Письмо Н. И. Кибальчича императору Александру III.

Правительство против народников: вопрос о методах борьбы.

Зная историю народнического движения, Вы знаете, что для его подавления правительство прибегло к репрессивным мерам. Логика правительства при этом вполне очевидна.
Однако действенность этой тактики (с учётом событий 1905, а затем и 1917 года) вызывает сомнения. Уж во всяком случае, имеет смысл задуматься о том, какими ещё методами могло бы воспользоваться правительство. В связи с этим вопросом интересны рассуждения самих революционеров и сочувствующих им о том, что заставляло их выбирать те или иные формы борьбы; как воздействовали на их тактику репрессивные меры.
Итак: какие методы были бы наиболее действенны для борьбы с народническим движением? Предлагаемые тексты не дают готового ответа на этот вопрос. Но предоставляют материал для самостоятельного размышления. Поставьте себя на место министра внутренних дел и изложите письменно свои соображения по сформулированному вопросу. Высшая оценка за эту работу - пять баллов.

Письмо Н. И. Кибальчича императору Александру III.

Ваше Императорское Величество! Не как человек партии, прибегающий ради партийных интересов к преувеличениям и неправде, а как человек, искренно желающий блага родине, искренно ищущий мирного выхода из теперешнего невозможного положения, имею я честь обратиться к Вашему Величеству с этим письмом; я считал бы себя счастливым, если бы мог надеяться, что мое заявление хоть в самой слабой степени посодействует выходу из того заколдованного круга, в котором очутилась наша страна. Прежде всего я должен, хоть в самых кратких словах, коснуться известного настроения революционной партии и тех причин, которые вызвали это настроение. Раз исчезнут эти причины - исчезнет и настроение, вызванное ими.
Я хорошо знаю то настроение, которое господствовало среди русских социалистов за время от 1873 по 1877 год. Молодежь шла в народ с надеждой развить народе, путем словесной пропаганды и личного примера, социалистические воззрения и привычки. Если она и допускала в идее насилие, то только в будущем, когда большинство народа проникнется социалистическим воззрениями, пожелает изменения форм общежития [1], согласно с этими воззрениями, и, встретив в этом отношении противодействие со стороны правительства и привилегированных классов, принуждено будет вступить ними в открытую борьбу. На том основании частные крестьянские бунты признавались социалистами не только бесполезными, но даже вредными, так как они цели достигнуть не могли, а между тем последствия их производили еще большую запуганность и подавленность среди крестьянского населения. По отношению к вопросу о политической свободе социалистическая молодежь того времени выказывала полнейший (хотя в значительной степени неискренний) индифферентизм, считая политические вопросы несущественными в решении коренной задачи - социально-экономического освобождения народной массы. При таком взгляде на значение политических учреждений не могло, конечно, быть и речи о какой-либо вооруженной борьбе для достижения политической свободы. Некоторые впадали даже в нелепую крайность, признавая, что политическая свобода России скорее повредила бы делу экономического освобождения народа, чем помогла бы, так как, по их мнению, при свободных политических учреждениях у нас развился бы класс буржуазии, с которой народу бороться труднее, нежели с системой бюрократического правления. Насколько среди партии господствовало в то время миролюбивое настроение - лучше всего видеть из следующего факта: из массы лиц, привлекавшихся по политическим делам за пятилетие 1873-1878 годов, только одним лицом было совершено то, что можно назвать фактом насилия, а именно выстрел, сделанный при аресте Цициановым в околоточного надзирателя.
Конечно, у пропагандистов этого периода проявлялось много иллюзий, юношеской неопытности и незнания жизни. Уже одна идея - в короткий промежуток времени путем лишь словесной и книжной пропаганды и при наличности всех существующих условий государственной и общественной жизни достигнуть того, что большинство народа сознательно усвоит себе принципы социализма, - такая идея, господствовавшая среди пропагандистов, лучше всего показывает их юношескую неопытность. Но много великих несчастий произошло, много потерь понесли народ и общество от того, что этой молодежи, стремившейся в народ, правительство поставило всевозможные препятствия и подвергло пропагандистов неумолимым преследованиям. В самом деле, что произошло бы, по всей вероятности, если бы правительство в то время допустило бы полную свободу социалистической пропаганды? Масса молодежи, стремившейся в народ, расположилась бы для целей пропаганды по селам, фабрикам и городам. Часть из этой молодежи, менее серьезная и менее устойчивая, убедившись на опыте, что успешное ведение пропаганды в народе, особенно на первых порах, требует от пропагандиста большой опытности, выдержки и настойчивости, сама, добровольно, отказалась бы от деятельности в народе, как от непосильной задачи. Но другая часть молодежи, более опытная, самоотверженная, энергичная, осталась бы в народе. Здесь она очень скоро отделалась бы от иллюзий, вроде той, что путем пропаганды в народе в течение 10-15 лет можно произвести социальную революцию, и отнеслась бы к своей задаче трезво, согласно с реальными условиями среды: она изменила бы свою теоретическую программу социализма сообразно с положением общественной среды и приноровила бы свою пропаганду к умственному и нравственному уровню народа. Ее деятельность в народе была бы гораздо более широкой, мирной и культурной, чем революционной: пропагандисты учили бы крестьян грамоте, сообщали бы им сведения из области естественных, исторических и общественных наук, старались бы распространить в крестьянстве идею более справедливых общественных форм, чем те, которые существуют, и своим личным примером стремились бы развить в народе такие привычки и понятия, которые необходимы для осуществления лучших форм общежития и т. д. Вся же собственно революционная часть деятельности пропагандистов исчерпывалась бы лишь тем, что они вместе с критикой существующего строя внушили бы народу идеи о необходимости открытой силой добиваться иного общественного устройства - в том случае, если высшие классы и правительство не захотят добровольно отказаться от своих привилегированных прав и удовлетворить требованиям народной массы. Я глубоко убежден, что если бы с самого начала социалистического движения, т. е. с 1873 г., была бы предоставлена пропагандистам полная свобода слова, то от этого выиграли бы все общественные элементы нашей страны: и социально-революционная партия, и народ, и общество, и даже правительство.
В самом деле, партия выиграла бы потому, что теперь она была бы численно больше, имела бы прочные связи и пользовалась бы несомненным влиянием среди деревенского и городского населения, словом, сделалась бы, вероятно, теперь, после 8-летней усиленной пропаганды, народной партией в действительном значении этого слова. Народ выиграл бы потому, что социалистическая молодежь при подобных условиях внесла бы в его миросозерцание и жизнь массу света, массу знаний и высоких нравственных примеров, народ узнал бы о существовании дружественной ему части интеллигенции, полюбил бы ее и признал бы ее своей защитницей и руководительницей. Общество было бы избавлено от той массы страданий, какую причинила бы ему гибель нескольких тысяч его детей, сосланных и засаженных в тюрьмы, оно не пережило бы тех ужасов, какие ему доставила казнь двух десятков лиц...
Правительство выиграло бы потому, что тех ужасных террористических актов, которые совершила революционная партия, наверно не было бы, если бы, во-первых, не было воздвигнуто против партии целого ряда непрерывных преследований, а во-вторых, не был бы поставлен целый ряд препятствий для деятельности партии в народе.
Правда, защитники системы беспощадного преследования пропагандистов могут заметить, что деятельность партии в народе угрожает большими опасностями в будущем для существующего государственного строя, что пропагандисты, свободно допущенные в народ, могли там произвести революцию или, по крайней мере, крупный бунт. Но разве возможно одними лишь усилиями партии, как бы она ни была многочисленна и влиятельна, вызвать народную революцию?
Революция вызывается целым рядом исторических причин общей совокупности хода исторических событий, между которыми сознательная деятельность революционной партии является лишь одним из факторов, имеющих большее или меньшее значение, смотря по силам партии. Поэтому и у нас социально-революционная партия, при полной свободе своей пропагандной деятельности в народе, вызвать революцию или восстания никоим образом не могла бы. Все, что она могла бы сделать, при всех своих усилиях, это - внести большую сознательность и организованность в народное движение, сделать его более глубоким и менее кровопролитным, удерживая восставшую массу от частных насилий, словом, партия может лишь до известной степени направить движение, а не вызвать его. И мне кажется, что, смотря даже с точки зрения привилегированных классов и правительства, раз народное восстание неизбежно, то гораздо лучше, если во главе его явится сознательно направленная революционная интеллигенция, так как без умственного и нравственного влияния революционной интеллигенции на восстание оно может проявиться лишь в той же дикой, стихийной и беспощадной форме, в какой оно проявилось в 18 веке.
Итак, с какой бы точки зрения ни посмотреть на преследования социалистов, эти преследования принесли всем один лишь неисчислимый вред. Поэтому первое практическое заключение для русских государственных людей, желающих блага родине, может быть только следующее: нужно навсегда оставить систему преследования за пропаганду социалистических идей, нужно вообще дать стране свободу слова и печати. Но тут представляется вопрос. Допуская свободу социалистических идей вообще, возможно ли допустить также свободу пропаганды террористических идей? Я уже имел честь указать, что террористические идеи среди партии явились лишь как последствие тех внешних условий, в которые была поставлена партия, что эти идеи составляют не сущность, а скорее постороннюю примесь социалистического учения. С исчезновением причин исчезнут и следствия. Поэтому и установление свободы слова и печати, при осуществлении еще других некоторых мер, сделаются немыслимыми, как сами террористические факты, так и словесная или письменная пропаганда таких фактов.
Но здесь представляется еще следующее возражение, Допустим, скажут, что будут отменены те статьи закона, которые стесняют свободу слова и печати. Может быть, несколько лет тому назад этой одной меры и: было бы достаточно, чтобы предотвратить появление террористических фактов, но можно ли этой мерой ввести партию в легальные границы теперь, когда она в своих задачах дошла до требования политического переворота? Действительно, года два тому назад желания социалистов ограничивались лишь тем, чтобы было прекращено преследование партии и дозволена ей свобода пропаганды в народе, но, исходя из этого положения, партия логически пришла к тому выводу, что свобода для социалистов невозможна без общей свободы для всего населения, а общая свобода невозможна без коренного изменения всей политической системы. Таким путем партия пришла к идее политического переворота, который, по ее мнению, является необходимостью не только для нее, но и для всей страны, страдающей от административного произвола и лишенной элементарных политических прав. Но какие средства представлялись партии для достижения сознанной ею необходимости политических изменений? Во всякой другой стране при всеобщем недовольстве политическими формами произошло бы одно из двух: или политическая революция, совершенная массой городского населения, или давление на правительство общественного мнения, требующего посредством тех или других общественных органов уступок или изменений, вызываемых сознанной необходимостью. В России ни тот, ни другой способ в настоящее время невозможны. Правда, партия долгое время не оставляла надежды, что наше общественное мнение так или иначе заявит свое несочувствие установившейся политической системе и тем понудит правительство свою внутреннюю политику изменить.
С этой целью партия несколько раз по поводу различных событий обращалась с воззваниями к обществу в надежде возбудить вмешательство общества в ее борьбу с правительством. Но, несмотря на все это, партия, вероятно, все-таки не прибегала бы к системе террора если бы преследования не обострились до крайней степени. Но история судила иначе, положение вещей все обострялось и обострялось, и наконец образовался тот заколдованный круг, в котором казни вызывают взрывы, а взрывы вызывают новые казни и т. д.
Но прежде чем дать свой посильный ответ на поставленный раньше вопрос - какими мерами возможно уничтожить этот заколдованный круг, одинаково ужасный для всех попавших в него? - я позволю себе сделать еще следующее замечание. Я нимало не погрешу против истины, если скажу, что все выдающиеся члены партии, известные мне, страстно желали бы прекращения тех условий, которые создали террористическое направление партии, желали бы мирного исхода из теперешнего критического положения. В подтверждение я могу сослаться лишь на те заявления, которые делались подсудимыми и на нашем суде. Все подсудимые, в том числе и я, заявили, что они предпочитают мирный путь решения вопроса насильственному и что только лишь необходимость, против которой они не в силах были бороться, толкнула их на тот путь, который привел к ряду ужасных катастроф. Среди партии не существует доктринеров терроризма, которые предпочитали бы насильственный путь решения социальных вопросов мирному. Таким образом, в настроении, господствующем среди партии, не может явиться препятствия к мирному исходу из современного положения.
Переходя теперь к вопросу о таком исходе, я сознаю, что у меня нет ни достаточного таланта, ни красноречия, чтобы ярко и убедительно изложить мою мысль. Но я знаю, что верная мысль об известном предмете может быть только одна, в какую бы форму она ни была облечена. Какое же в данном случае может быть единственно верное решение вопроса? Мы раньше поставили вопрос - можно ли думать, что дарование свободы слова и печати заставит партию добровольно сойти с пути насилия? Да, положа руку на сердце, я могу сказать, что партия откажется тогда от насильственных действий, если еще вместе с указанной мерой будут осуществлены некоторые другие меры, неразрывно связанные с первой. Решив высказать свое мнение с полной откровенностью, я должен указать и на эти меры. В числе этих мер нужно признать безусловно необходимой отмену смертной казни. Конечно, партия не может искренно требовать, чтобы всем политическим заключенным была дарована амнистия, она понимает, что лица, обвиненные в участии в террористических актах, не могут не быть присуждены к более или менее тяжким наказаниям. Но раз будет дарована свобода слова и печати, естественно, что должна быть дарована широкая амнистия всем тем политическим заключенным и ссыльным, которые не совершили никаких насильственные действий.
Ваше Величество! Я высказал свою мысль: эта мысль, конечно, не нова и не оригинальна и разделяется очень многими лицами - лицами, даже враждебными социалистам. Возможны лишь два средства выхода из настоящего положения: или поголовное истребление всех террористов, или свобода, которая является лучшим средством против насилия. Но истребить всех террористов немыслимо, потому что ряды их постоянно пополнялись свежими силами, готовыми на всякое самопожертвование для целей партии. Остается лишь путь свободы. История показывает, что самые крайние по своим идеям партии, прибегавшие к насилию и убийству, когда их преследовали, делались вполне мирными и даже более умеренными в своих задачах, когда им дозволяли свободу исповедования и распространения своих идей. Очень часто даже преследование какой-нибудь идеи не подавляет ее, а содействует ее распространению. Я убежден, что если бы всем лицам нашего образованного общества было предоставлено высказать свободно свои мнения, то большинство ответов вполне сходились бы с высказанной мною мыслью.
Вы, Ваше Величество можете сделать все для блага России. Опираясь на народные интересы и желания, Вы, Ваше Величество можете свершить величайшие политические и экономические изменения, которые навсегда обеспечат свободу и благосостояние народа. Одна воля Вашего Величества может сделать то, что в других государствах может быть достигнуто лишь путем страстной борьбы, насилий и крови. Против царя - социального реформатора - немыслима никакая крамола. Царь, силой своей власти осуществляющий в действительности народные желания и интересы, имел бы в революционерах не врагов, а друзей. И социальная партия, вместо работы разрушительной, сделавшейся ненужной, принялась бы тогда за работу мирную и созидательную на ниве своего родного народа.

Николай Иванов Кибальчич.
1881 года, 2 апреля.

Резолюция Александра III: "Нового ничего нет - фантазия больного воображения и видна во всем фальшивая точка зрения, на которой стоят эти социалисты, жалкие сыны отечества".

http://narovol.narod.ru/document/kiballett.htm

Из открытого письма М. К. Цебриковой [2] Александру III.

"Вся система гонит в стан недовольных, в пропаганду революции даже тех, кому противны кровь и насилие. За неосторожное слово, за первый подпольный и часто взятый из одного любопытства листок юноша, ребенок - государственный преступник. Бывали 15-и даже 14-летние государственные преступники, сидевшие в одиночном заключении. Правительству 100 000 000 страшны даже дети. У нас ссылают на 12 и более лет в Восточную Сибирь и даже на каторгу за то, за что в Австрии политические преступники отделываются двухнедельным арестом при полиции. В Австрии не было 1 марта. Изломанная, озлобленная молодежь уходит в красные. Мне кровь противна, с какой бы стороны ни лили ее, но когда за одну кровь дают ордена, а за другую - веревку на шею, то понятно, какая кровь имеет для молодежи обаяние геройства.
Политические преступники - беззащитные жертвы произвола, доходящего до зверства. Сам гр. Толстой ужаснулся бы, видя всю меру превышения власти, грабежа и насилия, обрушивающуюся безнаказанно на несчастных, когда из столицы отдан приказ о строгих мерах. В силу забегания каждого низшего чиновника перед начальником, желания отличиться, паники быть заподозренным в сочувствии к политическим, если даст волю состраданию, каждый тюремный смотритель, этапный офицер, каждый сторож может безнаказанно грабить, зверски бить и истязать арестантов, даже женщин. Чем ниже падает камень, тем более растет сила удара, и каждая репрессивная мера, спускаясь все ниже и ниже по лестнице чиновничества, увеличивает в прогрессии свою губящую силу и падает на беззащитные жертвы. Жалобы оказываются бесплодными, и жертвы протестуют добровольной голодовкой или актом насилия, вызванным часто припадком сумасшествия. Все меры устрашения и исправления, начиная с административной ссылки и кончая виселицей и расстреливанием, не достигают цели. Является, конечно, известный процент сломленных и оподленных ссылкой, но люди эти внесут только разложение в общество и опорой власти быть не могут. Число политических преступников будет расти с временными колебаниями, расти, потому что воображение молодежи свыкнется с ссылкой, с казнями, расти, потому что в корне государственного порядка и общественного строя лежат причины, рождающие политические преступления. Правительство, охраняющее себя безнравственными средствами - административной ссылкой, сонмами шпионов, розгами, виселицей и кровью, - само учит революционеров наших принципу: "Цель оправдывает средства". Там, где гибнут тысячами жертвы произвола, где народ безнаказанно грабится и засекается, там жгучее чувство жалости будет всегда поднимать мстителей."

http://narovol.narod.ru/karahistory2.htm

Из воспоминаний В. Н. Фигнер [3].

"Скоро я очутилась в Студенцах [4], громадном селе бывших удельных крестьян. В моем ведении были две волости; система оказания медицинской помощи в Самарском уезде была разъездная: фельдшер в течение месяца должен был посетить все селения своего участка; в моем их имелось 12. В первый раз в жизни я очутилась лицом к лицу с деревенской жизнью, наедине с народом, вдали от родных, знакомых и друзей, вдали от интеллигентных людей. Признаюсь, я почувствовала себя одинокой, слабой, бессильной в этом крестьянском море. Кроме того, я не знала, как и подступить к простому человеку.
До сих пор я не видала вблизи всей неприглядной обстановки крестьянства, я знала о бедности и нищете народа скорее теоретически, по книгам, журнальным статьям, статистическим материалам.
Я принялась, прежде всего, за свои официальные обязанности. Восемнадцать дней из тридцати мне приходилось быть вне дома, в разъездах по деревням и селам, и эти дни давали мне возможность окунуться в бездну народной нищеты и горя. Я останавливалась обыкновенно в избе, называемой въезжей, куда тотчас же стекались больные, оповещенные подворно десятским или старостой. 30-40 пациентов моментально наполняли избу; тут были старые и молодые, большое число женщин, еще больше детей всякого возраста, которые оглашали воздух всевозможными криками и писком. Грязные, истощенные... на больных нельзя было смотреть равнодушно; болезни все застарелые: у взрослых на каждом шагу - ревматизмы, головные боли, тянущиеся 10-15 лет; почти все страдали накожными болезнями, - в редкой деревне были бани, в громадном большинстве случаев они заменялись мытьем в русской печке; неисправимые катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов, сифилис, не щадящий никакого возраста, струпья, язвы без конца, и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище, столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом: есть ли это жизнь животного или человека? Часто слезы текли у меня градом в микстуры и капли, которые я приготовляла для этих несчастных; их жизнь, казалось мне, немногим отличается от жизни сорока миллионов париев Индии, так мастерски описанной Жакольо.
Я терпеливо раздавала до вечера порошки и мази, наполняя ими жалкие черепки кухонной посуды, а шкалики и косушки - отварами и настойками; по три-четыре раза толковала об употреблении лекарства, и когда работа кончалась, бросалась на кучу соломы, брошенной на пол для постели; тогда мной овладевало отчаяние: где же конец этой нищете, поистине ужасающей; что за лицемерие все эти лекарства среди такой обстановки; возможна ли при таких условиях даже мысль о протесте; не ирония ли говорить народу, совершенно подавленному своими физическими бедствиями, о сопротивлении, о борьбе? Не находится ли этот народ уже в периоде своего полного вырождения; не одно ли отчаяние может еще нарушить это бесконечное терпение и пассивность?
Три месяца изо дня в день я видела одну и ту же картину.
Для того, чтобы проникнуться положением народа до глубины души, недостаточно изредка заглянуть в крестьянскую избу, посмотреть из любопытства на его пищу, бросить беглый взгляд на его одежду, недостаточно видеть мужика на работе и даже при его появлении у доктора, в больнице. Для того, чтобы понять весь ужас его положения, всю массу его страданий, надо быть или рабочим, чтобы на своей шкуре испытать его жизнь, или фельдшером, человеком, который видит крестьянина у себя дома, видит его и в холодную зиму, и в весеннюю бескормицу, и в летнюю страдную пору, видит его каждый день и каждый час, наблюдает его во время эпидемий и в обыкновенное время, постоянно видит его лохмотья, ту грязь, которою он окружен, и собственными глазами может проследить бесконечную вереницу его всевозможных болезней. Только тогда эти впечатления, мало помалу наслаиваясь, могут дать истинное представление о том, в каком состоянии находится наш народ.
Эти три месяца были для меня тяжелым испытанием по тем ужасным впечатлениям, которые я вынесла из знакомства с материальной стороной народного быта; в душу же народа мне не удалось заглянуть - для пропаганды я рта не раскрывала.
Я поступила в земство, как фельдшерица. В очень скором времени против меня составилась целая лига, во главе которой стояли предводитель дворянства и исправник, а в хвосте - урядник, волостной писарь и т. п. Про меня распространяли всевозможные слухи: и то, что я беспаспортная, тогда как я жила по собственному виду, и то, что диплом у меня фальшивый, и пр. Когда крестьяне не хотели итти на невыгодную сделку с помещиком, говорили, что виновата я; когда волостной сход уменьшал жалованье писарю, утверждали, что виновата в этом опять-таки я.
Производились негласные и гласные дознания; приезжал исправник; некоторые крестьяне были арестованы; при допросе фигурировало мое имя; было два доноса губернатору, и только благодаря хлопотам, которые принял на себя председатель земской управы, я была оставлена в покое. Вокруг меня образовалась полицейско-шпионская атмосфера: меня стали бояться. Крестьяне обходили задворками, чтоб притти ко мне в дом....
Вот эти-то обстоятельства и привели меня к вопросу: что я могу делать при данных условиях? Скажу откровенно: я поселилась в деревне в таком возрасте, когда грубых ошибок, в смысле нетактичности, я не могла делать; в том возрасте, когда люди делаются более терпимыми, более внимательными к чужим взглядам. Я хотела изучить почву, узнать, что думает сам крестьянин, чего он желает. Я видела, что против меня нет никаких фактов, что меня преследуют собственно за дух, за направление: подозревали, что не может быть, чтоб человек, не лишенный образования, поселился в деревне без каких-нибудь самых ужасных целей.
...Если за эти два года я ничего не сделала для революции, то этому я должна положить конец. И я решила, что более не возвращусь к крестьянству: я останусь в городе и буду вместе с другими действовать с другого конца: нападая на правительство, будем расшатывать его и добиваться свободы, которая даст возможность широко воздействовать на массы".

http://narovol.narod.ru/origin.htm

[1] То есть общественной жизни.
[2] Цебрикова Мария Константиновна (1835-1917). Слушательница Цюрихского университета. По возвращении в Россию подчинена жандармскому надзору. Была связана с грузинским и сибирским революционными кружками. Автор рассказа "Дедушка", имевшего большой успех среди рабочих. В Париже в 1889 г. напечатала открытое письмо Александру III.
[3] Фигнер Вера Николаевна (1852-1942). Из дворян. Получила образование в швейцарских университетах. Член исполнительного комитета "Народной воли". 22 года провела в одиночной камере Шлиссельбургской крепости. Впоследствии занималась преимущественно просветительской, благотворительной и литературной работой. Сдержанное неприятие советской власти в сочетании с её огромным авторитетом как революционерки позволили ей в Советском Союзе оставаться на свободе.
[4] Место действия - Саратовская губерния, время - 1877 г.