Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Мелкое воровство – это преступление, и мы подадим в суд. 5 глава




Только у меня затеплилась надежда, что конец близок, резко скрутило кишечник. Я с трудом поднялся, дернул за цепочку сливного бачка и едва успел сесть, как из меня хлынул бурный поток.

Но в желудке еще что-то осталось. Он вновь дернулся в тот самый момент, когда кишечник выдал очередной залп. Мне оставалось только одно, и я воспользовался этой возможностью: наклонился и блеванул в раковину.

Так продолжалось до полудня. К тому времени оба моих выпускных отверстия выдавали только жиденькую кашицу. Всякий раз, когда меня рвало, всякий раз, когда скручивало живот, я говорил себе: Прошлое не хочет, чтобы его меняли. Прошлое упрямо.

Но я не отказывался от намерения прийти к дому Даннингов до того, как этим вечером там появится Фрэнк. Даже если бы мне пришлось блевать и срать на ходу, я собирался там быть. Собирался там быть, даже если бы ради этого пришлось умереть.

 

 

Мистер Норберт Кин, владелец «Аптечного магазина на Центральной», стоял за прилавком, когда я вошел в торговый зал во второй половине дня. Вращались деревянные лопасти потолочного вентилятора, вовлекая в медленный танец остатки волос на голове мистера Кина. Они напоминали паутинки, колышущиеся под летним ветерком. Одного взгляда на них хватило, чтобы мой измученный желудок предупреждающе дернулся. В белом халате, худощавый (чего там, истощенный донельзя), мистер Кин смотрел, как я приближаюсь к прилавку, и его губы кривились в бледной улыбке.

– Видимо, вам нездоровится, друг мой.

– Каопектат, – прохрипел я, не узнав собственного голоса. – Он у вас есть? – А себя спросил: вдруг его еще не изобрели?

– Подхватили желудочный грипп? – Свет верхних ламп отражался от линз маленьких очков без оправы и растекался в стороны, когда аптекарь двигал головой. Как масло по горячей сковороде, подумал я, и желудок дернулся вновь. – Ходит по городу такая зараза. Боюсь, вам предстоят двадцать четыре малоприятных часа. Вероятно, вирус, но, возможно, вы воспользовались общественным туалетом и забыли помыть руки. Так много людей нынче пренебрегает...

– Есть у вас каопектат или нет?

– Разумеется. Второй проход.

– Резиновые трусы. Где их найти?

Тонкогубая улыбка стала шире. Резиновые трусы для взрослых – это смешно, понятное дело, если они нужны не вам, а кому-то еще.

– Пятый проход. Хотя, если будете держаться ближе к дому, они вам не потребуются. Судя по вашей бледности, сэр... и учитывая, как вы потеете... может, лучше никуда и не выходить.

– Благодарю, – ответил я, представляя, как мой кулак врезается ему в рот и забивает вставные зубы в глотку. И «Полидент» [62] на закуску, приятель.

По магазину я продвигался крайне медленно, чтобы не трясти свои измученные внутренности больше необходимого. Взял бутылку каопектата (большую, экономичной расфасовки, ставим галочку в списке), потом резиновые трусы (для взрослых, большого размера, ставим галочку). Трусы лежали в отделе «Средства ухода за больным», между клизмами и бухтами желтого пластикового шланга, предназначение которого я даже знать не хотел. Тут же лежали и подгузники для взрослых, но на них я не клюнул. Если б возникла необходимость, натолкал бы в резиновые трусы посудные полотенца. Мысль эта показалось мне забавной, и, несмотря на прискорбное состояние, пришлось подавлять смех. В моем деликатном положении он мог привести к беде.

Словно чувствуя, что спешка мне противопоказана, скелетообразный фармацевт пробивал мои покупки медленно. Я трясущейся рукой протянул пятидолларовую купюру.

– Что-нибудь еще?

– Только одно. Мне плохо, вы видите, что мне плохо, так какого черта ухмыляетесь, глядя на меня?

Мистер Кин отступил на шаг, улыбка растаяла.

– Уверяю вас, я не ухмылялся. Желаю вам скорейшего выздоровления.

Кишки свело судорогой. Я покачнулся, схватил бумажный пакет с покупками, второй рукой оперся о прилавок.

– Туалет у вас есть?

Улыбка вернулась.

– Боюсь, не для покупателей. Почему бы вам не зайти в... одно из заведений через улицу?

– А вы ведь ублюдок, да? Идеальный чертов дерриец.

Он застыл. Потом развернулся и направился в закуток, где держал таблетки, порошки и сиропы.

Я медленно прошествовал мимо стойки с газировкой и вышел за дверь, будто стеклянный человек. День выдался прохладным, температура поднялась не выше сорока пяти градусов[63], но солнечные лучи обжигали кожу. И я потел. Вновь скрутило живот. Я постоял, опустив голову, одной ногой на тротуаре, другой – в сточной канаве. Отпустило. Пересек улицу, не глядя на автомобили. Кто-то из водителей посигналил. Я удержался от того, чтобы показать ему палец, только потому, что мне и без этого хватало забот. Было не до драки. Я и так воевал с собственным организмом.

Вновь судорога, низ живота резануло как ножом. Я побежал. Дверь «Сонного серебряного доллара» находилась ближе всего. Рывком распахнув ее, я влетел в полумрак и дрожжевой запах пива. Из музыкального автомата Конуэй Твитти стонал, что все это не всерьез. Мне хотелось ему верить.

Зал пустовал, если не считать мужчины, сидевшего за пустым столиком, и бармена, который, склонившись над стойкой, решал кроссворд в утренней газете. Бармен вскинул голову, посмотрел на меня.

– Туалет, – прохрипел я. – Быстро.

Он указал в глубь зала, и я помчался к дверям с надписями «МАЛЬЧИШКИ» и «ДЕВЧОНКИ». Атаковал первую, как нападающий футбольной команды, вырвавшийся в открытую зону. Внутри воняло говном, сигаретным дымом и хлоркой, от которой слезились глаза. В единственной кабинке дверь отсутствовала, к счастью для меня. Я сдернул брюки со скоростью Супермена, опаздывающего на ограбление банка, развернулся и плюхнулся на сиденье.

Успел.

Когда нутро успокоилось, достал из пакета бутыль каопектата и сделал три больших глотка. Желудок начал выворачиваться. Я это пресек. Убедившись, что первая порция не собирается в обратный путь, глотнул еще, рыгнул и медленно накрутил крышку на горлышко. На стене слева кто-то нарисовал пенис и яйца. Яйца взрезали, и из них хлестала кровь. Под этой очаровательной картинкой художник написал: «ГЕНРИ КОСТАНГУЭЙ! ВОТ ЧТО С ТОБОЙ БУДЕТ, ЕСЛИ ЕЩЕ РАЗ ТРАХНЕШЬ МОЮ ЖЕНУ».

Я закрыл глаза и тут же увидел единственного посетителя бара, который удивленно наблюдал за моим рывком к туалету. Но посетителя ли? На столике перед ним ничего не стояло. Он просто сидел. С закрытыми глазами я ясно видел его лицо. Знакомое мне лицо.

Выйдя из туалета, Бесподтяжечника я уже не застал. Конуэя Твитти сменил Ферлин Хаски. Я прямиком направился к бармену.

– Когда я вошел, тут сидел один парень. Кто он?

Бармен оторвался от кроссворда.

– Никого не видел.

Я достал бумажник, вытащил пятерку, положил на стойку возле подставки под пивную кружку с рекламой «Наррагансетта»[64].

– Имя.

После короткого молчаливого диалога с самим собой бармен посмотрел на банку для чаевых, в которой лежала одинокая монетка в десять центов, на другую банку, с маринованными яйцами, и пятерка исчезла.

– Билл Теркотт.

Ни имя, ни фамилия мне ничего не говорили. И пустой столик, возможно, ничего не означал, но с другой стороны...

Я положил на стойку близнеца Честного Эйба.

– Он приходил, чтобы приглядывать за мной?

Положительный ответ означал бы, что за мной следили. И не только сегодня. Но почему?

Бармен пододвинул купюру ко мне.

– Я только знаю, что он приходит сюда выпить пива, и не одну кружку.

– Тогда почему сегодня он ушел, не выпив ни одной?

– Может, заглянул в бумажник и обнаружил в нем лишь пустоту. Я что, похож на гребаную Брайди Мерфи[65]? А теперь, раз уж вы провоняли мой туалет, почему бы вам не заказать что-нибудь?

– Там так же воняло и до моего прихода, друг мой.

Не самая лучшая завершающая реплика, но в сложившихся обстоятельствах на большее меня не хватило. Я вышел, постоял на тротуаре, оглядываясь в поисках Теркотта. Его я не заметил, зато увидел Норберта Кина в витрине аптеки. Сложив руки за спиной, он наблюдал за мной. Без улыбки.

 

 

В двадцать минут шестого я припарковал «Санлайнер» на стоянке, примыкавшей к баптистской церкви на Уитчем-стрит, в которой, согласно объявлению, в пять вечера началось собрание АА. В багажнике «Форда» лежали все вещи, накопленные мной за семь недель проживания в Дерри, или, как я привык его называть, в Необычном маленьком городе. Из незаменимого – только врученный мне Элом портфель «Лорд Бакстон» с его записями, моими записями и оставшейся наличностью. Слава Богу, больше я банковских счетов не открывал.

На переднее пассажирское сиденье я положил бумажный пакет. С бутылкой каопектата, на три четверти опустевшей, и резиновыми трусами, хотя и не думал, что они мне понадобятся. Желудок и кишечник определенно успокоились, а руки больше не тряслись. В бардачке, под шестью шоколадными батончиками «Пейдей», прятался револьвер. Позднее, заняв исходную позицию между гаражом и зеленой изгородью у дома 202 по аллее Уаймора, я намеревался зарядить револьвер и сунуть за ремень, как мелкий бандит в каком-нибудь второсортном боевике из тех, что показывали в «Стрэнд».

Еще в бардачке лежал «ТВ-гид» с Фредом Астером и Барри Чейз на обложке. Наверное, в десятый раз после покупки журнала в газетном киоске на Главной улице я раскрыл его на странице с пятничной телевизионной программой:

 

Канал-2»: «Новые приключения Эллери Куина», Джордж Надер, Лес Тримейн. «Такая богатая, такая красивая, такая мертвая». Коварный брокер (Уит Бисселл) выслеживает богатую наследницу (Эва Габор), Эллери и его отец начинают расследование.

 

Я добавил «ТВ-гид», револьвер и шоколадные батончики к тому, что уже (главным образом для подстраховки) лежало в бумажном пакете, вылез из автомобиля, запер его и зашагал к аллее Уаймора. Миновал нескольких мамочек и папочек, сопровождавших в охоте за сладостями детей, еще слишком маленьких, чтобы выпрашивать их самостоятельно. Вырезанные из тыкв фонари лыбились чуть ли не с каждого крыльца, встретилась мне и пара набитых соломой чучел в шляпах набекрень.

Я прошествовал по середине тротуара аллеи Уаймора с таким видом, будто имею полное право находиться здесь. Когда приблизился к папаше, державшему за руку маленькую девочку с длинными цыганскими серьгами, ярко накрашенными маминой помадой губами и большими черными пластмассовыми ушами над курчавым париком, коснулся рукой шляпы, приветствуя отца, и наклонился к ребенку.

– И кто ты, милая?

– Аннет Фуничелло[66], – ответила девочка. – Она самая красивая мышкетерша.

– Ты такая же красотка, – заверил я. – И что ты теперь должна сказать?

На ее лице отразилось недоумение, поэтому папаша наклонился и что-то шепнул ей на ухо. Девочка просияла.

– Сласто-гадость!

– Точно, – кивнул я. – Но сегодня никаких гадостей. – И подумал: «За исключением одной, для человека с молотком».

Я достал из пакета «Пейдей» (для этого мне пришлось сунуть руку под револьвер) и протянул девочке. Она раскрыла свой пакет, и я бросил в него батончик. Случайный встречный, чужак в городе, который не так давно потрясли ужасные преступления, – и тем не менее одинаковое детское доверие читалось на лицах отца и дочери. Дни, когда сладости будут сдабривать ЛСД, наступят не скоро. С предупреждением «НЕ ИСПОЛЬЗОВАТЬ, ЕСЛИ НАРУШЕНА ГЕРМЕТИЧНОСТЬ» они еще не сталкивались.

Папаша снова что-то прошептал.

– Спасибо, мистер, – поблагодарила меня Аннет Фуничелло.

– Не за что. – Я подмигнул отцу. – Вам обоим успешной охоты.

– Завтра у нее разболится живот, – ответил папаша, но улыбнулся. – Пошли, Тыквочка.

– Я Аннет! – возмущенно воскликнула девочка.

– Извини, извини. Пошли, Аннет. – Он еще раз улыбнулся мне, коснулся рукой шляпы, и они пошли дальше в поисках добычи.

Я не торопясь продолжил путь к дому 202. Принялся бы насвистывать, если б не пересохли губы. Свернув на подъездную дорожку, позволил себе быстро оглянуться. На другой стороне улицы увидел нескольких участников спектакля «Сладость или гадость», но никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Прекрасно. Я быстрым шагом прошел подъездную дорожку. Когда оказался за домом, с моих губ сорвался глубокий вздох облегчения. Я занял позицию в дальнем правом углу двора, надежно укрытый от посторонних взглядов гаражом и зеленой изгородью. Во всяком случае, я так думал.

Заглянув во двор Даннингов, я увидел, что велосипедов нет. Большинство игрушек по-прежнему валялось на траве: детский лук и стрелы с присосками, бейсбольная бита с рукояткой, обмотанной шершавой изолентой, зеленый хула-хуп – но не духовушка «Дейзи». Гарри унес ее в дом. Конечно же, он ведь собирался взять ее с собой, отправляясь на охоту за сладостями в костюме Буффало Боба.

Тагга уже навешал ему лапшу на уши насчет духовушки? Мать уже сказала: Ты можешь взять духовушку Гарри потому что это не настоящая винтовка? Если нет, все это еще произойдет. Потому что их реплики уже написаны. Мой живот вновь свело судорогой, не из-за инфекции, а от абсолютного осознания, какое открывается во всем своем неприкрытом величии и пробирает до нутра. Это действительно должно произойти. Собственно, уже происходит. Процесс пошел.

Я посмотрел на часы. По моим ощущениям, я оставил автомобиль на стоянке у церкви час тому назад, но они показывали семнадцать сорок пять. В доме Даннингов семья садилась ужинать... хотя, если я что-то знал о детях, младшие слишком волновались, чтобы есть с аппетитом, а Эллен уже нарядилась принцессой Летоосень Зимавесенней. Скорее всего надела костюм, как только пришла из школы, и довела мать до белого каления просьбами помочь ей с боевой раскраской.

Я сел, привалился спиной к задней стене гаража, порылся в пакете, достал батончик «Пейдей». Подумал о бедном старом Дж. Альфреде Пруфроке[67]. Не очень-то я от него отличался, хотя не решался съесть шоколадный батончик. С другой стороны, в ближайшие три часа мне предстояло многое сделать, а пустой желудок недовольно урчал.

К черту, подумал я и развернул батончик. Такой прекрасный на вкус – сладкий, пикантный, сочно жующийся. Два укуса – и от батончика осталась самая малость. Я уже собирался отправить в рот и ее (думая при этом, а почему, скажите на милость, я не прихватил с собой сандвич и бутылку колы), когда краем глаза уловил движение слева. Начал поворачиваться, одновременно сунув руку в пакет за револьвером, но опоздал. Что-то холодное и острое уперлось во впадину левого виска.

– Вынь руку из пакета.

Голос я узнал сразу. Охота целоваться со свиньей? – произнес его обладатель, когда я спросил, не знает ли он или кто-то из его друзей человека по фамилии Даннинг. Он еще сказал, что в Дерри полным-полно Даннингов, и я нашел тому подтверждение, но по нашему разговору он сразу понял, какой именно Даннинг меня интересовал. Других доказательств теперь и не требовалось.

Острие ножа вдавилось сильнее, я почувствовал струйку крови, побежавшую по щеке. Теплую на застывшей от холода коже. Почти горячую.

– Немедленно вытащи руку, приятель. Думаю, я знаю, что у тебя там, и если рука не будет пустой, твоей сладостью на Хэллоуин станут восемнадцать дюймов японской стали. Эта штуковина острая. Выйдет с другой стороны твоей головы.

Я вытащил руку – пустую – и повернулся к Бесподтяжечнику. Его волосы грязными патлами падали на уши и лоб. Черные глаза плавали по бледному, заросшему щетиной лицу. Меня охватил страх, едва не перешедший в отчаяние. Едва... но и только.

Даже если ради этого мне придется умереть, вновь подумал я. Даже если.

– В пакете нет ничего, кроме шоколадных батончиков, – ровным голосом ответил я. – Если хотите один, мистер Теркотт, вам надо только попросить. Я дам.

Он схватил пакет, прежде чем я успел потянуться к нему. Воспользовался свободной рукой. В другой Теркотт сжимал штык, я не знал, японский или нет, но, судя по блеску в сгущающихся сумерках, выглядело оружие очень острым.

Теркотт порылся в пакете и нашел мой «Полис спешл».

– Ничего, кроме шоколадных батончиков, да? По-моему, это не шоколадный батончик, мистер Амберсон.

– Мне он нужен.

– Да, а людям в аду нужна холодная вода, но они ее не получают.

– Говорите тише.

Он засунул мой револьвер за пояс, точно так же, как собирался засунуть я, проломившись сквозь зеленую изгородь во двор Даннингов, затем ткнул штыком мне чуть ли не в глаз. Волевым усилием я заставил себя не отпрянуть.

– Не указывай мне, что делать... – Пошатываясь, он поднялся на ноги. Потер живот, грудь, потом поросшую жестким волосом шею, словно там что-то застряло. Я услышал, как в горле щелкнуло, когда он сглотнул.

– Мистер Теркотт? Вы в порядке?

– Откуда ты знаешь мою фамилию? – И тут же добавил, не дожидаясь ответа: – Пит, да? Бармен в «Долларе». Он тебе сказал?

– Да. А теперь у меня к вам вопрос. Как давно вы следите за мной? И почему?

Он невесело улыбнулся, продемонстрировав парочку недостающих зубов.

– Это два вопроса.

– Просто ответьте на них.

– Ты ведешь себя... – он поморщился, сглотнул, привалился к задней стене гаража, – словно ты тут начальник.

Бледность и общее недомогание Теркотта бросались в глаза. В этом ублюдке, мистере Кине, определенно чувствовалась садистская жилка, но я полагал, что диагност он неплохой. Да и кто мог больше знать о донимающих город инфекциях, как не здешний фармацевт?

Я практически не сомневался, что мне каопектат больше не потребуется, а вот Биллу Теркотту он бы не помешал. Не говоря уже о резиновых трусах, если желудочный грипп принялся за дело.

Тогда все будет или очень хорошо, или очень плохо, подумал я. Но сам понимал, что это не так. Ничего хорошего быть не могло.

Не важно. Займу его разговорами. И как только его начнет рвать – при условии, что начнет до того, как он перережет мне горло или застрелит меня из моего же револьвера, – прыгну на него.

– Скажите мне, – настаивал я. – Думаю, я имею право знать, раз уж не сделал вам ничего плохого.

– Ты собираешься что-то сделать ему, вот что я думаю. Недвижимость, которую ты ищешь по всему городу, – туфта. Ты приехал сюда, чтобы найти его. – Он мотнул головой в сторону дома, от которого нас отделяла изгородь. – Я это понял, как только ты произнес его фамилию.

– Как так? В городе полным-полно Даннингов, вы сами это сказали.

– Да, но для меня важен только один. – Он поднял руку со штыком и рукавом вытер со лба пот. Думаю, в тот момент я мог бы обезоружить его, но побоялся, что шум борьбы привлечет внимание. А если бы револьвер выстрелил, пуля скорее всего досталась бы мне.

Опять же, во мне проснулось любопытство.

– Он, должно быть, сделал для вас что-то очень хорошее, раз вы превратились в его ангела-хранителя.

Он невесело рассмеялся.

– Хорошо сказал, парень, и в каком-то смысле это правда. Я ему вроде ангела-хранителя. Во всяком случае, пока.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что он мой, Амберсон. Этот сукин сын убил мою маленькую сестренку, и если кто-нибудь пустит в него пулю... или вонзит нож... – он поднял штык к бледному, мрачному лицу, – так только я.

 

 

Я уставился на него, разинув рот. Откуда-то издалека долетели хлопки: какой-то хэллоуиновский злодей запустил петарды. На Уитчем-стрит со всех сторон закричали дети. Но мы были одни. Кристи и ее приятели-алкоголики называли себя друзьями Билла[68]. Мы могли бы назваться врагами Фрэнка. Идеальная команда... да только Билл Теркотт по прозвищу Бесподтяжечник никак не тянул на командного игрока.

– Вы... – Я замолчал и покачал головой. – Объясните мне.

– Будь ты хотя бы наполовину таким умником, каким себя мнишь, сам бы сумел сложить два и два. Или Чеззи тебе не все рассказал?

Поначалу я не въехал. Потом сообразил. Коротышка с русалкой на руке и веселым лицом бурундука. Только веселость разом исчезла, когда Фрэнк Даннинг хлопнул мужчину по спине и посоветовал держать нос чистым, потому что он очень уж длинный и отмывать его придется долго. А до этого, когда Фрэнк еще рассказывал анекдоты за столом братьев Трекеров в глубине «Фонарщика», Чез Фрати сообщил мне о вспыльчивости Даннинга... хотя, спасибо сочинению уборщика, его слова не стали для меня новостью. Он обрюхатил одну девушку, и ему пришлось жениться. Через год или два она забрала ребенка и сбежала.

– Улавливаете радиосигнал, Коммандо Коди[69]? Чувствую, что улавливаете.

– Первая жена Фрэнка Даннинга – ваша сестра?

– Логично. Человек говорит заветное слово и выигрывает сто долларов.

– Мистер Фрати сказал, что она взяла ребенка и убежала. Потому что натерпелась от него.

– Да, так он сказал, и в это верит большинство людей в городе – Чеззи в том числе, насколько мне известно, – но я знаю правду. Мы с Кларой были очень близки. Я мог бы отдать за нее жизнь, а она – за меня. Ты, вероятно, не понимаешь, как такое может быть, по чувствительности ты мне напоминаешь рыбу, – но так бывает.

Я подумал о нашем с Кристи лучшем годе – шесть месяцев до свадьбы и шесть после.

– Не такая уж я рыба. И знаю, о чем вы говорите.

Он вновь потирал себя, хотя я сомневался, что сознательно: от живота к груди, от груди к шее, потом обратно к груди. Лицо побледнело еще сильнее. Я задался вопросом, а что он съел на ленч, но подумал, что долго гадать не придется: скоро все увижу.

– Да? Тогда, возможно, тебе покажется несколько странным, что она не написала мне после того, как обосновалась с Майки на новом месте. Не прислала открытку. Я нахожу это более чем странным, потому что она бы так не поступила. Она знала мое отношение к ней. И знала, как я любил малыша. Ей было двадцать, а Майки – год и четыре месяца, когда этот сыплющий анекдотами говнюк сообщил об их исчезновении. Случилось это летом тридцать восьмого. Теперь бы ей исполнилось сорок, а моему племяннику – двадцать один. Он бы уже мог ходить на гребаные выборы. И ты хочешь сказать, что она не написала ни единой строчки своему брату, который не позволил Проныре Ройсу вставить ей, когда мы были детьми? И не попросила у меня немного денег, чтобы устроиться в Бостоне, Нью-Хейвене или где-то еще? Мистер, я бы...

Он поморщился, издал очень знакомый мне звук: Урк-улп, – и опять привалился к гаражной стене.

– Вам нужно сесть, – предложил я. – Вы больны.

– Я никогда не болел. Не простужался с шестого класса.

Если и так, то болезнь наступала на него с той же скоростью, с какой нацисты катили к Варшаве.

– Это желудочный грипп, Теркотт. Я всю ночь с ним промучился. Мистер Кин из аптечного магазина говорит, что в городе эпидемия.

– Этот узкозадый старикан ничего не знает. Я в порядке. – Он мотнул головой, откинув со лба грязные патлы, чтобы показать, что все у него тип-топ. Но лицо побледнело еще больше. И рука, державшая японский штык, тряслась, как и моя до полудня. – Хочешь дослушать или нет?

– Конечно. – Я украдкой бросил взгляд на часы. Десять минут седьмого. Время, которое недавно тянулось так медленно, теперь летело. И где сейчас Фрэнк Даннинг? Все еще в супермаркете? Я так не думал. Предполагал, что с работы он отпросился пораньше, возможно, сказал, что собирается взять детей на охоту за сладостями. Только планировал он совсем другое. Сидел сейчас в баре, и отнюдь не в «Фонарщике». Туда он приходил за кружкой пива, может, двумя. После такой дозы он еще мог держать себя в руках, хотя – если моя жена могла служить наглядным примером – всегда уходил из «Фонарщика» с пересохшим ртом, а душа криком кричала, требуя добавить.

Нет, если уж он действительно хотел набраться, то проделывал это в одном из баров для рабочих: в «Стойке», «Долларе», «Ведре». Может, шел в одну из распоследних тошниловок, выстроившихся вдоль вонючего Кендускига, – в «Уоллис» или непристойный «Высший балл», где древние шлюхи с наштукатуренными лицами занимают большинство стульев у стойки. Рассказывал ли он там анекдоты, от которых все заведение покатывалось со смеху? Подходили ли к нему люди, когда он заливал виски или бурбоном угли ненависти в своем мозгу? Нет, если не хотели прямиком направиться к дантисту.

– Прежде чем мои сестра и племянник исчезли, они с Даннингом снимали небольшой дом у самой границы с Кэшменом. Даннинг крепко пил, а напившись, всегда пускал в ход гребаные кулаки. Я часто видел ее в синяках, а однажды ручка Майки стала черно-синей от запястья до локтя. Я говорю: «Сестра, он бьет тебя и ребенка? Если да, я изобью его». Она отвечает «нет», но не смотрит на меня. И говорит: «Держись от него подальше, Билли. Он сильный. Ты тоже, я знаю, но ты слишком худой. Тебя ветром сдувает. От него тебе достанется». Не прошло и шести месяцев после нашего разговора, как она исчезла. Сбежала, по его словам. Но в той стороне города много лесов. На территории Кэшмена сплошь леса. Леса и болота. Ты понимаешь, что в действительности произошло?

Я понимал. Другие могли не верить, потому что видели в Даннинге уважаемого горожанина, давно уже взявшего под контроль склонность к алкоголю. Не забудьте и про его обаяние. Но я располагал секретными сведениями.

– Я думаю, у него поехала крыша. Я думаю, он пришел домой пьяным, и она сказала что-то не то, возможно, что-то самое безобиднейшее...

Безоб... что?

Я всмотрелся сквозь изгородь во двор. В кухонном окне мелькнула женщина и исчезла. В casa[70]Даннингов подавали ужин. И что было на десерт? Желе со взбитыми сливками? Слоеный пирог? Вряд ли. Кому нужен десерт в вечер Хэллоуина?

– Я хочу сказать, он их убил. Вы ведь так думаете?

– Да... – Он выглядел удивленным и подозрительным. Пожалуй, человек, одержимый навязчивой идеей, всегда так выглядит, когда слышит, как другой соглашается с тем, что не давало ему спать долгими ночами. Это какой-то подвох, мне готовят гадость. Только это не гадость. И определенно не сладость.

– И сколько тогда было Даннингу? – спросил я. – Двадцать два? Перед ним лежала вся жизнь. Возможно, он сказал себе: «Я совершил ужасное, но смогу это скрыть. Мы живем в лесу, до ближайшего соседа – целая миля...» Соседи ведь жили в миле, Теркотт?

– Как минимум, – пробурчал он, одной рукой массируя грудину. Штык он опустил. Выхватить его не составляло труда, и скорее всего мне удалось бы вытащить револьвер из-за пояса, но я этого не хотел. Рассчитывал, что болезнь сама разберется с мистером Биллом Теркоттом. Я действительно считал, что проблем не возникнет. Видите, как легко забыть об упрямстве прошлого?

– Поэтому он увез тела в лес, похоронил и объявил, что они сбежали. Серьезного расследования, конечно, не проводилось.

Теркотт отвернулся и сплюнул.

– Он происходил из уважаемой в Дерри семьи. Мои родители приехали из долины Сент-Джона в старом, ржавом пикапе, когда мне было десять, а Кларе – восемь. Французская шваль. Как думаешь?

Я думал, что Дерри в очередной раз показал себя – вот что я думал. И пусть я понимал любовь Теркотта и сочувствовал его утрате, он говорил о давнем преступлении. А меня больше заботило другое, до которого оставалось менее двух часов.

– Вы подсунули мне Фрати, да? – Я и так знал ответ, но испытывал разочарование, потому что принял Фрати за дружелюбного горожанина, решившего поделиться местными сплетнями за пивом и жареными ломтиками лобстера. Ошибся. – Ваш приятель?

Теркотт улыбнулся – точнее, скорчил гримасу.

– Чтобы я дружил с богатым жидовским ростовщиком? Смех да и только. Хочешь послушать маленькую историю?

Я глянул на часы и понял, что время еще есть. А пока Теркотт говорит, вирус работает. Я намеревался прыгнуть на Теркотта, едва он первый раз согнется, чтобы блевануть.

– Почему нет?

– Я, Даннинг и Чез Фрати одного возраста – нам по сорок два. Ты в это веришь?

– Конечно. – Но Теркотт, которому жилось тяжело (и который заболевал, пусть и не хотел этого признавать), выглядел лет на десять старше и Даннинга, и Чеззи.

– Когда мы все учились в выпускном классе старой Объединенной школы, я был помощником тренера футбольной команды. Тигр Билл – так они меня звали. Круто, правда? Я пытался попасть в команду и в девятом классе, и в десятом, но оба раза пролетел. Слишком худой для нападающего, слишком медлительный для защиты. История моей гребаной жизни, мистер. Однако я любил игру и не мог позволить себе дайм на покупку билета – в моей семье денег не водилось, – поэтому стал помощником тренера. Звучит солидно, но ты знаешь, что означала эта должность?

Разумеется, я знал. В жизни Джейка Эппинга я был не мистером Риелтором, а мистером Старшие Классы, и кое-что оставалось неизменным.

– Подай-принеси.

– Да, я приносил им воду. И держал ведро, если кто-то блевал после пробежек в жаркий день, и относил шлем в ремонт. Опять же, оставался на поле, чтобы собрать оставленную ими амуницию, и в душевой подбирал с пола их грязные носки.

Он поморщился. Я представил, как его желудок превращается в яхту в бушующем море. Вверх она идет, други мои... а потом штопором ввинчивается вниз.

– И вот однажды, в сентябре или октябре тридцать четвертого, после тренировки, я в одиночестве брожу по полю, собираю накладки, и эластичные бандажи, и все прочее, что обычно остается после них, складываю в тележку на колесиках – и вдруг вижу Чеза Фрати, бегущего через поле, роняя учебники, а за ним гонятся мальчишки... Господи, что это?

Он повернулся, его глаза выпучились на бледном лице. Вновь я мог попытаться отнять у него револьвер – штык точно бы отнял, – но не сделал этого. Его рука опять потирала грудь. Не живот, а грудь. Мне бы сделать из этого определенные выводы, но я думал о многом другом. В том числе и о его истории. Это проклятие читающих людей. Нас можно соблазнить хорошей историей в самый неподходящий момент.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...