 |
Окровавленные руки, сжатые в саднящие кулаки 5 глава
|
|
|
|
Я бросился к себе на крышу и закутался в одеяло. Кусочки истории медленно складывались в одну картину. Я стал допускать жуткую правду: чандрианы реальны, Хелиакс реален. Если рассказанная Скарпи история правдива, тогда Ланре и Хелиакс — один и тот же человек. Чандрианы убили моих родителей, всю мою труппу. Почему, за что?
Другие воспоминания всплывали, как пузыри, на поверхность моего сознания. Я увидел человека с черными глазами, Пепла, стоящего на коленях передо мной. Его лицо ничего не выражало, голос был резок и холоден.
«Чьи-то родители, — сказал он, — пели совсем неправильные песни».
Они убили моих родителей за то, что те собирали истории о них. Убили всю мою труппу за одну песню. Я просидел без сна всю ночь, в голове крутились одни и те же мысли. Очень медленно до меня доходило, что все это правда.
Что я делал тогда? Клялся ли, что найду их, убью их всех до одного? Возможно. Но даже если и клялся, то в глубине души понимал, что это невозможно. Тарбеан научил меня жесткой практичности. Убить чандриан? Убить Ланре? Я даже не представляю, с чего начать. Украсть луну с неба и то проще — по крайней мере, я знаю, где искать луну по ночам.
Но кое-что я все-таки мог: попросить Скарпи рассказать то, что стоит за этой историей, рассказать правду. Не так уж много, но это все, что мне доступно. Пусть месть мне не по силам — по крайней мере, сейчас, — но вдруг я все же узнаю правду.
Я цеплялся за эту надежду все долгие ночные часы, пока не встало солнце и меня не сморил сон.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
БДИТЕЛЬНОЕ ОКО ТЕЙЛУ
На следующий день я проснулся с трудом — от звона колокола, отбивающего часы. Я насчитал четыре удара, но не знал, сколько их проспал. Я встряхнулся ото сна и попытался определить время по положению солнца. Примерно шестой колокол. Скарпи, должно быть, сейчас начинает рассказ.
|
|
|
Я бежал по улицам. Мои босые ноги шлепали по грубым булыжникам, расплескивали лужи и проносились по переулкам, срезая путь. Окружающий мир превратился в размытое пятно, сырой затхлый воздух города со свистом вылетал из моих легких.
Я ворвался в «Приспущенный флаг», еле успев затормозить, и занял место у задней стены, рядом с дверью. Краем глаза я заметил, что в трактире собралось больше людей, чем обычно бывает так рано вечером, но потом история Скарпи захватила меня, и я уже только внимал его глубокому раскатистому голосу и смотрел в его лучистые глаза.
…Селитос Одноглазый вышел вперед и вопросил:
— Господи, если я сделаю это, будет ли мне дана сила отомстить за гибель Сияющего города? Смогу ли я спутать планы Ланре и его чандриан, убивших невинных людей и разрушивших мой возлюбленный Мир Тариниэль?
Алеф ответил:
— Нет. Отбрось все личные цели. Ты должен наказывать и награждать лишь то, чему сам будешь свидетелем от сего дня и далее.
Селитос склонил голову:
— Прости, но сердце говорит мне, что я должен остановить зло прежде, чем оно будет совершено, а не ждать и наказывать за него потом.
Многие из руач зашептались, соглашаясь с Селитосом, перешли к нему и встали рядом с ним, ибо помнили Мир Тариниэль и полны были гнева и боли из-за предательства Ланре.
Селитос приблизился к Алефу и преклонил перед ним колени.
— Я должен отказаться, потому что не могу забыть. Но я выступлю против него вместе с этими руач, которые согласились со мной. Я вижу, что сердца их чисты. Мы назовемся амир, в память о погибшем городе, и будем разрушать планы Ланре и всех, кто последует за ним. Ничто не помешает нам достичь нашей благой цели.
После этих слов большинство руач отшатнулись от Селитоса. Они боялись и не хотели встревать в великие дела.
|
|
|
Но Тейлу выступил вперед и сказал:
— Выше всего в моем сердце справедливость. Я покину этот мир, чтобы лучше служить ей и тебе.
Он встал на колени перед Алефом, склонив голову и опустив руки.
Вперед выступили и другие. Высокий Кирел, обгоревший, но оставшийся в живых среди пепла Мир Тариниэля. Деа, потерявшая в битвах двух мужей, — ее лицо, уста и сердце были жестки и холодны, как камень. Энлас, никогда не поднимавший меча и не вкушавший плоти животных, — от него никто ни разу не слышал дурного слова. Прекрасная Гейза, чьей благосклонности искали сотни мужчин Белена, пока стояли его стены, — и первая женщина, познавшая непрошенное прикосновение мужчины.
Лекелте, смеявшийся часто и легко, даже в самой глубокой скорби. Имет, почти мальчик — он никогда не пел и убивал быстро, без жалости. Ордаль с яркой лентой в золотых волосах, младшая из всех них и никогда не видевшая, как умирает живое, храбро встала перед Алефом. И рядом с ней встал Андан, чье лицо было как маска с горящими глазами и чье имя означало «гнев».
Они приблизились к Алефу, и он коснулся их рук, очей и сердец. Его последнее прикосновение отозвалось болью: их спины прорвали крылья, чтобы они могли попасть, куда пожелают, — крылья из огня и тени, крылья из железа и стекла, крылья из камня и крови.
Затем Алеф произнес их долгие имена, и смельчаков охватил белый огонь. Огонь проплясал по их крыльям, и они стали быстрыми. Огонь сверкнул в их глазах, и они стали прозревать в глубинах людских сердец. Огонь наполнил их уста, и они запели песни силы. Огни вспыхнули у них во лбу, как серебряные звезды, и они тотчас исполнились справедливости и мудрости, и никто более не мог вынести их сияния. Потом огонь поглотил их, и они навсегда скрылись от смертного взора.
Никто больше не может увидеть их — только самые могущественные, да и то с великим трудом и опасностями. Они вершат правосудие в мире, и Тейлу — величайший из них…
— Я услышал достаточно, — Человек говорил негромко, но даже крик не прозвучал бы ужаснее.
Когда Скарпи рассказывал историю, любая помеха была как камешек во рту, полном хлеба.
Из дальнего угла к стойке проталкивались два человека в темных плащах: один высокий и надменный, другой низенький, в капюшоне. Тейлинские священники. Их лица были суровы, а под плащами угадывались мечи, незаметные, пока они сидели. Теперь стало ясно, что это церковные воины.
|
|
|
Не я один заметил это — дети потихоньку выскальзывали за дверь. Самые ушлые пытались притворяться случайными посетителями, но некоторые срывались на бег, не дойдя до дверей. Вопреки здравому смыслу трое детей остались: сильдийский мальчик в рубашке со шнуровкой, маленькая босоногая девочка и я.
— Полагаю, все мы слышали достаточно, — спокойно и жестко произнес высокий священник.
Он был тощий, с запавшими глазами, поблескивающими, как тлеющие угли. Аккуратно подстриженная бородка цвета сажи заостряла черты его лица, и без того похожего на лезвие ножа.
Он отдал свой плащ низенькому священнику в капюшоне и остался в светло-серой тейлинской рясе. На его шее виднелись серебряные весы. Мое сердце ушло в пятки: не просто священник, а справедливый судия. Краем глаза я заметил, как двое оставшихся детей выскользнули за дверь.
Судия заговорил:
— Пред бдительным оком Тейлу я обвиняю тебя в ереси.
— Засвидетельствовано, — буркнул второй священник из-под капюшона.
Судия махнул воинам:
— Свяжите его.
Воины бросились выполнять приказ. Скарпи перенес эту процедуру совершенно спокойно, не вымолвив ни слова.
Судия пронаблюдал, как его телохранитель связывает запястья Скарпи, потом отвернулся, словно вдруг позабыв о сказителе. Он обвел комнату долгим взглядом и наконец остановил его на лысом человеке за стойкой.
— Т-тейлу благослови вас! — тут же отозвался, заикаясь, хозяин «Приспущенного флага».
— Благословил, — веско приложил судия и еще раз оглядел комнату. Наконец он повернулся ко второму священнику, стоявшему дальше от стойки. — Антоний, разве может такое прекрасное место давать приют еретикам?
— Все возможно, справедливый судия.
— А-а-ах, — мягко сказал судия, снова медленно обозрел бар и опять остановился на человеке за стойкой.
— Могу я предложить вашим честям чего-нибудь выпить? Если в-вы хотите? — быстро предложил трактирщик.
|
|
|
Ответом была тишина.
— Я, это… напитки для вас и ваших братьев. Прекрасный бочонок феллоуского белого? Чтобы подкрепить мою благодарность. Я позволял ему тут оставаться, потому что поначалу он интересные истории рассказывал. — Хозяин нервно сглотнул и поспешно продолжил: — Но потом он начал говорить ужасные вещи. Я боялся выкинуть его прочь, потому что он явно сумасшедший, а всякий знает, как тяжко немилость Господня ложится на тех, кто поднимает руку на безумцев…
Его голос сорвался, и в комнате повисла тишина. Он снова сглотнул, и я со своего места у двери услышал сухой щелчок в его горле.
— Щедрое предложение, — наконец сказал судия.
— Очень щедрое, — эхом отозвался маленький священник.
— Однако крепкие напитки иногда толкают людей на порочные дела.
— Порочные, — прошипел маленький.
— А некоторые из наших братьев приняли обеты противостоять искушениям плоти. Я вынужден отказаться. — Голос судии сочился благочестивым сожалением.
Мне удалось поймать взгляд Скарпи, и он чуть улыбнулся мне. В животе у меня заныло. Старый сказитель будто совершенно не представлял, в какую беду попал.
Но в то же время глубоко внутри что-то эгоистическое талдычило мне: «Ели бы ты пришел раньше и выяснил, что хотел, сейчас было бы не так плохо».
Бармен нарушил тишину:
— Может быть, вы тогда возьмете стоимость бочонка, сэры? Если бочонок нельзя…
Судия помолчал, словно размышляя.
— Ради детей, — умолял лысый. — Я знаю, вы потратите деньги на них.
Судия сжал губы.
— Очень хорошо, — сказал он секунду спустя, — ради детей.
В голосе маленького священника прорезалась нехорошая радость:
— Ради детей.
Хозяин выдавил слабую улыбку.
Скарпи закатил глаза и подмигнул мне.
— А ведь если подумать, — густым медом потек голос Скарпи, — такие добродетельные святоши, как вы, могли бы найти себе занятие поинтереснее, чем арестовывать сказителей и выбивать деньги из честных людей.
Звон монет трактирщика утих, и весь бар будто затаил дыхание. С напускным равнодушием судия повернулся к Скарпи спиной и через плечо сообщил второму священнику:
— Антоний, похоже, нам попался любезный еретик, как это удивительно и чудесно! Пожалуй, надо продать его в труппу руэ: он напоминает говорящую собаку.
Скарпи продолжил говорить со спиной священника:
— Я, конечно же, не предполагаю, что вы лично занимаетесь поисками Хелиакса и семерых. «Маленькие дела для маленьких людей», я всегда так говорю. Вероятно, вся беда в том, что трудно найти дело вам по плечу. Но вы не сдавайтесь: можно, например, подбирать мусор или искать вшей в постелях, когда заглядываете в бордель.
|
|
|
Развернувшись, судия схватил глиняную кружку со стойки и саданул Скарпи по голове. Посыпались черепки.
— Не говорить в моем присутствии! — прокрякал он. — Ты ничего не знаешь!
Скарпи слегка потряс головой, прочищая ее. Красная струйка прочертила след на его лице, словно выточенном из дерева, до бровей цвета морской пены.
— Полагаю, это может оказаться правдой. Тейлу всегда говорил…
— Не произноси имени божьего! — взвизгнул судия, побагровев. — Твой рот оскверняет его. На кончике твоего языка одни кощунства.
— Да тише, тише, Эрлус, — уговаривал его Скарпи, словно маленького ребенка. — Тейлу тебя ненавидит даже сильнее, чем весь остальной мир, а это что-то.
В комнате повисла неестественная тишина. Лицо судии побелело.
— Да смилостивится над тобой господь, — холодно заявил он дрогнувшим голосом.
Секунду Скарпи молча глядел на судию, а затем начал смеяться. Могучий неостановимый смех рвался с самого дна его души.
Глаза судии встретились с глазами человека, связывавшего Скарпи. Без всякого предупреждения суровый здоровяк ударил Скарпи кулаком: Раз — в почку, второй — сзади по шее.
Скарпи упал. В комнате стояла тишина. Звук удара тела о доски пола растаял, казалось, раньше, чем отголоски смеха. По жесту судии один из охранников поднял старика за шиворот. Он висел, как тряпичная кукла, ноги болтались над землей.
Но Скарпи не потерял сознания, просто был оглушен. Взгляд сказителя с трудом сфокусировался на судии.
— Смилостивится над моей душой! — еле слышно произнес он — в лучший день это был бы смешок. — Ты не представляешь, как забавно слышать это от тебя.
Скарпи повернулся, глядя в пространство перед собой:
— Тебе надо бежать, Квоут. С такими людьми лучше дела не иметь. Иди на крыши и сиди там, чтобы они тебя не видели. У меня есть друг в церкви, он может мне помочь, а ты здесь ничего не сделаешь. Иди.
Он говорил, не глядя на меня, и все ненадолго застыли в замешательстве. Потом судия снова махнул рукой, и охранник ударил Скарпи по затылку. Глаза старика закатились, голова поникла. Я меж тем выскользнул на улицу.
Следуя совету Скарпи, я убежал по крышам прежде, чем они покинули бар.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ДВЕРИ МОЕГО РАЗУМА
Добежав по крышам до своего тайного убежища, я завернулся в одеяло и заплакал. Я рыдал так, словно внутри меня вдруг рухнула запруда и все хлынуло наружу.
Была уже глубокая ночь, когда у меня закончились и слезы, и силы. Я лежал, глядя в небо в полном изнеможении, но заснуть не мог. Я думал о родителях и труппе, с удивлением обнаруживая, что воспоминания причиняют меньше боли, чем прежде.
Впервые за эти годы я воспользовался одним из трюков, которым учил меня Бен, чтобы успокоить и обострить разум. Это оказалось труднее, чем я помнил, но все же удалось.
Если вам когда-нибудь случалось проспать целую ночь в одной позе, тогда к утру все ваше тело затекает от неподвижности. Если вы помните ощущение первого пугающего потягивания, приятного и мучительного одновременно, тогда вы можете понять, как чувствовал себя мой разум после всех этих лет, вдруг пробудившись и потягиваясь на крышах Тарбеана.
Остаток той ночи я провел, вновь отворяя двери моего разума. За ними я обнаружил много забытого: мать, складывающую строчки для песни, сценическую речь, три рецепта усыпляющего и успокаивающего нервы чая, раскладку тонов на грифе лютни…
Моя музыка. Неужели прошли годы с тех пор, как я держал в руках лютню?
Я долго думал о чандрианах, о том, что они сделали с моей труппой, что они отняли у меня. Я вспомнил кровь и запах паленого волоса и чувствовал, как глубокая ярость медленно разгорается в моей груди. Признаюсь, той ночью в голове моей кипели темные мстительные мысли.
Но годы в Тарбеане по капле влили в меня твердую, как железо, практичность. Я знал, что месть — это только детская фантазия. Мне пятнадцать лет. Что я могу сделать?
В одном я был уверен. Это всплыло, когда я лежал и вспоминал. Хелиакс тогда спросил Пепла:
«Кто защищает тебя от амир? От певцов? От ситхе? От всего в мире, что могло бы тебе повредить?»
У чандриан есть враги. Если мне удастся найти их, они помогут мне. Я не имел ни малейшего представления о том, кто такие «певцы» или «ситхе». Но всякий знает, что амир были рыцарями церкви, могучей десницей Атуранской империи. К сожалению, всякий также знает, что последние три сотни лет амир нет на белом свете: орден распался вместе с империей.
Но Хелиакс говорил о них так, словно они по-прежнему существовали. А история Скарпи намекала, что амир начались с Селитоса, а не с Атуранской империи, как меня учили. Очевидно, в этой истории таилось еще много из того, что мне требовалось узнать.
Чем больше я думал об этом, тем больше вопросов у меня возникало. Сомнительно, чтобы чандрианы убивали каждого, кто собирает истории или поет песни о них. Всякий знает про них историю-другую, а каждый ребенок тут же споет дурацкую песенку об их знаках. Что сделало песню моих родителей столь опасной?
Вопросы росли как снежный ком. Теперь было только одно место, куда я мог пойти за ответом.
Я перетряхнул свои скудные пожитки: лоскутное одеяло и холщовый мешок с соломой, заменяющий подушку, пол-литровая бутылка с пробкой, до середины наполненная чистой водой. Кусок парусины, который я утяжелял кирпичами и использовал как защиту от ветра в холодные ночи. Пара кубиков соли и один потрепанный башмак, слишком маленький для меня. Я надеялся обменять его на что-нибудь.
И двадцать семь железных пенни общепринятой монетой — мои «дождливые» деньги. Несколько дней назад они казались мне огромным кладом, но теперь я знал, что этого будет мало.
Когда солнце начало подниматься, я достал из укромного места под стропилами «Риторику и логику», развернул потрепанную холстину, защищавшую книгу, с радостью обнаружив, что она суха и цела. Я ощупывал гладкую кожу переплета. Подносил книгу к лицу и вдыхал запах Бенова фургона, специй и дрожжей с едкой примесью кислот и химических солей. Это была последняя вещица из моего прошлого.
Я открыл книгу на первой странице и прочел посвящение, написанное Беном больше трех лет назад:
Квоут!
Защищайся в Университете так, чтобы я гордился тобой. Помни песню твоего отца. Избегай глупостей. Твой друг
Абенти.
Я кивнул и перевернул страницу.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
РАЗОРВАННЫЙ ПЕРЕПЛЕТ
Вывеска над дверью гласила: «Разорванный переплет». Я счел это великолепным знаком и вошел.
За конторкой сидел длинный тощий человек с редкими волосами; я решил, что это хозяин. Он раздраженно поднял глаза от бухгалтерской книги.
Решив свести любезности к минимуму, я прошел к конторке и протянул ему книгу.
— Сколько вы мне дадите за это?
Хозяин профессионально пролистал ее, щупая бумагу пальцами, посмотрел на корешок и, пожав плечами, сказал:
— Пару йот.
— Она стоит больше! — негодующе воскликнул я.
— Она стоит столько, сколько ты сможешь за нее выручить, — трезво возразил он. — Я дам тебе полтора.
— Два таланта и возможность выкупить ее в течение месяца.
Он издал короткий лающий смешок.
— Здесь не ломбард!
Одной рукой он через конторку толкнул книгу мне, а второй взял перо.
— Двадцать дней?
Он поколебался, затем еще раз быстро осмотрел книгу, достал кошелек и вытащил два тяжелых серебряных таланта. Я давным-давно не видел столько денег сразу.
Он пихнул мне монеты через стол. Я сдержал желание схватить их немедленно и сказал:
— Мне нужна расписка.
На этот раз хозяин посмотрел на меня столь долгим и тяжелым взглядом, что я немного занервничал. Только тогда я осознал, как все это выглядит: мальчишка, покрытый годовым слоем уличной грязи, пытается получить расписку за книгу, которую, несомненно, украл.
Наконец хозяин еще раз пожал плечами и нацарапал на листке бумаги несколько слов. Подведя под ними черту, он показал пером:
— Распишись здесь.
Я посмотрел на расписку. Надпись гласила:
«Я, нижеподписавшийся, сим удостоверяю, что не умею ни читать, ни писать».
Я поднял взгляд на хозяина лавки, сохранявшего полную невозмутимость, обмакнул перо и аккуратно вывел буквы «О. О.», как инициалы.
Он помахал бумагой, чтобы чернила скорее высохли, и отправил расписку мне через конторку.
— А что значит твое «О»? — спросил он со слабым намеком на улыбку.
— Отмена, — ответил я. — Это означает, что нечто, обычно контракт, объявляется недействительным. Вторая «О» означает обжиг, акт помещения человека в огонь.
Хозяин озадаченно посмотрел на меня.
— Обжиг — это наказание за подделку документов в Джанпуе. Полагаю, фальшивые расписки попадают в эту категорию.
Я не шевельнулся, чтобы взять деньги или расписку. Повисла напряженная тишина.
— Здесь не Джанпуй, — заметил он с тщательно выверенным спокойствием.
— Верно, — согласился я. — У вас прекрасное чутье на отъем чужих денег. Возможно, мне стоит добавить третью «О».
Хозяин еще раз лающе хохотнул и улыбнулся:
— Ты убедил меня, юный мастер. — Он вытащил чистый листок бумага и положил передо мной. — Ты напиши мне расписку, а я ее подпишу.
Взяв перо, я написал:
«Я, нижеподписавшийся, соглашаюсь вернуть экземпляр книги „Риторика и логика“ с дарственной надписью Квоуту, подателю сей расписки, в обмен на два серебряных пенни при условии, что он представит эту расписку до…»
Я посмотрел на хозяина:
— Какой сегодня день?
— Оден. Тридцать восьмое.
Я потерял привычку отслеживать даты. На улице все дни похожи один на другой, разве что обычно люди чуть пьянее в хаэтен и чуть щедрее в скорбенье.
Но если сегодня тридцать восьмое, то у меня осталось всего пять дней, чтобы добраться до Университета. Я знал от Бена, что прием продолжается только до возжиганья. Если я пропущу его, мне придется ждать два месяца до начала следующей четверти.
Я внес в расписку дату и подвел черту, чтобы книготорговец расписался. Он выглядел немного ошеломленным, когда я подтолкнул бумагу к нему. И главное, не заметил, что в расписке вместо талантов стояли пенни. Таланты стоили значительно больше. Это означало, что он согласился вернуть мне книгу за меньшую сумму, чем купил ее у меня.
Моя радость поутихла, когда до меня дошло, насколько все это глупо. Пенни или таланты — у меня не будет денег, чтобы выкупить книгу в течение двух оборотов. Если все пойдет хорошо, меня уже завтра не будет в Тарбеане.
Расписка, несмотря на бесполезность, помогала облегчить боль от расставания с последней вещью, оставшейся у меня из детства. Я подул на бумажку, аккуратно положил ее в карман и забрал свои два таланта. И очень удивился, когда торговец протянул мне руку.
Он виновато улыбнулся:
— Извини за расписку. Просто ты не выглядел человеком, который собирается вернуться. — Он слегка пожал плечами: — Вот, — и сунул мне в руку медную йоту.
Я решил, что он не такой уж плохой парень, улыбнулся ему в ответ и на секунду даже пожалел, что так составил расписку.
Потом пожалел, что украл три пера, но тоже только на секунду. И поскольку не было удобной возможности вернуть перья, то, уходя, я прихватил еще бутылочку чернил.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ПРИРОДА БЛАГОРОДСТВА
Два таланта имели особый вес — придающий уверенности и не имеющий ничего общего с их реальной тяжестью. Любой, кто достаточно долго сидел без денег, поймет, о чем я говорю. Моим первым вложением капитала стал кожаный кошелек. Я спрятал его под одежду, поближе к телу.
Следующим был настоящий завтрак: тарелка горячей яичницы с ломтем ветчины. Хлеб, мягкий и свежий, с толстым слоем меда и масла, и стакан молока, не больше двух дней из-под коровы. Это стоило мне пяти железных пенни. Возможно, это была лучшая еда в моей жизни.
Я чувствовал себя неуверенно, сидя за столом и орудуя ножом и вилкой. Мне было странно находиться среди людей — и еще более странно, что мне приносят еду.
Подобрав остатки завтрака кусочком хлеба, я понял, чем следует заняться в первую очередь.
Даже в этом грязноватом Береговом трактире я привлекал внимание. Моя рубашка представляла собой старый дерюжный мешок с дырками для рук и головы. Холщовые штаны были мне изрядно велики и провоняли дымом, салом и застоялой уличной водой. Я подвязывал их обрывком веревки, откопанным в каком-то мусоре. В общем, я был грязен, бос, да к тому же здорово смердел.
Что лучше: купить одежду или поискать ванну? Если я сначала помоюсь, то потом придется надевать старую одежду. Однако если я в таком виде, как сейчас, попытаюсь купить одежду, меня могут даже не пустить в лавку. И я сомневался, что кто-нибудь захочет снять с меня мерку.
Трактирщик подошел забрать у меня тарелку, и я решился на ванну — в основном потому, что меня смертельно тошнило от собственного запаха крысы недельной дохлости. Я улыбнулся трактирщику:
— Где бы мне найти ванну?
— Здесь, если у тебя есть пара пенни. — Он оглядел меня с ног до головы. — Или я дам тебе работы на час, на добрый час. Очаг нужно почистить.
— Мне понадобится много воды и мыло.
— Тогда два часа, и еще посуда. Сначала очаг, потом ванна, потом посуда. Идет?
Час спустя мои плечи болели, а очаг был чист. Трактирщик указал мне на заднюю комнату с большой деревянной лоханью и сливной решеткой на полу. По стенам торчали колышки для одежды, а кусок жести, прибитый к стене, служил зеркалом.
Трактирщик принес мне щетку, ведро горячей воды, и лепешку щелокового мыла. Я оттирался, пока моя кожа не порозовела и не стала саднить. Трактирщик принес еще одно ведро воды, затем третье. Я вознес молчаливую благодарственную молитву, что за все это время не набрался вшей. Вероятно, я был слишком грязен, чтобы служить жильем уважающей себя вши.
Ополоснувшись в последний раз, я посмотрел на свою сложенную одежду. Впервые за годы я был чист и не хотел даже прикасаться к ней, не то что надевать. Если бы я попытался ее выстирать, она бы просто рассыпалась.
Я обсушился полотенцем и грубой щеткой расчесал колтуны в волосах. Это оказалось гораздо дольше и труднее, чем раньше, когда волосы были грязными. Я вытер пар с запотевшего самодельного зеркала и удивился: я выглядел взрослым — по крайней мере, намного взрослее. И не только взрослее — худым и светлым лицом я походил теперь на юного дворянского сынка. Волосы бы еще немного подровнять, но зато они длиной до плеч и прямые, как раз по нынешней моде. Единственное, чего мне недоставало, — дворянской одежды.
И это заронило в мою голову идею.
По-прежнему голый, я завернулся в полотенце и вышел через заднюю дверь. Я взял с собой кошелек, но припрятал его поглубже. Был почти полдень, и везде сновали люди. Не стоит и говорить, что некоторые взгляды сразу обратились в мою сторону. Я игнорировал их и шел горделиво, не стараясь прятаться. Лицо я сложил в невозмутимую, но гневную маску без всякого следа смущения.
Я остановился около отца с сыном, загружавших в телегу мешки. Сын был года на четыре старше меня и на полторы головы выше.
— Где я здесь могу купить одежду? — Я указал пальцем на его рубашку и добавил: — Приличную одежду.
Парень посмотрел на меня со смесью смущения и злости. Его отец поспешно снял шляпу и заслонил сына собой.
— Ваше лордство могут попробовать зайти к Бентли. У него простая одежда, но лавка всего в паре улиц отсюда.
Я сдвинул брови:
— Это единственное место в округе?
Он открыл рот:
— Ну… может… еще одно…
Я нетерпеливо махнул ему замолчать:
— Где оно? Просто укажи, раз уж разум оставил тебя.
Он указал, и я зашагал вперед, припоминая роли юных пажей, которые обычно играл в труппе. Паж по имени Дансти, невыносимо наглый мальчишка, сын важного вельможи, здесь подходил как нельзя лучше. Я высокомерно вскинул голову, немного по-иному расправил плечи, на ходу выстраивая план действий.
Пинком открыв дверь, я ворвался в лавку. Там сидел человек лет сорока в кожаном фартуке, тощий и лысоватый; я счел, что это и есть Бентли. Он подпрыгнул при ударе двери о стену, повернулся и уставился на меня с неописуемым выражением лица.
— Принеси мне одеться, недоумок. Меня уже тошнит от того, как на меня таращатся все эти мямли, которым сегодня взбрело в голову пойти на рынок. Хоть ты займись делом. — Я опустился в кресло и напыжился. Хозяин не двинулся, и я злобно зыркнул на него: — Я что, непонятно говорю? Может быть, не видно, что мне нужно? — Я подергал за полотенце, показывая нагляднее.
Бентли так и стоял, ловя воздух открытым ртом.
Я угрожающе понизил голос.
— Если ты не принесешь мне что-нибудь надеть… — Я вскочил и заорал: — Да я разнесу это место в щепки! Я попрошу отца подарить мне твои камешки на Средьзимье. Я брошу твой труп на растерзание отцовским собакам. Да ты хоть представляешь, кто я такой?
Бентли поспешно скрылся, а я упал обратно в кресло. Покупатель, которого я до сих пор не замечал, выбежал вон, задержавшись на секунду, чтобы поклониться мне.
Я подавил желание расхохотаться.
После этого все оказалось на удивление легко. Я гонял Бентли туда-сюда около получаса, заставляя приносить один предмет одежды за другим. Я насмехался над материей, покроем и пошивом всего, что он мне предлагал. Короче, вел себя как настоящий избалованный дворянский сынок.
По правде говоря, на лучшее я и надеяться не мог: одежда была простая, но хорошо сшитая. А по сравнению с тем, что на мне красовалось всего час назад, даже чистый дерюжный мешок показался бы царским нарядом.
Если вам не случалось проводить много времени при дворе или в больших городах, вы не поймете, почему мне так легко удалось все это проделать. Так что я объясню.
Дворянские сынки — одна из величайших разрушительных сил в природе, не хуже наводнения или урагана. Единственное, что может сделать обычный человек, столкнувшись с таким стихийным бедствием, — стиснуть зубы и попытаться свести ущерб к минимуму.
Бентли прекрасно это знал. Он сметал на мне рубашку и штаны и помог снять их. Я снова завернулся в одолженный мне плащ, и Бентли начал ушивать одежду, словно в шею ему дышал демон.
Я откинулся в кресле.
— Ты можешь задать вопрос. Готов поспорить, ты умираешь от любопытства.
Он на миг поднял глаза от шитья:
— Сэр?
|
|
|
