невольно поглаживал деревянные подлокотники, отполированные до блеска ладонями покойного.
– Отец мой прожил, – сказал Декстр приличествующую в таком случае фразу. – Похороны консула будут назначены за государственный счет. Вчерашнее действо, нелепый спектакль, разыгранным отцом, мы вспоминать не будем. О мертвых либо хорошее, либо ничего.
Никто из домашних, разумеется, не возразил – все были согласны с тем, чтобы устроенное накануне судилище считать грубой забавой умершего.
– Будет дознание… И, хотя мой отец приказал убить себя, испытывая приступ невыносимой боли, Сенат может решить, что домашние виновны в его смерти. Рабов потянут на допрос под пыткой. Жить вам всем или умереть, будет зависеть только от вас. Я клятвенно заверю Сенат, что отец мой желал себе смерти. Задача каждого из вас – подтвердить мои слова.
– Да, господин… – послышался поначалу чей-то робкий голос, потом все стали повторять раз за разом: – Да, господин, да, господин…
Афраний поднялся.
– Да, господин! – завопили все хором, и в голосах зазвучал неприкрытый ужас – рабам показалась, что господин недоволен.
– У меня много дел, – сказал Афраний. – А вы помните, что я сказал. Надеюсь, никто из вас не желает себе смерти.
* * *
К полудню прибыл Плиний Младший. За ним серой тенью тащился остролицый тип в застиранной тоге и с огромным «кирпичом» табличек [494] под мышкой. Центурион Декстр долго водил его по дому, рассказывая о недавних печальных событиях.
– Все члены фамилии могут подтвердить, что я сам, к несчастью, находился в эту ночь в карцере, в подвале, и никак не мог выйти наружу, ибо ключи от карцера были заперты в сундуке у отца. Пинакий выпустил меня уже после смерти консула.
– Покойный полагал себя человеком твердого духа и поклонником суровой справедливости, – промямлил Плиний, оглядываясь. Он, может быть, и сам себя тоже считал поклонником справедливости, но с суровостью его облик никак не вязался. – А что завещание, когда ты намерен его вскрывать и зачитывать?
– Как только прибудут остальные приглашенные мною свидетели. – О том, что за свидетелями этими еще даже не посылали, центурион Декстр решил не упоминать. – Сам понимаешь, я был не готов к подобному повороту событий, хотя отец порой восклицал: «Какая ужасная боль! Как я хочу умереть! » Я думал, что это всего лишь пустая фраза, и в скудоумии моя вина пред ушедшим…
Ничего подобного консул никогда не говорил, но Плиний не стал возражать: со стариком Афранием был он не так чтобы очень дружен. Довелось им вместе в Сенате вести одно судебное дело, так покойный извел напарника придирками. Впрочем, Плиний на умершего не жаловался, напротив, расточал любезности, почитая придирки старика за особую добродетель.
– Я нарочно не велел вынимать тело Орфея из петли, дабы ты, сиятельный, своими глазами всё мог увидеть и на суде подтвердить: раб повесился.
Центурион Декстр распахнул дверь в комнату. Тут же рой черных мух, потревоженный их вторжением, поднялся с лица повешенного. То, что у окна разложены были куски тухлого мяса, приманить мушиное племя, Плиний не заметил. Не до того ему было, он едва успевал отмахиваться льняным платочком от черной жужжащей напасти.
Марк, несколько помедлив, захлопнул дверь.
– Не намерен ли ты, консуляр, взглянуть на тело консула?
– О, да! Как это ни тягостно.
Плиний судорожно вздохнул и еще раз спешно обмахнулся платком.
Марк привел консуляра в таблиний. Здесь на вынесенном из спальни ложе устроили умершего консула, обряженного в тогу, с лицом густо набеленным, в венке.
– Погоди… Но он же не мог вот так умереть… в тоге… – пробормотал Плиний растерянно.
– Я не счел возможным позволить тебе увидеть отца в столь же ужасном виде, как вольноотпущенника Орфея, – сказал Марк. – А теперь прошу тебя, пройдем в столовую, где для всех приготовили напитки и угощения, простые и приятные, именно в том духе старины, какой тебе по нраву, консуляр.
И центурион очень твердо ухватил Плиния за локоть.
* * *
Тем временем Синтий мчался в Субуру, сжимая под мышкой завернутый в кожу сверток. С четверть часа плутал он по боковым улочкам, пока наконец не отыскал по записке Декстра дом возле лупанария, грязный, обшарпанный, лишенный уличных окон, с одной-единственной дверью, больше похожей на щель. Раб стукнул условленным стуком – шесть раз с большими промежутками. Ему открыли, и дверь тут же захлопнулась. Кто-то, плохо различимый во мраке узкой лесенки, сказал тихо:
– Ступай наверх.
Синтий поднялся по шаткой дрожащей лестнице на последний этаж – под крышу. Здесь в небольшой комнатке, единственным достоинством которой было огромное окно, выходящее на крышу соседнего дома, его принял хозяин – шустрый немолодой грек в заляпанной чернилами тунике. К окну был придвинут большой деревянный стол, заваленный свитками папируса и пергамента, в ряд выстроились чернильницы, в глиняных горшках, как стрелы в туго набитом колчане, топорщились тростниковые перья и бронзовые стили. Небольшая жаровня в углу даже в этот жаркий летний день была полна углей: топить воск для печатей.
Синтий выложил перед греком свиток со сломанной печатью, стопку золотых ауреев [495] и сенаторский перстень с печаткой.
Грек осклабился, небрежно смахнул монеты в стоящий подле стола сундук, потом взял свиток, ухмыльнулся шире прежнего и развернул.
– Это задаток, – сказал Синтий.
Потом положил перед греком таблички с наскоро написанным новым куском текста и чистый пергаментный свиток, по размеру и качеству точь-в-точь такой же, что и прежний.
– Надо написать новое завещание. Дата должна быть той, что указана в табличках.
Грек взял положенную перед ним печать, повертел в руках.
– Это же печать старика Афрания Декстра. Он никак помер?
– Сегодня утром.
– А кто свидетели нового завещания? – спросил грек, откладывая печать умершего.
– Помпей Лонгин…
– Мертвец… – прокомментировал грек. – Умен твой хозяин. А кто второй?
– Сосий Сенецион.
– Умно вдвойне: Сенецион на войне, а по натуре так рассеян, что, воротившись, ни за что не вспомнит, подписывал он этот текст или нет, а уж что было в тексте – и подавно. За подписи отдельная плата – тысяча сестерциев.
Синтий отошел в угол, уселся там на корточки и даже прикрыл голову руками, дабы не видеть, как будет совершаться подлог. Он слышал лишь, как скрипит перо бойкого грека, выводящего на пергаменте новое завещание консула Афрания Декстра.
* * *
Приглашенные на чтение завещания наконец собрались в таблинии. Когда по знаку Марка Декстра Плиний вскрыл печати (еще, кажется, теплые) и прочитал хорошо поставленным, но не слишком громким голосом, что поместье и практически всю иную собственность покойный завещает своему сыну, воцарилась тишина. Никто не ожидал, что консул так щедро одарит нелюбимого отпрыска. Небольшие, по меркам состояния Декстра, подарки положены были знакомым покойного (слово «друзья» здесь не подходило, поскольку у консула друзей как таковых не имелось). Кроме сына, больше всего консул завещал Плинию – полмиллиона сестерциев.
Приведенный Плинием юрист тут же принялся рыться в своих табличках.
– Поскольку Афрания Декстра убили в его собственном доме, то суду придется установить, убит он был по его просьбе или по злому умыслу, – прогундосил юрист. – Дознание должно проводиться относительно всех рабов и вольноотпущенников, что были в этот момент в доме. Рабов надлежит выдать для допроса под пыткой…
– А если я откажусь выдавать моих рабов? – спросил новый хозяин.
– На допрос их вызовут непременно, – заявил юрист.
– Но пытать их или нет – решит Сенат, – добавил Плиний. – Все зависит от того, что мы решим – убит был консул Декстр рукой преступной или послушной.
– Рабы-то тут точно ни при чем, – раздраженно заметил Марк.
– Однако старый закон… – попытался возразить юрист.
– Давно устарел… Или вы хотите, чтобы времена Траяна сравнивали с временами Нерона, когда казнили всю фамилию Педания Секунда – разом четыреста человек?!
– Я думаю… – кашлянул юрист. – Дело можно провести лишь относительно вольноотпущенников покойного. Они окружали его, и только они могли быть причастны к его смерти, если таковая произошла не по желанию консула. Казнить фамилию Афрания Декстра… Это в самом деле… не украсит правление наилучшего принцепса. Сколько рабов в доме?
– Четыреста двенадцать человек, – отозвался тут же Афраний.
– Значит, речь пойдет только о вольноотпущенниках… – заключил Плиний.
«Несчастный Пинакий», – подумал Марк.
Суд сената
|
|
|
