 |
Историк с богатым воображением
|
|
|
|
Представим на минуту, что Мишле[9] не преувеличивал, когда писал: «В Средние века все были убеждены, что конец света наступит в тысячный год от Рождества Христова». Какова же тогда была повседневная жизнь!… Давайте вообразим… хотя, нет, нам незачем брать на себя такой труд, он сделал это за нас. Вспоминая «те древние статуи в соборах X и XI веков, изможденные, безгласные, с искаженными лицами и скованными движениями, полные страдания, как сама жизнь, и уродливые, как сама смерть», – вспоминая их и не смущаясь тем, что эти статуи в основном относятся ко временам более поздним, чем тысячный год, – он признает в них «образ этого несчастного мира, прошедшего столько разрушений» – разрушение Римской империи, империи Карла Великого[10], осознание неспособности христианства «исправить зло земной жизни». Он пишет: «Несчастье за несчастьем, разрушение за разрушением. Должно было случиться что-то еще, и этого все ожидали. Заключенный ожидал во мраке темницы, заживо похороненный en pace[11]; крепостной крестьянин ожидал на своем поле, в тени зловещих замковых башен; монах ожидал в уединении монастыря, в одиноком смятении сердца, мучимый искушениями и собственными грехами, угрызениями совести и странными видениями, несчастная игрушка дьявола, упорно кружившего вокруг него ночью, проникавшего в его убежище и злорадно шептавшего на ухо: «Ты проклят!»
И далее, в той же 1-й главе IV тома «Истории Франции», следуют весьма реалистические описания катастроф, которые потрясали эпоху, – вперемешку: тех, что были до тысячного года, и тех, что случились позже, но при этом лишь тех, которые подтверждают основную идею. Нам еще предстоит определить истинную ценность этих примеров. Мишле между тем приходит к выводу о воздействии всех этих событий на людей: «Эти исключительные несчастья разбивали их сердца и пробуждали в них искры милосердия и сострадания. Они вкладывали мечи в ножны, сами содрогаясь под карающим мечом Бога. Уже не имело смысла бороться или воевать за эту проклятую землю, которую предстояло покинуть. Месть также потеряла смысл: каждый понимал, что его врагу, как и ему самому, остается жить недолго».
|
|
|
В этом месте нашему историку потребовался убедительный пример. И он его приводит: «Во время чумы в Лиможе люди по собственному побуждению бросались к ногам епископов и обещали с этих пор вести мирную жизнь, почитать Церковь, не заниматься разбоем на дорогах и во всяком случае обходительно обращаться с теми, кто путешествует под защитой священников или монахов. В святые дни каждой недели (с вечера среды до утра понедельника) были запрещены любые столкновения: это и было тем, что называли «миром», а позднее – «перемирием во имя Бога».
Вот так смягчились человеческие нравы. Беда только в том, что ассамблеи, на которых возникли конкретные установления, называемые «мир Господень» и «перемирие во имя Бога» – две вещи, как мы увидим позднее, абсолютно различные – относятся ко времени уже после тысячного года. Что до чумы в Лиможе, случившейся около 997 года, то она, по сообщению летописца Адемара из Шабанна[12], привела лишь к заключению «договора о мире и справедливости» между герцогом Аквитанским и «знатными сеньорами», причем в нем отнюдь не упоминалось ни о неприкосновенности каких-либо лиц, ни об объявлении специальных дней, когда были запрещены вооруженные столкновения. Короче, это был обычный договор о мире, и менее чем через три года, т. е. как раз накануне тысячного года, он не помешал двоим из упомянутых «знатных сеньоров» вступить в борьбу и пролить немало крови в битве за один из замков.
|
|
|
Тем временем неутомимый Мишле продолжает описывать свое видение: «В этом охватившем всех страхе большая часть людей могла успокоиться только под сенью Церкви». Подношения Церкви в виде земель, зданий, крепостных крестьян… «Все эти акты», если верить Мишле, диктовались одним и тем же настроением: «Наступил закат мира». Позже «все эти акты», то есть множество завещаний и дарственных бумаг, сохранившихся со времени высокого Средневековья[13], были проанализированы. И вот результат: только в 35 из них упоминается конец света; ни в одном не упоминается его конкретная дата; часть документов относится к VII веку и большинство – ко времени не менее чем за сто лет до тысячного года; несколько завещаний было написано уже после 1000 года, последнее помечено 1080 годом.
Далее, тем не менее, наш удивительный драматург от истории незаметно соскальзывает на другую тему: «Однако чаще всего этого им казалось недостаточно. Они стремились сложить мечи и другое оружие, отказаться от всех военных атрибутов своего века; они искали убежища среди монахов и надевали монашеское одеяние…» Даже наиболее великие правители мечтали уйти в монастырь и отказывали себе в этом только из чувства долга перед государством. Примеры? Гильом I, герцог Нормандский, известный под прозвищем Длинная Шпага, который был убит в 943 году; Гуго I, герцог Бургундский с 1076 по 1079 год; Генрих II, германский император с 1002 по 1024 год. Эти трое действительно могут служить ярким примером того, сколь притягательна была для большинства светских лиц того времени простота монастырской жизни, как ничто другое утешавшая их в поисках конечной цели. Тем не менее их пример вряд ли может служить подтверждением идеи об «ужасах тысячного года». Однако Мишле не думает об этом. Объектом его описания является вера и благочестие некоторых правителей эпохи: после Гильома, Гуго и Генриха он приводит четвертый пример – пример человека, который жил и правил в 1000 году. Он не пишет – и это справедливо – о том, что этот человек боялся конца света; речь идет о добром короле Франции Роберте Благочестивом[14].
Ему Мишле отводит большую часть своего повествования, причем его описание не отличается беспристрастием. Из всего, что написано о Роберте его биографом монахом Эльго[15], а также летописцем, которого Мишле вообще часто цитирует, Раулем Глабером[16], тоже монахом, – из всего этого он сохраняет только черты богобязненности, благочестия и милосердия. Он приписывает Роберту даже одно из благодеяний, которое Эльго связывает с именем не Роберта, а его отца Гуго Капета[17]. Он описывает его с нежностью. И неожиданно выясняется, что «именно при этом добром короле Роберте и происходили ужасы тысячного года». Противоречие? Отнюдь нет: есть способ его уладить. «Казалось, что гнев Господень был обезоружен этим простым человеком, который как бы олицетворял собою мир Божий». Все не только сходится, но идея ужасов подкрепляется доказательством от противного: «Люди успокоились и стали надеяться, что просуществуют еще хотя бы недолго ‹…› Они очнулись от своих страданий и вновь начали жить, работать, строить: строили в первую очередь церкви Божьи». И вот опять, казалось бы, Рауль Глабер льет воду на ту же мельницу. Однако переведем его описание более точно, чем это делает Мишле: «Когда наступил год третий после тысячного, почти по всей земле, а особенно в Италии и в Галлии, начали перестраивать здания церквей. Хотя в большинстве своем они были крепко построены и в перестройке не нуждались, настоящий дух соперничества заставлял каждую христианскую общину обустраивать свою церковь более пышно, чем у соседей. Можно было сказать, что весь мир стряхивал с себя ветхие одежды и облачался в белые одеяния церквей».
|
|
|
Замечательный текст. Он со всей очевидностью показывает, что начало XI века, то есть время непосредственно после 1000 года, стало эпохой интенсивного обновления церковной архитектуры. Это единственное, что действительно доказывается этим текстом. Ни его непосредственное содержание, ни контекст не подразумевают того, что «люди успокоились» и «очнулись от своих страданий».
Источники
Оказывается, достаточно внимательно почитать Мишле и свериться с цитируемыми им источниками, чтобы удостовериться в том, насколько далеко этого, пусть даже гениального, историка уводила его собственная фантазия, заставляя отступать от истины и даже толковать источники в свою пользу. Но его, естественно, всегда читали с полным доверием. Его идеи подхватывали другие историки, например, Огюстен Тьерри[18]; тема развивалась в бесчисленных исторических описаниях, иные из которых принадлежат перу даже таких эрудитов, как Эмиль Гебхардт[19]; эта тема проникла почти во все школьные учебники. Таким образом, миф об ужасах 1000 года – или «тысячного года», как пишут ради вышедшего из употребления орфографического кокетства, которое, впрочем, не одобряет уже Литтре[20], закрепился в умах людей. Нельзя сказать, что его не пытались опровергнуть. Однако, как говорил замечательный историк-медиевист Фердинанд Лот, «достаточно перестать бороться против исторической ошибки, чтобы она тут же возобновилась».
|
|
|
То, что в 1873 году бенедиктинец Франсуа Плен в серьезной статье в «Журнале по историческим вопросам» (Revue des Questions historiques) на основе источников доказал ошибочность этой идеи, ничего не изменило. Ни к чему не привело и то, что в 1885 году ученый Жюль Руа посвятил тысячному году целую книгу, выводы которой были столь же отрицательными. Напрасно в том же году Кристиан Пфистер в своей прекрасной книге «Исследование правления Роберта Благочестивого» живо описал Францию тысячного года, отнюдь не охваченную паникой. Напрасно в 1908 году Фредерик Дюваль сурово осудил идею «ужасов тысячного года» как проявление «субъективизма в истории». Не помогли и многократные отдельные опровержения мифа в работах серьезных историков. В 1947 году, одновременно с Фердинандом Лотом, я, вооружившись всеми аргументами предшественников, столь же безрезультатно восставал против этой идеи в «Меркюр де Франс», а в 1952 году вышла в свет книга «Тысячный год» Анри Фосильона[21], целую главу которой этот замечательный историк искусства посвятил тому, чтобы не только показать, что ужасы тысячного года не упоминаются в источниках, но и при помощи изощренных хитроумных доказательств убедить в том, что они и не могли существовать.
Чтобы пояснить позицию Фосильона, я позволю себе вспомнить диалог двух других, ныне покойных авторов: дорогого моему сердцу Луи-Раймона Лефевра, по чьему настоянию я написал книгу «Тысячный год» для издательства «Галлимар», и Жана де ла Варенде[22]. Автор книг «Кожаный нос» и «Вильгельм Бастард-Завоеватель», в которых в полной мере проявились его мастерство и совесть историка, чувствовал себя оскорбленным при виде того, как «нормальные люди» (я таковым не являюсь и прошу меня за это простить) сваливают вину за свои ошибки на привычные нам старые легенды. Разумеется, Патрис де ла Тур дю Пен[23] был прав, когда писал:
|
|
|
Все страны, что утратили легенды,
Обречены окоченеть навек.
Однако ужасы тысячного года – не легенда. Легенда – это преувеличенное воспоминание о великих событиях истории, о предках, их мужестве, героизме при столкновении с гигантскими испытаниями, которые они преодолели или не преодолели, о вмешательстве богов или небес, – все то, что пробуждает в сердце народа ощущение непреодолимости судьбы.
Такова «Илиада», такова «Песнь о Роланде»[24]. Рассказ же о страхе людей, об их отчаянии, об отказе от сопротивления – это нечто совсем другое. И если это не правдивое описание, то всего лишь историческая ошибка. Дай Бог, чтобы кроме нее у нас сохранились настоящие легенды. Тогда мы хотя бы избежим опасности окоченеть…
Так стоит ли еще раз пытаться одним ударом срубить все головы этой многоголовой гидры? Стоит ли вновь критиковать те двенадцать текстов – их не больше! – на которые обычно ссылаются защитники идеи, и доказывать, что четыре из этих текстов принадлежат перу людей, которые действительно страшились конца света, но жили уже после тысячного года, а четыре других хотя и относятся к X веку, но нигде не упоминают роковую дату? Стоит ли подвергать сомнению приводимые всеми сочинения Рауля Глабера, который писал около 1040 года? Ведь это он должен быть в ответе за появление мифа. Однако для него тысячный год не является особенным, он просто берет его за точку отсчета в своей хронологии и, надо сказать, достаточно произвольно. Он верит в конец света и охотно распространяется по поводу бедствий и отступничеств, которые в его время – как и в другие эпохи – заставляли людей, напуганных конкретными событиями и обстоятельствами, со страхом вспоминать о грядущем светопреставлении. Однако он нигде не соединяет идею конца света и тысячный год. Между тем людям, читавшим его сочинения, равно как и тем, кто из содержания этой книги поймет, в каком трагическом мироощущении он находил для себя удовольствие, ясно одно: если бы его современники именно накануне 1000 года пребывали во власти всеобщего и порожденного конкретным поводом страха, он непременно отдал бы должное этим настроениям и подробно описал их.
В 954 году Адсон, аббат Монтьеранде, посвятил королеве Франции Герберге[25] «Малый трактат об Антихристе». В конце его он заявляет – никоим образом не упоминая тысячный год, – что час Страшного Суда может быть известен одному лишь Богу. Возможно, он делает это, дабы разубедить королеву или, по ее указанию, успокоить народ? Но тогда он слишком рано беспокоится. Конец света через 40 лет в эпоху, когда любой молодой человек имел возможность умереть в гораздо более раннем возрасте, вряд ли мог кого-нибудь озаботить. Адсон на протяжении всей своей небольшой книги пишет о множестве других вещей и ни разу не прибегает к полемическому тону: как он пишет в посвящении, ему хотелось лишь ответить на некоторые теологические вопросы, интересовавшие королеву.
Так что же, выходит, ни один человек не объявлял тысячный год датой конца света? Утверждать подобное было бы невозможно, не погрешив против истины. Такой человек был. В 998 году Аббон, аббат монастыря во Флёри на Луаре[26], написал свои мемуары, озаглавленные «Апология». Он пишет о том, что в молодости ему приходилось бороться со многими ошибками и заблуждениями. Поскольку он пишет об этом уже в старости, то время описываемых событий следует отнести к 60-м годам X века. Итак, Аббон рассказывает: «Что касается конца света, то я услышал в одной из парижских церквей проповедь о том, будто в конце тысячного года явится Антихрист и вскоре затем наступит Страшный Суд. Я всеми силами противостоял этому утверждению, опираясь на Евангелие, Апокалипсис и Книгу пророка Даниила». Вот о чем вполне умиротворенно пишет Аббон за два года до тысячного. Если бы проповедник, встреченный им в юности, основал школу, то теперь было бы самое время опровергнуть его утверждения, во всеуслышание заявить, почему Евангелие, Апокалипсис и Книга пророка Даниила служат доказательством противоположного. Но в «Апологии» об этом ничего не говорится. Создается впечатление, что эта тема давно исчерпана, и старый аббат сразу же переходит к другим проблемам.
Четыре и четыре – восемь. Рауль Глабер, Адсон, Аббон – три. Всего – одиннадцать. Кому принадлежит авторство двенадцатого текста? Читаем: «В году тысячном от Рождества Христова по всей Европе прокатились сильные землетрясения, которые разрушили многие прочные и великолепные здания. В том же году на небе появилась ужасная комета. При виде ее многие, посчитавшие ее знамением конца света, похолодели от ужаса. Дело в том, что в течение уже многих лет люди ошибочно верили, что конец света наступит в тысячном году».
На этот раз все ясно. Все на месте, даже комета.
Когда же впервые появился этот текст? В тысяча шестьсот восемьдесят девятом году. Вы правильно поняли: это было во времена Людовика XIV. Этот текст можно найти во втором издании летописи монастыря Гиршау[27], составленной немецким монахом-бенедиктинцем, именовавшим себя Тритгейм, по названию деревни, в которой он родился. Даты его жизни – с 1462 по 1516. Он был весьма учен, но порой позволял себе сплутовать. Например, среди источников своих летописей Гиршау он приводит некоего монаха Мейнфрида, которого сам придумал. Впрочем, для нас это не так уж важно: не он внес в свой труд упоминание об ужасах тысячного года. В первом издании летописи Гиршау, опубликованном в 1559 году, то есть спустя 43 года после смерти автора, в приведенном отрывке упоминаются только землетрясения и комета. Конец света был добавлен уже в издание 1689 года и является поздней вставкой, анонимной и не имеющей исторической ценности.
Впрочем, к концу XVII века этой исторической ошибке было уже более ста лет. Первое письменное упоминание о ней мы находим в «Церковной летописи» кардинала Барониуса, опубликованной около 1590 года.
Может быть, кардинала ввели в заблуждение Рауль Глабер и ему подобные? Однако мы видели, что если их и можно, при сильном желании и достаточной недобросовестности, призвать в свидетели, то уж во всяком случае нельзя считать авторами интересующей нас идеи. Весьма вероятно, что сам Барониус увлекался чтением Апокалипсиса. В XX главе этой таинственной эсхатологической книги много раз упоминается период в тысячу лет, и интерпретировать это можно по-разному, в том числе и буквально как срок существования мира. О том, что христиане раннего Средневековья часто обращались к Апокалипсису, свидетельствуют многочисленные рукописи X и XI веков, дошедшие до наших дней. Забытый на несколько последующих веков, Апокалипсис вновь вошел в моду в эпоху Возрождения, когда на его основе было создано множество гравюр, наиболее известная из которых принадлежит Дюреру, а наиболее фантастическая – французу Жану Дюве[28]. Возможно, эрудиты того времени ставили себя на место читателей Апокалипсиса, живших до 1000 года, и приписывали им пугающие умозаключения, до которых те сами не могли бы додуматься. В результате, после Барониуса, при Людовике XIII, появился скрупулезный труд аббата Ле Вассера, который упоминает и Рауля Глабера, и «белые одеяния новых церквей». За ним следует, почти дословно его переписывая, первый парижский археолог Соваль, живший при Людовике XIV. Он приходит уже почти к тем же выводам, что Мишле. Видимо, именно его труды и послужили основой для вставки, внесенной в летопись Гиршау.
И вот к XVIII веку уже все верят в ужасы тысячного года; о них часто говорят проповедники и монахи, для которых особенно важны упоминания о завещаниях и дарах в пользу Церкви. В 1769 году англичанин Робертсон[29] впервые дает окончательную формулировку идеи и собирает все подтверждающие ее источники. Его работа, переведенная на французский язык, распространяется на волне англомании и начинает изучаться в школах. Мишле и ему подобным остается лишь состязаться в украшении готовой темы живописными подробностями.
Двухтысячный год
Если Апокалипсис создан для того, чтобы пугать людей, он должен был бы, по правде говоря, скорее напугать тех, кто живет в эпоху двухтысячного года. Для них – то есть для нас – отнюдь не сама круглая дата тысячелетия звучит угрозой наступления конца света: к этой идее приводят куда более серьезные и правдоподобные размышления об обстоятельствах нашей жизни. Тем, кто сегодня обращается взором к заре нашего тысячелетия, меньше чем кому-либо пристало смотреть на живших тогда людей с жалостью, как на запуганных существ. Да, эти люди жили в жестокое время, они в полной мере ощущали на себе непостоянство природы, страдали от неумения бороться с этими превратностями, от эгоизма и злонамеренности многих из своих собратьев. Однако – и на последующих страницах мы неоднократно увидим тому подтверждение – в это время были уже заметны признаки обновления мира, которые подтвердились дальнейшими историческими событиями, и те, кто умел видеть, воспринимали эти знаки. А главное, ни одному человеку не давалось право объявлять наступление конца света. Бог не хочет Апокалипсиса. Люди же с тех пор не раз имели возможность его осуществить.
Глава II МЕЖ ДВУХ МИРОВ
Итак, не будем больше говорить о конце света. Лучше поговорим об эпохе тысячного года. Однако поскольку речь идет о том, чтобы оживить образы людей того времени, восстановить их нравы, представить себе их жилища, их кухню, их костюмы, то надо признать, что это задача не из простых. Может быть, изобретатели «ужасов тысячного года» включили их в свои сочинения по той же причине, по которой древние картографы изображали чудовищ, заселяя ими «неведомые земли»?
Достойный вызов
X век и первая половина XI века весьма скудны в отношении сохранившихся источников. Ученые последних ста лет не без труда сумели описать события этого периода на основе хроник, летописей, отдельных королевских или сеньориальных актов и даже на основе сохранившихся поэм. Сегодняшние же историки, которые пренебрегают «событийной» историей и предпочитают прослеживать развитие общества, в первую очередь основываясь на экономических изменениях, с отчаянием заявляют, что почти ничего не знают о десятилетиях, непосредственно предшествовавших 1000 году и следовавших за ним. От этого времени не осталось тех «полиптиков»[30], что были столь многочисленны во времена Карла Великого и его ближайших потомков и обстоятельно описывали большие домены[31] королей и, в особенности, аббатств, тех полиптиков, которые Марк Блок[32] назвал «поражающими воображение описями сеньориальных владений». Слишком мало сохранилось также текстов договоров, свидетельствующих о частных сделках. Завещания есть, но они мало что сообщают о конкретных вещах. В рукописях есть некоторое количество миниатюр, но о них нельзя с полной уверенностью сказать, что они действительно отражают реальность, увиденную глазами художника. О постройках и говорить нечего, от жилищ бедноты вообще ничего не осталось. Даже мельниц. Даже сельскохозяйственных орудий. Даже посуды. Даже мебели. Даже одежды…
«История не может живо представить себе время, от которого не осталось даже вороха одежды». Для тех, кто вознамерился оживить эпоху 1000 года, это замечание братьев Гонкур[33] должно звучать как вызов. Достойный вызов.
Потому что неправда, будто, не имея каких-то обрывков ткани, историк не в состоянии воссоздать жизнь эпохи. Если от нее осталась одежда – тем лучше; но далеко не одна одежда создает многоцветие жизни. Это многоцветие, как я уже писал, во многом зависит от того, во что люди верят. Еще больше оно зависит от природной среды, от общественных установлений, от деятельности людей.
Следовательно, как бы скудны ни были источники, вполне возможно представить себе костюмы, лошадиные сбруи, оружие, предметы обихода, дворцовые и, в особенности церковные, постройки, а иногда и более скромные здания. Даже вопросы питания и гигиены не полностью ускользают от нашего анализа. Так же как представления о нравах, о проявлениях любви и ненависти.
Великие изменения
Наиболее заметная особенность данной эпохи состоит в том, что это была эпоха великих изменений. Говоря точнее, это был поворотный пункт. Конечно, вопреки тому, что пишет Эмиль Гебхардт в своей книге «Сочельник тысячного года», запуганные толпы не теснились у стен Латеранского дворца[34] в ожидании неизбежной и окончательной катастрофы, чтобы затем возликовать после полуночи, поняв, что ничего не случилось. Во-первых, 31 декабря не считалось в те времена последним днем года, во-вторых, на последующих страницах мы увидим, насколько это описание вообще далеко от реальности. Однако если люди того времени и не ожидали конца света, они, пусть неосознанно, были участниками и свидетелями гибели одного мира и становления другого мира.
Все хорошо представляют себе эпоху Каролингов или, точнее, первую ее половину до начала X века. Повседневная жизнь того времени, без особых пробелов, была воссоздана профессором Рише[35] в книге, вышедшей в той же серии, в которой выходит эта книга. От эпохи после распада империи Карла Великого сохранилось очень мало исторических документов, и для историков наступили «сумерки», на которые в свое время сетовал Жорж Дюби[36]. Когда же «сумерки» начали постепенно рассеиваться – а полностью они рассеялись лишь к концу XI века, – занимающаяся заря осветила уже совершенно новый пейзаж. Наиболее явной и наиболее рано обозначившейся его чертой были, конечно, «белые одеяния новых церквей», воспетые вскоре после 1000 года Раулем Глабером. По правде говоря, это были, конечно, не совсем те церкви, которые видел Рауль, а скорее те, что были построены около 1100 года или чуть позже и оставили после себя существующие доныне фрагменты или следы. Еще более значимым для повседневной жизни стало появление новых форм общественного устройства, экономическое обновление, притягательная сила возрождающихся городов и, возможно, новое осмысление определенных моральных требований христианства.
Таким образом, даже если бы не было никакой возможности непосредственно получить информацию о десятилетиях, обрамляющих 1000 год, очень о многом можно было бы догадаться. Зная, откуда шли и куда пришли люди того времени, можно было бы восстановить пройденный ими путь, как можно отыскать русло высохшей реки. Конечно, это достаточно рискованный метод, но, по счастью, нам и не придется постоянно к нему прибегать.
Итак, у нас есть более или менее прямые свидетельства о тех изменениях, к которым привела в будущем эта наметившаяся тенденция к возрождению. По крайней мере, возьмем на себя ответственность за это утверждение. Однако, чтобы не вводить никого в заблуждение, повторим, что скудость документальных источников, касающихся экономической жизни, начинается с X века и продолжается в течение всего XI века. Присоединимся также к тонкому замечанию Жоржа Дюби: «Человек, описывающий в отдельных главах данные о IX веке, а затем о XI и XII веках <…>, возможно, напоминает зрителя, позволившего себе излишне увлечься простым изменением освещения сцены в театре».
Тысячный год стоит на границе двух различных миров, однако в течение долгого периода неизвестности, частью которого он является, наверняка происходило больше постепенных и незаметных эволюционных процессов, нежели резких изменений.
|
|
|
