Глава одиннадцатая. В ВОЗДУХЕ 10 глава
- Ну хорошо, - заговорил он. - Мне двадцать шесть. Я родился и вырос вХоленде, в штате Небраска. Кукурузная местность в шестидесяти четырех миляхот Омахи и в пятидесяти шести от Колумбуса, между Элкхорн-Луп и рекамиПлатт. Девятьсот три жителя. Есть тротуары, но по ним обычно никто не ходит. Сразу скажу, что мой старик был моим идеалом. Занимался он всемпонемногу и ничем особенно: продажей недвижимой собственности, немногостраховым делом - насколько в нем нуждалось такое захолустье, как Холенд;некоторое время представлял в этом графстве фирму "Шевроле". Отец хотел,чтобы я не упустил тех возможностей, что упустил он сам. Звали его Фрэнк, ибыл он настоящим мужчиной. Теперь отца уже нет. Иногда я думаю, что он былпорядочным трепачом, и все же я любил этого старого сукина сына. Никогда не забуду ночь, которую я впервые провел вне дома. Вместе сдругими ребятами, захватив девушек, мы отправились в Колумбус; то да се, ноничего особенного - в такой компании, сами понимаете, особенно неразойдешься, - и вдруг как-то неожиданно показалось солнце. Была субботаЧетвертого июля - во всяком случае, в субботу мы выехали. Вернулся я домой ввоскресенье, в половине десятого утра, заранее готовый к тому, что старикзадаст мне крепкую взбучку. Я, правда, придумал какое-то объяснение, но нерассчитывал, что оно мне поможет. В доме я никого не встретил и отправился встоловую, где отец как раз сидел за завтраком. "Это ты, сынок? - сказал он.- Не знал, что ты уже поднялся. Что ты делаешь в такую рань? Ведь сегоднявоскресенье. Садись застракать". Я сел. Мне казалось, что у меня вот-вотлопнут кишки, так я сдерживался, чтобы не расхохотаться. Я учился два года в Крейтонском университете в Омахе. Собирался пойтина медицинский факультет, хотел стать акушером. Не знаю почему, но ни однаженщина не оставляет меня равнодушным, ну а передо мной, - Базз самодовольноухмыльнулся, - передо мной ни одна не устоит. Серьезно говорю, сестренка! Тринадцати лет я впервые обладал женщиной, матерью десятилетней дочери.Не знаю, чем привлек ее такой мальчишка, клянусь, не знаю. Но она заставиламеня. Потом ей стало стыдно, и она взяла с меня слово никому ничего неговорить. Когда я перешел на второй курс, ее дочери уже исполнилосьсемнадцать лет, а мне было около двадцати. Она была хорошо сложена... я хочусказать, она была в известном отношении талантлива. Во время каникул язаметил, что стоило мне появиться у них в доме, как мамаша немедленносмывалась к себе наверх, оставляя меня наедине с дочкой. Как-то вечером ясказал Дотти: "Поедем в кино в Колумбус". Колумбус находился в часе езды отнас, а порядки в нашем городке были строгие: если парень хотел отправиться сдевушкой в Колумбус, надо было заблаговременно ее предупредить, чтобы онауспела попросить разрешения, а вы старались назначить свидание другой, натот случай, если одна не сможет поехать. Дотти ответила, что нужно спроситьмаму. "Да ничего с тобой не случится", - говорю я, а она говорит:"Понимаешь, Билль, - в те дни меня называли Биллем, - никак не смогу поехатьвдвоем с тобой в Колумбус, если не спрошу маму". Она подошла к лестнице икрикнула: "Мама!" - "Да, дорогая?" - "Могу я сегодня вечером поехать в кинов Колумбусе?" - "С кем, дорогая?" - "С Биллем Мерроу". - "Прекрасно,дорогая. Пожалуйста, поезжай с Билли". Поехали мы в Колумбус, побывали в кино и по некоторым причинам здоровозадержались. На следующий вечер я снова зашел за ней, и мама снова невозражала, чтоб я повез дочку в Омаху. Вот на второй вечер Дотти и говорит:"Знаешь, Билль, никак не могу понять. Обычно мама не разрешает мнеоставаться или куда-нибудь ходить с кем-либо вдвоем, да еще два вечераподряд. А если и разрешает, то только до определенного часа, и когда явозвращаюсь, обязательно спрашивает, что я делала и хорошо ли себя вела. Авот вчера вечером она даже не позвала меня к себе в комнату, а когда япришла сама, она повернулась на другой бок, притворилась засыпающей и тольковроде бы застонала. Ничего не понимаю!" - "Может, она доверяет мне, Дотти",- сказал я. "Вот оторвал!" - хихикнула Дотти. "А почему бы и не оторвать?" После второго курса я перевелся в Джорджтаунский университет вВашингтоне, в округе Колумбия. Бог мой, когда-то надо же было вырваться насвободу и отправиться на Восточное побережье! Я приехал в Вашингтон спортативным радиоприемником и комплектом новеньких клюшек для гольфа; должнобыть, я вообразил, что вступаю в загородный клуб, будь он проклят. Скоро японял, что к чему. Моим товарищем по комнате оказался Максуелл Горс Эрвин. Мы звали егоПланктоном - такой он был маленький, меньше тебя, Боумен. Он боролся в нашейкоманде в классе сто пятнадцать фунтов, а сейчас борется со штурвалом однойиз этих огромных летающих лодок военно-морской авиации. Он еще меньше тебя,Боумен, а эти машины... Господи, вот громадины! Не могу удержаться от смеха,когда представляю его за штурвалом. Он, наверно, выглядит так же нелепо, какнелепо выглядел бы ты, Боумен, если бы взялся один управлять "крепостью". Первый полет доставил мне куда больше удовольствия, чем мамочка Доттиили кто-нибудь другой. Это было просто здорово. Как-то однажды мы с Планкомпошли побродить по Анакосте и, осматривая самолеты, спросили, нельзя ли намоторвать полетик. И вдруг один парень говорит: "А почему бы и нет?" Онподнял нас в стареньком военно-морском О2-У. Мы полетали только надАнакостой. Клянусь забуми Господа, я не мог дождаться, когда полечу снова. Однажды во время каникул Планк говорит мне: "Таг, - тогда он звал меняТагом, - к чертям, говорит, эти поезда! Поедем на Бойлинг-Филд и попросим,чтобы нас подбросили на самолете". Я, конечно, согласился; так мы и сделали,а после этого спали и видели себя летчиками. Тот год я еще кое-как крепился, а потом смотался. До того осточертелмне Вашингтон. В конце года я весил всего сто сорок восемь фунтов. Сейчас вомне сто восемьдесят шесть. Так что судите сами. Между прочим, сейчас я ношубашмаки девятого размера, а шляпу семь с половиной. Вы когда-нибудь слыхали,чтобы человек с такими маленькими ногами имел такую большую голову? Распухлаот девушек. Два года я потратил зря - работал у перекупщика пшеницы в Омахе. Яникогда ничего не делал сверх того, что поручено, - ничего, будь онипрокляты! Я только о том и думал, как бы научиться летать или как быпереспать с девушкой. Думать-то думал, а делать ничего не делал, чтобынаучиться летать, как не делал ничего и насчет девушек - они были такдоступны, что прямо тошнило. Потом я получил письмо от Планка, он объявился в Вустере, в штатеМассачусетс, и сообщал, что учится летать; я упаковал чемодан, отправился вВустер, устроился на работу и вместе с Планком стал учиться у одного старикапьяницы, занимавшегося этим еще со времен царя Гороха. Первокласснымлетчиком я стал только потому, что старик никогда не протрезвлялся, так чтос первого же полета мне пришлось самостоятельно управлять машиной. Нет, нет, серьезно, я родился летчиком. У меня молниеносные рефлексы.Когда доктор своим маленьким резиновым молоточком начинает стучать у меняпод коленной чашечкой, ему надо быть начеку - не так-то просто вовремяувернуться от моей ноги, а лягаюсь я, как проклятый верблюд, понимаете? Купить себе самолет я не мог и потому выклянчивал полеты у кого попало.В общем-то, налетал порядочно часов. Потом удалось получить работулетчика-испытателя у фирмы "Майлдресс" - насчет налета часов я врал не хуже,чем врет итальянская проститутка, но фирме понравилось, как я управляюсамолетом, и меня взяли на работу. Предыдущему летчику-испытателю фирмасломала шею недели за две до этого, и владешльцы фирмы понимали, что я нуженим больше, чем они мне. На испытание самолета мне требовалось ровно двенадцать минут; в тевремена фирма выпускала маленькие тяжеловесные учебно-тренировочные машины -помнишь, Боумен? Двенадцать минут, чтобы подняться, сделать медленную бочку,вираж влево, вираж вправо, пике. Пикирование было моей специальностью. Ужзаставлял я кое-кого поволноваться! Потом пришло время, когда даже слепой видел, что надвигается война; ясделал так, что меня призвали в армию, и прикинулся человеком, который неумеет, но очень хочет научиться летать, и уже со Спеннер-филда и позже пошласплошная мышиная возня. Да ты же, Боумен, знаешь! Вот, пожалуй, и все, разве что я не упомянул женщин, с которыми имелдело; но не думайте, что я забыл о них. О женщинах я ни на минуту незабываю. Особенно не забуду одну из них, я называл ее Филли из Филы[15]; онапришла с альбомом пластинок, захотела подарить их мне - пластинки с голосомДуайта Фиске; ты помнишь певца Дуайта Фиске, Боумен? Девушка прожила у менятри дня. Я и сам не знаю, чем беру женщин; это со своей-то безобразной мордой;может, тем, что когда вы относитесь к проститутке, как к гранд-даме, онасделает для вас все, а если вы относитесь к гранд-даме, как к простиутке,она или тоже сделает для вас все, или заорет и влепит оплеуху, что вконечном счете лишь сэкономит время. Нет, серьезно, я просто мил с ними. Стараюсь. Помню, работая у"Майлдресс", я не забывал ежедневно спикировать над домом каждой из моихприятельниц. Давал знать, что никогда не забываю о них. Некоторые считают меня треплом. Напрасно только злят меня - просто ястараюсь во все вникать. Однажды в Денвере девушка, прослышав, что меняназывают трепачом, подошла ко мне и спросила: "Так вы и есть тот самыйзнаменитый Брехун Мерроу?" Потом я целых два дня ни с кем не разговаривал.Слишком уж задело. Баззом меня стали называть на авиабазе Спеннер, где нас обучали летать,хотя в то время я уже был чертовски хорошим летчиком. Среди наших курсантовоказалось два Смита, два Дейса, два Тернера и не меньше десятка парней поимени Билль, из-за чего происходила постоянная путаница, невозможно былопонять, к кому именно обращаются; потому и решили раздать новые имена. Мнесразу же, едва взглянув на меня, сказали, что я буду Баззом. Так что ятеперь Базз[16]. Так. Дайте подумать, что же еще? Ах да, автомашины. Ну, автомашин у меня перебывала целая куча. Но усебя в Штатах я был без ума только от "стримлайнера". Однажды околоГранд-Айл я сделал на нем пять миль. И знаете, свою последнюю машину яоставил на стоянке около аэродрома в Беннете в тот день, когда мы вылетелисюда. С ключом и всем остальным. Я просто подъехал, вышел из машины и сел всамолет. Подержанный "олдсмобиль" с откидным верхом, и обошелся он мне всегов двести тридцать монет. Кто знает, может, в конце концов госпожа Публикаокажется честной, и я найду эту штуковину на том же самом месте, когдавернусь. Ну, а если и не найду, просто буду считать, что просадил машину вкарты. Я терял и больше за один присест. Но, черт возьми, уж больно мне жальэлектрическую бритву. Это все сукин сын Хеверстроу виноват. Я велел емуположить бритву на заднее сиденье, в мой чемодан. А он оставил ее простотак. Лучше мне потерять автомобиль, чем бритву. У меня очень жесткая борода.А бриться приходится минимум дважды в день, чтобы прилично выглядеть. Ну, что же еще? Да, куда бы я ни пошел, у меня всегда с собой двебумажки по пятьдесят долларов. Я держу их на всякий чрезвычайный случай, -случай, если попаду в какую-нибудь неприятность. Вот вам моя биография, вы же сами просили рассказать. Базз поставил на стол локти, переплел пальцы и оперся на нихподбородком, выставив его в сторону Дэфни. Он казался довольным собой. - Ну, а как насчет войны? - спросила Дэфни тем же тихим голосомчеловека, потрясенного подобным мужеством и энергией. - Никогда еще я не жил так хорошо, - твердо ответил он. - Как вас понимать? - извиняющимся тоном спросила она. - Я люблю летать. Люблю работу, которую мы делаем. - Работу?! - Послушайте. - Глаза у Базза заблестели. - Нас с Боуменом можнопричислить к самым великим разрушителям в истории человечества. Это и естьнаша работа. Дэфни вопросительно взглянула на меня, словно спрашивала, разделяю ли яубеждения Базза, и я, как мне помнится, отрицательно качнул головой. Ееновый мимолетный взгляд растопил мои последние сомнения. С этой минуты я ужене сомневался, что Дэфни действительно предпочитает меня Мерроу и что ябезумно влюблен в нее. У меня возникло странное чувство неловкости за моего командира. Впервыеу меня мелькнула мысль, что не такое уж он совершенство, как кажется, ивпервые в присутствии Дэфни я подумал, как плохо, что она англичанка, а яамериканец. Мне было стыдно за моего американского коллегу. Я решил наследующей же встрече обязательно объяснить Дэфни, что... Но что именно? ЧтоМерроу недоучка? Что он дурно воспитан и груб?.. Нет, вряд ли в этом дело...Что мы народ, который любит все, что можно купить? Что мы нахальны, резки наязык, самоуверенны?.. Нет, не то... Однако объяснять ничего не требовалось, потому что Дэфни значительнолучше, чем я, поняла Базза Мерроу.
Буфетчик из офицерского клуба, техник-сержант третьего класса ДанкФармер, пытался устроиться в экипаж Аполлона Холдрета. Все мы от нечего делать болтались в клубе, играли в карты, а тособирались у стойки и просто чесали языки. Было двенадцатое мая; вот ужебольше недели мы не овершали боевых вылетов - нелетная погода держала"крепости" на земле, и экипажи самолетов, особенно те, чье пребывание вАнглии подходило к концу, все больше томились и нервничали. Многие изсобравшихся в клубе приналегали на вино, и мы с Мерроу тоже стояли у бара ипотягивали виски; однако алкоголь не действовал на нас. Я все еще неизбавился от сомнения, которое вызвал у меня Мерроу в прошлое воскресенье,когда мы обедали с Дэфни. Наблюдая, как выслуживается Данк перед некоторыми летчиками, сразуможно было сказать, кто считается в нашей авиагруппе асом. Бродяга изболотистых местностей Флориды, Данк в мирное время зарабатывал на кусокхлеба своим голосом - был зазывалой на карнавалах, певцом в дешевыхкабачках, аукционером на мелких распродажах. Вечер за вечером пронзительнойсамоуверенной скороговоркой он проповедовал в клубе примитивный фатализм,находивший у летчиков полное понимание: "Я знаю, что умру, но не раньше, чемвыпадет мой номер. Мне плевать, если самолет или корабль попадет в аварию -черт побери, пока не подошло мое время, ничего со мной не случится. Ну,может, стану калекой, я погибнуть не погибну, пока не выпадет номер". Данк вечно жаловался, что его никак не переводят из бара в строй;никто, видимо, не поддавался на уговоры буфетчика взять его в экипажстрелком. - Черт возьми, да я научился стрелять еще в те годы, когда был поколено заячьему клещу, - на этот раз атаковал он Холдрета. - Я же отличностреляю! - Ну хорошо, Данк, - ответил Холдрет. - Знаешь, что я тебе скажу? Еслимой стрелок с хвостовой турели угробится, я возьму тебя. - Вот это здорово, майор! - воскликнул Данк. В его голосе слашаласьрадость, но лицо стало унылым. - И что ты рвешься летать с ним? - спросил Мерроу у Данка, кивкомпоказывая на Холдрета. Холдрет быстро повернулся и увидел, что Мерроуухмыляется. - Да у него не "летающая крепость", а старая калоша. Из-за такой шутки Холдрет мог бы кинуться в драку, но на этот разпредпочел отвернуться. Уже несколько дней Мерроу был раздражителен и вел себя вызывающе.Однако он всегда держал наготове ухмылку, поэтому никто не мог сказать,когда он зубоскалит, а когда говорит серьезно. К буфету неуклюже подошел наш док Ренделл выпить первый из двухвечерних бокалов вина. Доктор был очень высок и потому постоянно сутулился,словно стыдился своего роста. Он носил свободно свисающие усы, на лице унего, изрезанном глубокими, сбегавшими ко рту морщинами, виднелось несколькобородавок и родинок, а его карие глаза под густыми бровями смотрели, как усудьи, объявляющего о помиловании. У него были худые, с огромными кистямируки, и во время разговора он имел обыкновение отчаянно жестикулировать,словно это помогало ему удерживать равновесие. Его собеседнику приходилосьвсе время держаться на безопасном расстоянии, чтобы не получить затрещину.Пьянея, Ренделл начинал спотыкаться на каждом слове, и это делало его внаших глазах свойским парнем. У военных летчиков вошло в обычай исподволь,но неотступно наблюдать за старшими офицерами, штабниками, священниками иврачами, брать на заметку каждое проявление трусости, изнеженности,доведушия и подлости. Ничего похожего за нашим доктором не водилось. Онвсегда был тверд и энергичен и не давал спуску симулянтам. Так произошло и сейчас. Наливая Ренделлу вино, Данк Фармер, видимо,решил, что стрелка хвостовой турели на самолете Аполлона Холдретадействительно могут убить и что ему следует считаться с такой возможностью. - Послушайте, доктор, - сказал он, - вот беда, как вздохну, такчувствую боль в груди. Что бы мне предпринять? - Перестань дышать, Данк. Сразу поможет. Мерроу отрывисто захохотал. По-моему, Базз побаивался доктора, но таккак считал своим долгом показывать всему свету, что никого и ничего небоится, то держался с ним вызывающе. - Вот что я скажу, доктор: мне хочется. Как только отменяют очереднойполет, у меня появляется желание. Почему бы вам не организовать тутчистенький, уютненький бардачок для летчиков? Мне нужна либо девица, либополет. Доктор молча посматривал на Мерроу. Спокойное дружелюбие в егопристальном взгляде, должно быть, сдерживало Мерроу, жаждавшего скандала. - Полет можно сравнить с селитрой, - продолжал Базз. - Он убиваетполовое влечение. Правда, доктор? У самого неистощимого мужчины. Если вы,мерзавцы, намерены держать меня все время на земле, то почему бы вам необлегчить мое положение? Доктор не скрывал, что игнорирует Мерроу. Он повернулмя к тем, ктостоял у бара, и принялся обсуждать с ними переданное в тот вечер по радиосообщение о том, что армии стран оси в Северной Африке прекратилисопротивление. Преемник Роммеля фон Арним взят в плен. - Нет, нет, - резко продолжал Мерроу, - почему вы не облегчите намположение? - Я начинаю принимать с шести часов утра, - спокойно ответил Ренделл. -В амбулатории. Вы знаете, где она находится. Я видел, как побледнел Мерроу. Сейчас он скажет, думал я, что чувствуетсебя хорошо и не нуждается в проклятых психиатрах, но Базз смолчал. Онмолчал целых полчаса, только раза два фыркнул, хотя чувствовалось, что ониспытывает такое же напряжение, как беговая лошадь перед стартом. Доктор ушел. Как только за ним захлопнулась дверь, Мерроу завязалбессмысленный спор с Бреддоком, толкнул его и свалил со стола стакан свином. Произошла короткая потасовка. Но, схватившись, чтобы душить другдруга, они, словно по велению какого-то мага, закончили дружеским объятием иповернулись к нам, ища выход своей злобе. Используя взвинченность"стариков", они совместными усилиями спровоцировали всеобщее буйство. Победанад странами оси в Северной Африке послужила им поводом устроить дебош, вкотором не было ничего от радости победителей. Был самый отвратительныйскандал - таких скандалов мне еще не приходилось наблюдать, а тем более вних участвовать. Мерроу и Бреддок начали швырять стаканы в печку. ДанкФармер попросил их прекратить "забаву", за что его подтащили к двери ивыбросили на улицу. Остальные рвали в клочья журналы, бросали в потолокстрелки для игры, переворачивали столы, ломали стулья, разбивали бутылки скока-колой, срывали занавеси с окон. Бреддок разжег огонь в трех корзинкахдля мусора, и клуб наполнился острым, сильным запахом горящей краски. Мерроусорвал большой огнетушитель с длинным резиновым шлангом и, сделав вид, чтотушит огонь мочой, поливал стены и столы. Под аккомпанемент сокрушаемогодерева и стекла завязалось несколько драк, троих пришлось отнести на койки,настолько серьезные повреждения они получили. - Вот я сам себе устроил облегчение, - заметил Мерроу, когда мыложились спать.
Было похоже, что я не в состоянии выдерживать строй. Я увеличивалскорость, чтобы нагнать другие самолеты, но, опасаясь вырваться вперед,слишком поспешно уменьшал обороты двигателей и отставал, а потом начинал всес начала. Ноги у меня закоченели и причиняли нестерпимую боль, но я не хотелв этом признаваться. Особенно отчетливо я припоминаю ощущение собственнойбеспомощности. Проснувшись в то утро, я чувствовал себя не лучше, чем один из техпарней, кого принесли на койку с разбитой головой; во рту у меня было так жегадко, как в тех корзинах для мусора, что поджигал Бреддок. Я почти нчиегоне соображал и натянул старые тесные носки; задолго до того, как мыподнялись на нужную высоту, ноги стали затекать и мерзнуть. Сразу же над вражеским побережьем нас встретили немецкие истребители,желтоносые ФВ-190, "Ребята из Абвиля", как мы прозвали их; они атаковывалинас в лоб, взмывая затем ярдах в двухстах или прорезая наш боевой порядок. Я нервничал, ноги не давали мне покоя, и я выполнял свои обязанностикое-как. Нашим объектом был авиационный завод "SNCA du Nord" в Моле, неочень глубоко на территории Франции, и мы кое-как добрались туда и вернулисьна свой аэродром. Я вел машину из рук вон плохо, Мерроу же, несмотря настрашное похмелье, превосходно. Едва мы приземлились, как Мерроу налетел на меня. Впервые я попал пододну из его словесных атак. По его словам, я управлял машиной отвратительно.Никакого вдохновения. Все по-школярски. Дальше - больше. - Только о себе и думаешь, - отчитывал он меня, - а ведь знаешь, какплохо это может кончиться для остальных. Летишь, будто ты не в строю ивокруг тебя никого нет, и все потому, что только о своей особе и заботишься,а не о том, что надо пилотировать внимательно, помогать ребятам в соседнихмашинах, понимаешь? Ты всегда обязан помнить, каково летящим позади тебя.Помнить и точно держаться своего места в боевом порядке, будь он проклят! Больше всего меня сокрушали нотки снисходительности, звучавшие в еготоне, он поучал меня, как желторотого курсанта. По-моему, он просто старалсядоказать, что в его лице мир действительно имеет дело с одним из величайшихразрушителей. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что особенно интересно проследить,как я укреплял его в этом убеждении. Все, что он говорил, я принимал зачистую монету и тем самым поддерживал его сумасшествие: он понимал, что моябесхарактерность предоставляет ему свободу действий. После разбора я уехал на велосипеде в поле, лег в высокую траву иоказался за частоколом хрупких зеленых стеблей, увенчанных волоскамиполусозревших семенных чешуек; здесь я был укрыт от всего света. Но что же происходило со мной? Может, всему причиной мой небольшойрост? Нет, не мог я плохо летать только потому, что не вышел ростом. Я ужемного раз думал об этом. У одних мой рост вызывал чувство жалости, другиепрезирали меня, некоторые считали своим долгом позаботиться обо мне, когда яменьше всего нуждался в заботе, а кое-кто подшучивал, чтобы казаться самомусебе выше, чем на самом деле, - все это я знал, как знал и то, что все этилюди действовали мне на нервы. Они вынуждали меня защищаться, доказывать,что не такой уж я тюфяк. Но я не хотел с их помощью стать нахалом. Я нехотел превратиться в типичного коротышку - горластого, наглого, везде ивсюду выставляющего себя на первый план. За две минуты унизительного разговора Мерроу заставил меня вспомнитьэту старую песню моего юношества. Легкий ветерок зашевелил траву, и я стал с интересом рассматриватьсочные стебли - они раскачивались и переплетались перед моими глазами нафоне ярко-голубого бодрящего неба; я забыл о Мерроу, мысли мои обратились кДэфни, и я отчетливо ощутил себя живым; внезапно, словно на меня хлынулосвежающий ливень, я почувствовал огромную благодарность. Я вспомнил картины одного дня: мрачную стальную ферму железнодорожногомоста близ моего дома и массивный железобетонный контргруз напротивоположном берегу реки; своего кудлатого пса, весело махающегорыжеватым хвостом; чудесное небо; сумасшедшую птаху на буке в нашем дворе иее крик: "Трик-трак! Трик-трак!" И своего тихого отца - он огорченнопосматривает на меня и говорит: "Сынок, а ведь это, казалось бы, твояработа". И тут же он сам выполнял работу, которую и вправду надо было делатьмне. Да, я ставил себе в вину каждый пустяк и с готовностью бралответственность даже за то, в чем не был виноват. Каким проницательнымоказался Мерроу, обнаружив мою слабость. И как воспользовался ею. Однако темсамым он подставил себя под удар, ибо его страсть к уничтожению быланенасытна, ненасытна.
Все улетели, кроме нас. Мы с Баззом стояли на площадке для самолета ипосматривали на "Тело". Базз делал вид, что недоволен своей машиной. - Стерва! - буркнул он. - Впервые так подвести. У меня такое чувство,будто я захватил кого-то в постели с одной из моих девушек. Было четырнадцатое мая. Наша авиагруппа совершала налет насудостроительные заводы "Германия верфт" и "Дойче верке" в Киле, гдесооружались подводные лодки, но нам не пришлось участвовать в рейде:накануне вечером начальник наземного экипажа Ред Блек обнаружил какую-тонеисправность в турбокомпрессоре и не выпустил "Тело" в полет. Блек стоял на крыле и открывал обтекатель неисправного двигателя.Мерроу подошел к машине и крикнул: - Сержант Блек! Послышался стук отвертки, положенной более энергично, чем требовалось,и над передней кромкой крыла показалась темноволосая голова бледнолицегоначальника нашего наземного экипажа. - Послушай-ка, сержант, - начал Мерроу и разразился длинной тирадой; онне терпел, когда что-нибудь препятствовало его желаниям и особенно его жажделетать. Странной птицей был начальник нашего наземного экипажа. Настроение унего менялось молниеносно. В любое утро, поговорив с вами на стоянкесамолета перед вылетом и находясь, казалось, в самом лучшем настроении,расплывшись в улыбке херувимчика и фальшиво напевая "Я мечтаю о снежномРождестве" или "Вальсирующая Матильда", он мог внезапно, без всякой видимойпричины рассвирепеть, разразиться бранью - ругательства извергались из него,как пламя из паяльной лампы, - и швырнуть инструменты в обшивку нашегобедного самолета. "И мерзавец же он! Какой же мерзавец этот паршивый второйлейтенантишка!.." Блек был низкорослым человечком чуть старше тридцати, ссолидным в оспинах носом, похожим на плуг. Он ничем не напоминал типичногоамериканского солдата и постоянно ходил в рабочем комбинезоне, спустив его сплеч, так что рукава свешивались с перепоясанной ремнем талии, оставляяоткрытыми мертвенно-бледные руки в черной смазке. Не знаю, почему егопрозвали "Редом"[17], скорее всего в знак признания его темперамента. Он сподобострастием - во всяком случае, внешним - относился ко всем офицерам,начиная с первых лейтенантов, но всех вторых лейтенантишек, вроде меня,рассматривал, как некую разновидность школьников, которых надо высмеивать иобводить вокруг пальца при каждой возможности. За его льстивыми манерамискрывался тиран. Стоило какому-нибудь шоферу, капралу из гаража, неправильноразвернуться в секторе рассредоточения, как Ред ястребом налетал на него:"Эй, ты! Куда лезешь? Убери свой вонючий горшок из-под крыла!" Однако членыэкипажа обожали своего начальника; старательность механика, его преклонениеперед "Телом" не знали границ. Это был влюбленный в свое дело труженик, чтои послужило Мерроу поводом придраться к нему. Наша жизнь зависела от внимательности Блека, однако Мерроу в гнусных,оскорбительных выражениях обвинял его в чрезмерной осторожности. Казалось, на этот раз собственная покладистость доставляла Блекунастоящие страдания; Мерроу не остановился перед тем, чтобы смешать с грязьюи его талант, и его утроенную осторожность. Ничего бы не случилось, заявилМерроу, если бы Ред оставил турбокомпрессор в покое хотя бы на день и темсамым позволил "Телу" участвовать еще в одном рейде; ну, а если бы у насотказал один двигатель, так что тут такого? Ведь некоторые самолетыежедневно возвращаются на базу и на трех моторах. Мерроу постарался сделатьвсе, чтобы благоразумие и заботливость Блека показались трусостью, тойсамой, что будет стоить нам проигрыша войны. Послушать Мерроу, так рвение и усердие нашего замечательного механикабыли не чем иным, как предательством.
В ожидании сбора авиагруппы мы сыграли в баскетбол с несколькимиштабными крысами, и Мерроу вновь без удержу восторгался бросками Хеверстроу.Забавно, но я почувствовал раздражение. Пожалуй, я играл не хуже Хеверстроу,только, в отличие от него, не умел пускать пыль в глаза. Я не был idiotsavant[18]. Этот математический гений (Хеверстроу) больше привлекал к себевнимание, чем всесторонне развитый, легко приспособлявшийся к окружению иупорно преследующий свою цель интеллигент (Боумен). Когда Базз обнаружил,что Хеверстроу способен запоминать номера телефонов его дамочек и швырятьмяч не хуже профессионального игрока, он совсем рехнулся. Какая ерунда! Позднее, во второй половине дня, настроение у меня испортилось. Мнезахотелось оказаться подальше от этого фарса. Я сидел в одиночестве в нашейкомнате, прислушивался к учебной стрельбе у глинистой насыпи и смотрел вокно на примыкавший к району стоянки и обслуживания самолетов луг, гдекакой-то английский фермер размеренной походкой крестьянина шагал за шестьюгернсийскими коровами и, видимо, даже не слышал стрельбы; он не оглядывалсяпо сторонам, он просто шел и шел и так же просто пересек аэродром как разпосредине. Меня тянуло к Дэфни. Я страдал от желания видеть Дэфни.
На следующий день, пятнадцатого мая, когда мы вернулись из рейда,разбор производил краснощекий капитан из штаба крыла со слабым подобиемусиков, больше похожих на просьбу поверить на честное слово, что это и всамом деле усы. Маменькин сынок, он ухитрился сразу же вооружить нас противсебя, когда спросил, какой по счету боевой вылет мы совершили. Это был наш шестой вылет. - Да ну? - Он скорее простонал, чем произнес это, и мы поняли, что онотказывается от нас, считая новичками и потому нестоящими людьми. А мы-томнили себя бывалыми вояками. Разбор проходил в помещении для инструктажа, где поставили нескольконебольших столиков. Сидевшие за ними офицеры, разложив перед собой отчетныебланки, по очереди беседовали с экипажами самолетов. Когда подошла нашаочередь, мы собрались вокруг столика розовощекого капитана; одни из насстояли, другие сидели; мы еще не сняли комьинезоны, лишь расстегнули куртки;на спинах у нас болтались летные шлемы. Некоторые прихлебывали кофе из белыхкружек. Так вот, наше дитя в звании капитана начало основательно нас прижимать.Казалось, и он, и все другие офицеры, проводившие опрос, даже офицер изнашей группы, остались не очень-то довольны тем, что нам удалось сделать втот день. Они вообще сомневались, действительно ли мы побывали в тех местах,о которых говорили, и знаем ли вообще, где эти места находятся. По правде говоря, как раз последний рейд должен был поднять нашморальный дух; получив приказ разбомбить верфи подводных лодок вВильгельмсхафене, наша авиагруппа во главе соединения пересекла Северноеморе, причем мы не набирали большой высоты, пока до объекта не осталоськаких-нибудь двенадцать минут полета, и, следовательно, не испытывалинеудобств и холода и даже не переходили на кислород. Основная цель не тольковстретила нас довольно сильным зенитным огнем - Хендаун теперь называл его"железными кучевыми облаками", но и оказалась закрытой сплошной облачностью;поскольку на инструктаже нам не указали запасную цель, мы сделали пологийразворот, вышли в море и сбросили бомбы на то, что, по мнению полковникаУэлена, представляло военно-морскую базу на острове Гельголанд. Но почему мы считали, что это и в самом деле был Гельголанд? Придирчивому младенцу-капитану удалось-таки разозлить Мерроу, и тотстал нападать на свой же экипаж. Для начала он прицепился к Хеверстроу (из всех нас - к своемулюбимчику!); он потребовал от него тут же положить на стол опрашивающегобортовой журнал с записью рейда - пусть офицер проверит и удостоверится, чтомы действительно были над Гельголандом, однако выяснилось, что Клинт ипонятия не имел, куда мы летали. - Мне казалось, что это дело полковника, - смущенно сказал он. Тут же Мерроу напустился на нашего гения и низвел его до уровнякруглого идиота. Потом наступил черед Фарра. Не принимая непосредственного участия внеприятном опросе, мы слышали, как Джагхед бормочет, что командованиеавиакрыла направило нас на объект, покрытый сплошной облачностью, и что намне указали запасную цель, причем, рассказывая все это, он, по обыкновению,впал в противный слезливый тон. Жалобы Джагхеда на то, что он называлбесполезными и самоубийственными рейдами, выдумкой не нюхавших порохагенералов, действовали на нервы. Своими дерзкими высказываниями Фаррнапоминал капризного ребенка. Он предъявлял всем нам возмутительныетребования, то приходил в безудержную ярость, то начинал льстить, чтобысклонить на свою сторону, злил и тут же заигрывал, оскорблял и заискивал.Подобно ребенку, он смотрел на все окружающее наивными глазами и без всякихпричин выходил из себя. Но в основном Джаг был прав: он ругал условия,которые мы, все остальные, изо всех сил старались не замечать. Защищаясь от капитана с младенческим лицом, Мерроу дошел до белогокаления, обрушился на Фарра и приказал ему заткнуться, пока он, Мерроу, самне заткнул ему глотку. Фарр умолк, но после опроса собрал вокруг себя несколько человек и едваслышным шепотом заявил, что у Мерроу ни за что не хватит смелости передать вштаб крыла его законные и обоснованные жалобы. У нас перехватило дыхание, когда мы услышали, что Мерроу называюттрусом, и Хендаун выразил общее мнение, заявив Фарру, что тот скулит ижалуется только со злости, только потому, что Мерроу велел ему заткнуться.Он напомнил Фарру, что Базз ходил в штаб крыла докладывать о трудностях,которые сержантский и рядовой состав встречает со стиркой, а это больше, чемсделали для своих экипажей командиры многих других кораблей.
Воспользуйтесь поиском по сайту:
