III. Пространственный поворот и глобальная история

В последней трети XX века всемирная история не фигурировала в списке «новых научных» (оснащенных передовыми социальными теориями) исторических субдисциплин, скрываясь в тени универсалистских концепций, разработанных в философии истории и макросоциологии. В основе всемирной истории лежали идеи универсальности, линейности, цикличности, стадиальности, прогресса и т.д. (О. Шпенглер, А. Тойнби, Г. Уэллс, П. Сорокин, Ф. Нортроп, К. Ясперс, А. Крёбер, Э. Фёгелин и др.). В последние десятилетия ХХ века активно использовались также макросоциологические концепции, предлагающие различные модели перехода от традиционного общества к модерному. Хотя с конца 1960-х годов появляется, условно говоря, «новая научная» всемирная история, очень немногие историки, среди них У. Макнил и Л. Ставрианос [38], писали всеобщую историю действительно по-иному.

На исходе XX и в XXI веке «всеобщая история» в значительной своей части радикально преображается. В ее границах, на фоне сохраняющейся традиции, утвердились новые, более заметные направления, которые являются следствием критической и постмодернистской революций в философии [39] и опираются на ряд концепций и подходов, разработанных в ходе антропологического, лингвистического и культурного поворотов. Это, во-первых, глобальная и транснациональная истории, предлагающие способы конструирования универсального не-европоцентричного мира. Во-вторых, мировая история, которая возникла в ходе переосмысления сравнительной истории цивилизаций, в результате чего в фокусе изучения оказались процессы взаимодействия миросистем и локальных цивилизаций. В-третьих, интернациональная история, изучающая историю формирования и развития различных международных сообществ. С необходимыми оговорками сюда можно отнести методологически переоснащенные историю империй [40] и историю наций.

Победоносное шествие всемирной истории во всех ее изводах является не только несомненной реакцией на мощный социальный заказ, предъявляемый разными общественными группами, включая представителей самого «постколониального мира» (от наций и этносов до носителей модерных и постмодерных идеологий), но и результатом познавательных процессов, пробуждающих исследовательский интерес. Это и заставляет присмотреться внимательнее к тому, насколько теоретична «историческая глобалистика» и в чем методологическая новизна «пространственного поворота» в историографии.

Одна из главных функций географического пространства в историческом исследовании состоит в том, что оно служит способом задать рамки предмету истории, то есть очертить границы социальных взаимодействий в прошлой реальности и тем самым трансформироваться в пространство историческое. При этом историк может исходить из своего видения пространства, может говорить о пространстве, сконструированном участниками социального взаимодействия, а может изучать сам процесс конструирования пространственных образований в тот или иной период прошлого. Радикальное переосмысление исторического пространства осуществил в своих эпохальных трудах Ф. Бродель, предложив рассматривать как целостные образования исторические ареалы, жизнь которых определялась единой геодемографической средой, независимо от границ политических образований [41]. Тем самым было положено начало обширной истории внегосударственного пространства.

Позднее исследователи сконцентрировались на изучении того, что люди думали о своем и чужом пространстве, как они видели те или иные географические ареалы, как конструировали территориальные целостности и какими смыслами их наделяли. К подобным исследованиям исторического пространства относятся работы по истории формирования геоисторических (геополитических) конструктов, например, таких как «Индия», «Восточная Европа», «Балканы», «Кавказ», «Дикий Запад» и др. С историческим пространством в подобной интерпретации связано формирование символического универсума системы культуры: мистические компоненты традиции, приметы «малой родины», дизайн места обитания и базовые основы национальной идентичности. К этому же типу анализа следует отнести и работы по культурной антропологии, в которых анализируется категория «пространство», и исследования истории «ментальных карт» с такими популярными на рубеже веков концептами, как «пограничье», «граница», «зона контакта», «срединность», «ориентализм» (и другие «измы», образованные по аналогии) [42].

Применительно к сегодняшней исторической науке речь идет о новой стадии аналитической рефлексии, главная задача которой — в создании принципиально иного глобального (транснационального) пространства, сегментированного, дисперсного, а главное — не (европо)центрированного. В исследованиях, которые хотя и с большими оговорками, но все же можно объединить под рубрикой «всемирная история», происходит радикальная реисторизация образов Африки, Азии и Латинской Америки, провинциализация «Европы» [43], деструкция таких обобщенных понятий, как «третий мир», «периферия», «Запад» или «Восток». Категории «Евразия», «Латинская Америка», «Тихоокеанский регион», «Атлантический мир» (но не в броделианском смысле) начинают преобладать над концептами, связанными с «временем по Гринвичу» и «миром Запада». Одновременно появляется большое количество отдельных историко-территориальных объектов, существование которых в прошлом и настоящем человечества «открывается» или переоткрывается. Предметом изучения становятся актуальные для современного мира, но новые для историков аспекты прошлого: миграции, феномены полиязыковости и поликультурности, разнообразные транскультурные процессы, «мир во фрагментах».

Глобалистика — дисциплина, под зонтиком которой расположились мировая, глобальная, транснациональная и пр. истории, — междисциплинарное направление. При этом ярлыки «глобальная» и «мировая» («межнациональная») истории, равно как и их аналитический багаж, то противопоставляются друг другу, то воспринимаются в тандеме [44]. Термин «глобальная история» более популярен среди философов и социологов, «в то время как большинство историков отдает предпочтение понятиям “всеобщей” или “всемирной“ истории» [45].

Идейной, и во многом идеологической, базой самых заметных новых направлений всемирной истории является «постколониальная критика». Замечу, однако, что постколониальная критика, предложившая коренную реконструкцию образа мировой истории, включая разрушение границ между всеобщей историей, востоковедением и этнографией, — совсем не новация. Ее признанные гуру (социальный философ, один из теоретиков и идейных вдохновителей движения новых левых Франц Фанон, философ Леопольдо Сеа [Zea], литературный критик и теоретик Эдвард В. Саид) создали свои основополагающие труды в середине 1990-х годов [46]. В 2000-е годы книги писали уже о них.

А главное, остается важный вопрос, сформулированный И.Н. Ионовым: «Что такое глобализация — реальность или идеологема, что такое глобалистика или постколониальная критика — научное направление или форма манипуляции общественным сознанием?» [47]

Поэтому в контексте нашей темы обращение к глобальной истории оправдывает скорее то обстоятельство, что работы по истории, написанные в этой парадигме, становятся заметным явлением действительно в XXI веке. Что касается новых сильных теорий, пополнивших инструментарий историков или разработанных ими самими, то, на мой взгляд, философские стимулы в виде постколониальной критики сильно ограничили нужду в них. Используя модель поворотов, все направления исторической глобалистики можно было бы объединить под условным названием «новой всемирной истории», но это в значительной мере будет «поворот второго порядка», так как в их концептуальный аппарат инкорпорирован багаж антропологического, лингвистического и культурного поворотов, хотя, безусловно, все варианты «новой всеобщей истории» представляют собой союзы истории с разными дисциплинами.

Прежде всего, это «история с географией» [48], новые теоретические проблемы которой (специализация социальной мысли, проблемы «концептуальной географии», «моральной географии») активно обсуждаются в современной исторической литературе [49].

В теоретической области глобальная история исследовала ряд важных проблем, связанных с самоидентификацией субъекта, определением его статуса («субалтерн»), а также с понятиями «модерность», «гибридность», «метисизация», «расизация», «лиминальность». Из социологии заимствуются и разрабатываются на историческом материале такие концепты, как структуры власти, социальные иерархии, идентичность, воображаемые сообщества; из культурной антропологии — понятие Другого. И достаточно посмотреть на приведенный чуть ниже список имен идейных вдохновителей глобальной истории, чтобы понять, что особым спросом пользуется «новый литературный критицизм», позволяющий производить самые разнообразные колониальные дискурсы.

Политические науки с их хорошо разработанным для исследования межнациональных, межэтнических, институциональных отношений аппаратом представлены в гораздо меньшей степени. За исключением «новой истории империй», речь о которой надо вести отдельно [50].

Попутно замечу, что в глобальной истории эксплицитно выражен моральный аспект современного политкорректного и мультикультурного сознания. Как пишет один из наиболее исторически мыслящих современных антропологов Дж. Гуди, западные историки, обращаясь к прошлому тех, кто находится за пределами Запада (географически или даже хронологически), получают возможность отмежеваться от участия в акте «кражи», которая состояла в том, что «цивилизация, демократия, наука, капитализм, любовь, нуклеарная семья и многие другие ценности и институты, на изобретение которых могут претендовать другие культуры, репрезентировались как западные по происхождению» [51].

Как и все другие исторические субдисциплины, направление уже обзавелось своим корпусом классиков, входящих, впрочем, в общий пул гуманитарных наук второй половины прошлого века. Если новых авторитетных имен пока немного (среди них, например, очень разные, но влиятельные — Д. Чакрабарти [52] и Ю. Остерхаммель [53]), то зато в изобилии старые имена: Б. Андерсон, Билл Ашкрофт, Р. Брубейкер, Ж. Деррида, Ю. Кристева, Ф. Купер, Э. Саид, Ф. Фанон, М. Фуко, Э. Геллнер. Отдельно назову известнейшего историка-универсалиста Дж. Бентли [54], получившего признание в 1970–80-е годы. За ним — традиция, не соотносимая с постколониальной критикой, предлагающая другой взгляд на познавательное значение всемирной истории.

Итак, оперируя критериями, предложенными для характеристики теоретического обновления исторической науки (междисциплинарность, появление новых исторических субдисциплин, новые сильные теории, классики — «свои» и «чужие»), применительно к всемирной истории, безусловно, можно говорить об утверждении новой междисциплинарной субдисциплины и даже выходе на авансцену глобальной и транснациональной истории. Но мне кажется, что и на этом поле не наблюдается ни новых сильных теорий, ни отличного от наследия XX века корпуса признанных имен. Однако показательно, что в выпуске History and Theory, посвященном прогнозам развития истории на грядущие полвека, Д. Кристиан предсказывает, что «в следующие 50 лет мы увидим возвращение древней традиции “универсальной истории”; но это будет новая форма универсальной истории, глобальной на деле и научной по духу и методу, вплоть до возможной интеграции исторической гуманитаристики с исторически ориентированными естественными науками, включая космологию, геологию и биологию» [55].

 

IV. Новые перекрестки

Задачей данной статьи была ревизия состояния исторической науки за последние 15 лет с целью определить, насколько активно возникают исследовательские области, основанные на новых теориях и моделях. Сопоставление в рамках этой общей задачи динамики развития исторической дисциплины второй половины XX — начала XXI века подтверждает предложенную исследовательскую гипотезу о «выходе на плато» после почти полувековых бурных и разнообразных теоретических трансформаций. Можно предложить некоторые релевантные объяснения ситуации с «историей и теорией».

Конечно, ответ, который сразу приходит на ум, — это естественный процесс развития науки, предполагающий снижение потребности в новых теориях после нескольких десятилетий необыкновенно бурного развития. Видимо, освоенные в ХХ веке теории позволяют производить множество новых конкретных исследований, и такое положение может продлиться довольно долго. Одно только тематическое разнообразие исторических работ, которое демонстрируют научные издания, свидетельствует в пользу такого объяснения. Но к закономерному процессу «переваривания» методологических новаций 1960–1980-х годов надо прибавить, как минимум, еще три причины. Или допустить их наличие.

1. Разочарование в общих теориях и шлейф постмодернистского наступления на науку. Казалось бы, историки благополучно пережили атаку постмодернистов и вышли из этой ситуации с минимальными потерями. Годы идут, а исторических работ, выдержанных в постмодернистском духе, почти не появляется, хотя манифестов было достаточно. Однако последствия постмодернизма оказались намного более серьезными, чем представлялось на рубеже веков. Постмодернистский дух практически не повлиял на исторический метод, но очень заметно воздействовал на тематику. И на отношение к теоретическим моделям, шире — к научности истории. Кроме того, очевидно, что постмодернизм сказался на системе аргументации: стандарты строгого научного изложения значительно ослабли.

2. Негативные перемены, которые произвело в исторической науке институциональное утверждение cultural studies (в данном случае нас не интересуют позитивные). Появление с 1980-х годов многочисленных кафедр, курсов, журналов и грантов по cultural studies не сильно радовало традиционных историков. Неслучайно книга А. Блума «Конец американского разума» (1987), призывавшая историков вернуться к «настоящим книгам и важным проблемам», неожиданно стала бестселлером. А. Шлезингер тогда же писал, что «культ этничности» является атакой на «общую американскую идентичность» [56], попыткой «повернуть поколение колледжей против европейской и западной традиции», разновидностью «культурного и лингвистического апартеида», и призвал «молчаливое большинство» американских профессоров не молчать, а бросить вызов «модной глупости». Затем последовали другие работы о засилье cultural studies и беспомощности университетских академических историков перед политкорректностью [57]. Тем не менее, содержание журналов, где когда-то тон задавали те самые американские профессора, свидетельствует, что сопротивление экспансии cultural studies оказалось делом нелегким, если не безнадежным. Достаточно сказать, что с 2004 года Journal of American History начинает рецензировать не только историческую литературу, но и фильмы! — новая форма презентации истории признается исторической ассоциацией в качестве легитимной [58].

Здесь самое время задаться вопросом, как учились те историки, которые сегодня могли бы интересоваться теорией? [59] А учились они так и тогда, когда на академическом уровне произошли радикальные изменения в учебных планах за счет исторических дисциплин. Популярность cultural studies привела к тому, что в настоящее время преподавание истории в университетах все дальше отрывается от модели классического исторического образования. Как показал, например, проведенный весьма влиятельной в США организацией — Американским советом попечителей и выпускников (American Council of Trustees and Alumni — ACTA) — анализ учебных программ, в последние годы в списках обязательных тем курсы по истории часто объединяются в одну группу с различными неисторическими курсами под рубриками «американская культура», «мировая культура», «текстовые и исторические исследования» и подобными «культурологическими» предметами [60]. И историки, получившие такое эклектическое образование, сегодня уже практикуют [61].

Наконец, можно предположить скудость сопредельных социальных наук, к концепциям которых могут обращаться историки. Если там нет новых плодотворных теорий, удобных для изучения прошлого, то и «присваивать» нечего. Но так ли это? С одной стороны, для такого заключения основания имеются. С другой — в контексте предложенной темы, с моей точки зрения, внимание привлекает одна радикальная новация. Она обнаруживается в целом ряде дисциплин, и в ней на самом деле проявляется, казалось бы, давно исчезнувший империализм истории, поскольку налицо очередной виток историзации ряда наук (и не только социальных), выраженный в активном использовании неодарвинистской эволюционной теории [62], биологическом или когнитивном повороте в антропологии [63], успехах эволюционной экономики [64], историческом измерении в экологии [65]. Сегодня мы определенно имеем дело с темпорализацией очень разных дисциплинарных дискурсов. И в связи с этим кратко остановлюсь на процессах, происходящих в наиболее близких к истории социальных науках: антропологии и социологии.

Речь идет о дальнейшем углублении истории (в прямом смысле: на глубину миллионов лет) в исторической антропологии и о так называемой «третьей волне» [66] в исторической социологии. Суть новой концепции истории, предложенной антропологами, историкам достаточно известна — радикальный и обширный междисциплинарный проект, охватывающий миллионы лет и многие биологические виды как объект истории. Культура здесь рассматривается как видоспецифическая форма существования человека — одного из видов приматов, то есть снимается противопоставление между human и unhuman, натурой и культурой [67]. Принцип «многообразия культур» стимулирует связь с «далекой и широкой» историей, потому что все имеют право на прошлое и должны быть «представлены». Логическим результатом применения этого тезиса стало радикальное удлинение истории (во всяком случае — предыстории) и принципиальное расширение понимания взаимодействия человека с природной средой (далеко превосходящее броделианское) в исторической антропологии. Это явление назвали «биологическим» или «когнитивным» поворотом, и историки достаточно о нем осведомлены.

А вот «третья волна» в социологии странным образом остается незамеченной. Представители третьей волны (Р. Аминзаде, Дж. Касанова, Э. Клеменс, Б. Дилл, Д.Дж. Фрэнк, Л. Гриффин, Дж. Хайду, М. Хэчтер, Э. Кизер, Дж. Мэйер, У. Сьюэлл и др.) [68] отвергли базовые принципы своих учителей (а среди них были такие известные ученые, как Т. Скокпол, И. Валлерстайн, Ш. Айзенштадт, Ч. Тилли) и сконцентрировались не на типологии, поисках подобия, преемственности и больших нарративах, а на принципиально ином — случайности, динамике, изменчивости, неустойчивости, мутациях. Разрабатываемые ими объяснительные модели существенно повышают статус исторических акторов и отдельных событий и, соответственно, фокусируются на непредвиденных долговременных последствиях человеческих действий в развертывании исторических траекторий. Тем самым процесс анализа сосредоточен на последовательностях (событий), вероятности и непредсказуемости, поворотных точках, «исторических ловушках» и т.п., а результатом исследования становится не создание типологий, а выковывание индивидуальных для каждой исторической тенденции цепей событий и причинно-следственных связей (достаточно сложно устроенных). «Третья волна» в исторической социологии поражает именно своей историчностью, столь ценным для историков стремлением объяснить сложные переплетения самых разных факторов, устремлений, событий, порой неожиданных по своим последствиям даже ретроспективно.

Историки, в том числе американские, практически ничем не выдают своей осведомленности о разработках «третьей волны». Между тем похоже, что это направление в социологии уже довольно влиятельно. Статьи «новых» исторических социологов с завидной регулярностью печатаются в ведущих социологических журналах, а обзоры их книг можно найти практически в любом номере Annual Review of Sociology.

Таким образом, мы наблюдаем очередную интервенцию на территорию историков. В середине ХХ века в США это были экономисты — и сегодня в США экономической историей занимаются преимущественно экономисты на факультетах экономики [69]. К концу прошлого века пришлось столкнуться с интервенцией филологов (новый историзм), и историки оказались очень чувствительны к постмодернистскому вызову. Адепты гендерных и феминистских исследований, а также постколониального дискурса тоже активно вторглись на территорию прошлого. Теперь происходит интервенция исторической социологии. Но здесь есть одно «но», отличающее это вторжение от многих других. «Третья волна», как кажется, наконец-то радикально приблизилась к историкам, поставив в центр своих исследований единичное, индивидуальное, уникальное в перспективе времени.

Произойдет ли на этом очередном перекрестке «историческая встреча» — вопрос, как мне кажется, с предсказуемым ответом. Междисциплинарное общение в предложенном теоретическом формате потребовало бы от историков овладения достаточно сложным и относительно новым теоретическим арсеналом (во многом он заимствован из экономической теории), который социологи «третьей волны» мобилизовали для решения проблем исторической изменчивости и непредсказуемости. Но перекресток (хотя бы один!) обнаружен.

 

МЕТОДОЛОГИЯ ИСТОРИИ В УСЛОВИЯХ ТРАНСФОРМАЦИИ ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИХ ОСНОВ ИСТОРИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ СОДЕРЖАНИЕ ВУЗОВСКОГО КУРСА.

На рубеже XX−XXI вв. историографическим фактом стало значительное продвижение отечественных историков и обществоведов в осмыслении современных процессов в методологии исторического познания. Одновременно возросло значение способности историка к теоретической рефлексии. Это обусловлено утвердившимся в нашей стране реальным методологическим плюрализмом, разнообразием используемых концептуальных подходов, что требует умения ориентироваться в них, квалифицированно применять в преподавательской и исследовательской деятельности, а также определяется влиянием общих тенденций в мировой историогра- фии. Воздействие интеллектуальных «вызовов» эпохи постмодер- низма, процессов глобализации, развивающейся междисциплинарной кооперации в сфере социогуманитарного знания требует дальнейшей разработки фундаментальных для исторической науки проблем. С одной стороны, нужно уточнить представления о пред- мете и методе истории, отличающих ее от других социальных дис- циплин и позволяющих сохранять свою дисциплинарную идентич- ность в условиях «размывания» предмета исторической науки, с другой — разработать качественно новую методологию историче- ского исследования, как исследования междисциплинарного. Понимание актуальности обозначенных задач характерно се- годня для ведущих представителей исторического профессиональ- ного сообщества, как и констатация недостаточного продвижения в их решении1. В постсоветской историографии, как справедливо отмечает Н. А. Проскурякова, существует некая методологическая неопределенность, что проявляется в отсутствии ведущих теорети- ческих школ и направлений и методологическом индифферентизме большинства профессиональных историков, которым присуща уз- кая специализация2. В. В. Согрин выделяет проблему эпистемоло- гического образования отечественных историков как «крайне акту- альную». Вторая актуальная проблема в этой сфере, по его мнению, это овладение методами междисциплинарных исследова- ний. Предпосылки для этого создаются за счет наращивания в со- временном отечественном обществознании теоретического и мето- дологического уровня социальных дисциплин, которые должны использовать в своей работе историки3. Задача углубления теоретической подготовки будущих исто- риков должна осуществляться на основе соединения научного (ис- следовательского) и учебного знания, превращения курса методо- логии истории в первостепенную, базовую теоретическую дисциплину высшего исторического образования. В широком значении методология истории изучает природу, принципы и методы исторического познания, должна базироваться на онтологическом и гносеологическом знании, включать философ- ско-исторический, эпистемологический, концептуальный и методи- ческий уровни проработки данной проблематики. Это предопреде- ляет значение вопроса о становлении и современном состоянии исторической эпистемологии. Важно не только рассматривать про- цесс эволюции парадигм в социально-гуманитарном познании в но- вое и новейшее время, в контексте которых и происходила выработ- ка исторической эпистемологии, но и обретение исторической наукой собственной эпистемологии, во многом стимулированное неокантианской эпистемологической рефлексией4. Особое внимание уделяется рассмотрению основных проблем исторического позна- ния, порожденных эпохой постмодернизма. Исследования природы и специфики исторического знания в контексте осмысления интел- лектуальных течений и историографических революций последних десятилетий активно ведутся отечественными специалистами. Ка- кие высказанные ими идеи следует, на наш взгляд, учитывать в трактовке данной проблемы в рамках лекционного курса? Наступление новой эпохи в гуманитарном познании связывает- ся исследователями с разочарованием в идеологии Просвещения с ее стержневой идеей прогресса, утверждением постпросвещенческой научной парадигмы, подвергающей сомнению устоявшиеся стандар- ты научного знания. Констатируется радикальная инверсия научной картины мира, утверждается возможность отстаивания разнообраз- ных равноправных познавательных перспектив и стратегий. Большое внимание уделяется анализу причин и проявлений влияния постмодернизма на историческое знание. М. Ф. Румянцева отмечает, что причинами кризиса метарассказа (глобальных исто- рических концепций) и проявлением наступления эпохи постмо- дернизма являются осознание непреодолимости человеческой субъективности, подрывающее доверие к глобальным историче- ским построениям, и отрыв глобальной истории от источниковой базы5. Она подчеркивает, что «в ситуации преобладания индивиду- ально-психологических аспектов функционирования историческо- го знания меняется смысл репрезентации результатов познаватель- ной деятельности… смысл ее сводится, с одной стороны, к саморефлексии, а с другой, — к обращению к “Другому”, который может использовать результаты моих размышлений при выстраи- вании собственной идентичности»6. Автор задается вопросом: «При каких условиях все же можно сохранить научность переда- ваемого знания?» и отвечает на него: «Убеждена, что только при экспликации метода»7, тем самым ставя в качестве ключевого во- прос о выборе адекватных новой эпистемологической ситуации методов анализа источников, «прозрачности», ясности и воспроиз- водимости метода как способа обеспечения верифицируемости ис- торического знания в эпоху постмодерна. Л. П. Репина подчеркивает, что главный вызов постмодернизма направлен против представления об исторической реальности — объекте исторического познания, который трактуется не как нечто внешнее по отношению к познающему субъекту, а как то, что конст- руируется языковой и дискурсивной практикой. Утверждается, что исторический нарратив не является адекватной реконструкцией прошлого, так как историческое повествование носит искусствен- ный, креативный характер, выстраивая неравномерно сохранившие- ся, отрывочные и нередко произвольно отобранные сведения источ- ников в последовательный временной ряд. Таким образом, поставлены под сомнение само понятие об исторической реально- сти, критерии достоверности источника, вера в возможность истори- ческого познания и стремление к объективной истине8. В. В. Керов выделяет проблему «“объективности’’ знания о безвозвратно ушедшем времени», а также «вопрос о корреляции источниковой информации и социально-исторического контекста». Он считает, что надо «попытаться использовать имеющиеся в на- следии постмодерна “рациональные зерна”»9. Анализ современной ситуации в сфере теории исторического познания привел к сход- ному выводу и других российских историков. К. В. Хвостова об- ращает внимание на то значение, которое представители постмо- дернизма придают анализу языка и текстов и их роли в гуманитарном познании. Она, в частности, отмечает: «Идеи сто- ронников постмодернизма, современной герменевтики и структур- ной лингвистики о значении всестороннего анализа языка и текстов поднимают подобные методики до уровня теории истории, подра- зумевающей детальный анализ историко-лингвистических факто- ров. Эти идеи дедуцируются из общих постулатов, рассматриваю- щих интерпретацию как средство обнаружения скрытых менталь- ных систем. Плодотворной представляется мысль о том, что соот- ношение текстов друг с другом порождает новые смыслы. Эта идея способствует развитию исторической компаративистики в рамках глобального целостного изучения источников, относящихся к зна- чительному пространственно-временному диапазону»10. «Лингвистический», «исторический» и «прагматический» (связываемый с развитием микроистории) повороты рассматрива- ются как «тренды единого глобального методологического сдвига, связанного со вступлением мировой науки и социальной практики в целом в эпоху постмодерна»11. Исследователи говорят об акту- альности методологического синтеза, определяемой потребностью преодолеть разрыв между макро- и микроподходами в историче- ских исследованиях12. Б. Г. Могильницкий верно отмечает, что не- обходима критическая дистанция, предостерегающая историка от отождествления своей позиции с какой-то одной социальной тео- рией13. В то же время вряд ли продуктивно использовать противо- положные в своих эпистемологических основаниях теории в рам- ках одного исследования без понимания их пределов, ограничений и возможностей применительно к изучению отдельных сторон, из- мерений, «срезов» исследуемого объекта. Например, явно выступает противоречивость, с одной сторо- ны, семиотического подхода к анализу культуры, выработанного на основе структурализма, и, с другой, интерпретационных моделей ее исследования, базирующихся на достижениях современной гер- меневтики и постструктурализма. В рамках первого культура рас- сматривается как текст (совокупность текстов или сложно постро- енный текст), и в качестве текста культуры выступает сообщение, имеющее культурную значимость: «С точки зрения культуры, — пишет Ю. М. Лотман, — существуют только те сообщения, которые являются текстами. Все прочие как бы не существуют, и во внима- ние исследователем не принимаются»14. В концепциях исследования культуры, созданных под влиянием интеллектуальных вызовов по- стмодернизма, например, методологии исследования культуры К. Гирца, ставится вопрос о невозможности определения значимости того или иного явления без интерпретации всех без исключения про- явлений жизнедеятельности того или иного сообщества («плотное» описание в антропологии), а применительно к историческому иссле- дованию — без изучения и интерпретации всей совокупности исто- рических источников, порожденных данной культурой, для понима- ния и воссоздания ее целостности. Остро ставится и вопрос о необходимости реконструкции культурных значений в понимании самих представителей изучаемого сообщества. Эволюция структуралистского семиотического подхода к ис- следованию культуры в творчестве одного из наиболее выдающих- ся его представителей, Ю. М. Лотмана, показывает изменение по- нимания текста и его функций в эпистемологической ситуации, сложившейся в последнее двадцатилетие XX века. В своих послед- них работах ученый обосновывал представление об активности и субъективности текста, вступающего во множественные отноше- ния с различными контекстами и порождающего тем самым раз- личные смыслы и толкования: «Такое “перекодирование самого себя” в соответствии с ситуацией обнажает аналогию между знако- вым поведением личности и текста. Таким образом, текст, с одной стороны, уподобляясь культурному макрокосму, становится значи- тельнее самого себя и приобретает черты модели культуры, а с другой, он имеет тенденцию осуществлять самостоятельное по- ведение, уподобляясь автономной личности (курсив мой. — О. П.)… Процесс дешифровки текста чрезвычайно усложняется, теряет свой однократный и конечный характер, приближаясь к зна- комым нам актам семиотического общения человека с другой ав тономной личностью»15. Очевидно, что смена исследовательских приоритетов предполагает не только разрыв, но и преемственность в развитии науки, что создает предпосылки методологического синтеза за счет использования эвристических возможностей как «проверенных» теорий, адекватных природе отдельных сторон изучаемой реальности прошлого, так и современных концептуаль- ных подходов, позволяющих задать новые вопросы источнику и применить новый ракурс изучения. Наряду с осмыслением субъективности процесса познания прошлого историки отстаивают сохранение за своим ремеслом ста- туса научной дисциплины: оно основано на исторических источни- ках, имеющих объективный характер, созданных независимо от исследователя в разное время с разными целями, знание получено осмысленным (эксплицированным) методом, поддается воспроиз- ведению, проверке и контролю со стороны профессионального со- общества16. М. Ф. Румянцева выдвигает в качестве условия преодо- ления кризиса метарассказа достижение целостного понимания культуры прошлого путем обращения ко всей совокупности поро- жденных этой культурой исторических источников17. Она подчер- кивает: «сближаясь с художественной литературой по характеру воздействия на читателя, историческое знание должно остаться на- учным, то есть полученным на основе исторических источников, осмысленным методом и поддающимся воспроизведению и про- верке»18. Для многих исследователей характерно стремление выра- ботать «третью» позицию, чуждую крайностей объективизма и по- стмодернизма, «выстроенную вокруг ставшей в настоящее время центральной концепции опыта, несводимого полностью к дискур- су. Они исходят из существования реальности вне дискурса, неза- висимой от наших представлений о ней и воздействующей на эти представления, однако переосмысливают свою практику в свете новых перспектив и признают благотворное влияние «лингвисти- ческого поворота» в истории постольку, поскольку он не доходит до того крайнего предела, за которым история и литература, факт и вымысел становятся неразличимыми и отрицается само понятие исторического знания (пусть и с учетом его специфики)»19. Характеризуя новейшие процессы в сфере исторического по- знания, обозначившиеся в последнее десятилетие, следует проана- лизировать результаты воздействия процессов глобализации на теоретические основы исследований. Речь идет о формировании глобальной истории как особой дисциплины, поиске эпистемоло- гических основ конструирования целостности мировой истории, изменении тематических приоритетов исследований, способов по- лучения и презентации исторического знания. Особое значение в понимании современной историографиче- ской ситуации приобретает рассмотрение становления и эволюции антропологически ориентированной истории как источника инно- ваций в развитии методологии и методов исторического исследо- вания в XX в. Актуальным является, в частности, изучение воз- никших под влиянием исторической антропологии (и отчасти ее продуктивной критики) родственных историографических течений: микроистории, истории повседневности, новой интеллектуальной, новой социальной, новой локальной, новой культурной, новой по- литической, новой экономической истории. В этой связи нельзя обойти вниманием и вопрос об адекватных этим современным ис- следовательским направлениям источниковедческих подходах. Они базируются на понимании исторического источника как про- дукта целенаправленной человеческой деятельности20. В свою оче- редь, это ориентирует на системное изучение источников, на обра- щение ко всему об<

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: