Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Есть ли будущее у фундаментальной науки в России?

М. Арапов

// Общественные науки и современность. - 2005. - N 6. - С.104-110

 

В 2004 г. были намечены контуры долго откладывавшейся радикальной реформы российской науки. Если эта реформа будет проведена, нас ждут серьезные перемены. Разобраться в сути этих перемен целесообразно, начав со сферы фундаментальных исследований. Именно в этой сфере в основном и происходит увеличение объема знаний, включая знание о человеке, культуре и обществе, тогда как в прикладной науке эти знания преимущественно используются для достижения практических целей, а также выявляются новые сферы применения результатов фундаментальных исследований. В сфере разработок на основе достижений фундаментальных и прикладных исследований, а также практического опыта создаются новые материалы, продукты, процессы, услуги и т.п.

Уровень фундаментальных исследований - важный показатель состоятельности государства и один из критериев, определяющих его роль в мире. Но вполне возможно, что эта реформа положит конец российской фундаментальной науки. Это ответственные слова, и я хотел бы, чтобы меня правильно поняли. "Возможно" выражает осторожный скепсис автора по отношению к любым конструктам в истории. Те, кто участвует в историческом событии, часто об это не догадываются, и, наоборот, очередную косметическую процедуру мы иногда считаем событием. Но если предложения правительства принимать всерьез, то их смысл в серьезном сокращении обязательств государства в области поддержки фундаментальной науки при отсутствии каких-либо идей, как и чем можно было компенсировать это сокращение.

Более важная оговорка относится к понятию "российская наука". Для меня оно совсем не равнозначно понятию "наука в России". Я думаю, что на территории России и после кончины российской науки многие будут плодотворно добывать новое знание. Этим людям время от времени будут давать премии, называть светилами отечественной науки, но самой отечественной науки в сегодняшнем понимании не будет. Через какое-то время факт ее кончины будет с огорчением осознан, признан потерей (хотя бывали и большие), а потом общество забудет о ней и будет жить дальше. Реформа будет признана coupdegrace - своевременным ударом кинжала, который прекратил мучения национальной науки.

Понятие "национальной науки" - русской, французской, немецкой - ограничено не только в пространстве, но и во времени. Национальная наука - это не результаты и не специалисты, а особые отношения между обществом и его институтами, с одной стороны, и с научным сообществом, с другой. Эти отношения в некоторых странах возникают, потом сходят на нет, хотя память о них живет в возникших институтах. А в других странах, гораздо более благополучных и богатых, чем Россия, - таких отношений нет и не было. Главное в этих отношениях лучше всего описать словом "фасцинация" или околдовывание.

В начале 30-х гг. XIX в. молодой и талантливый француз Алексис де Токвиль объездил со своим приятелем все Соединенные Штаты Америки и, основываясь на своих наблюдениях, опубликовал книгу "Демократия в Америке", которая стала классикой политологии. Представитель французской аристократии, он тем не менее был убежден, что будущее принадлежит демократии, но сама демократия отнюдь не всеми своими чертами приводила его в восторг. Одна из проблем, которая волновала Токвиля, это будущее науки. Он не был согласен с весьма распространенным в его время убеждением, что демократия - враг искусства, подлинной образованности и знания. Пытаясь осмыслить то, что он увидел в Америке, Токвиль с удивительной проницательностью разделил науку на три части, те самые, с перечисления которых я начал статью. "Каждая из этих трех частей науки может культивироваться в отдельности, хотя рассудок и опыт учат нас, что одна из них не сможет преуспевать в течение долгого времени, если ее совершенно оторвать от двух других" (Токвиль А. де Демократия в Америке. - М.: Прогресс, 1992. - С. 340).

Токвиль отмечает энтузиазм, с которым американское общество относилось к прикладным исследования и разработкам, всемерную поддержку, которыми они там пользовались. Но при этом пишет: "Высшие [т.е. фундаментальные - М.А.] науки или же высшее разделы наук ни в чем столь так остро не нуждаются, как в глубокомысленном созерцании, в обдумывании, и нет ничего менее пригодного для подобных занятий, чем образ жизни демократического общества" (Там же, С. 340). Тут он ссылается на ограниченность, присущую носителю обыденного сознания, и на тиранию большинства.

Однако, похоже, что Токвилю можно было бы возразить, опираясь на его собственные слова. Рассказывая о современной ему Франции он пишет: "Каждое утро, просыпаясь, я узнаю, что только что открыт некий всеобщий вечный закон, о котором я прежде и не слышал. Ни один, даже самый посредственный сочинитель не будет доволен своим первым литературным опытом, если открытые в нем истины относятся лишь к одному-единственному великому королевству, испытывая недовольство собой по той причине, что предмет его описаний не захватывает собой всего человеческого рода" (Там же, С. 325). Что бы нашему автору не понравилось, так это то, что упоение научным знанием, так характерное для Франции его времени, возникло после и в атмосфере демократического взрыва - Великой французской революцией. Ведь для Токвиля-аристократа Революция и правление Наполеона было сплошным кровавым кошмаром.

Вот это взявшееся неизвестно откуда доверие к "высшим наукам", всеобщим законам, постоянное ожидание новых прорывов в знании, и позволяет преодолеть противоречие между вполне конкретными и земными устремлениями правящей элиты (или демократического большинства) и интересами научного сообщества. Возникновение в послереволюционный период длинного списка блестящих имен и фундаментальных открытий, которые составили славу французской науки и которые можно найти в любой энциклопедии, объясняется тем "сердечным согласием", установившимся на время между обществом и наукой. Труднее сказать, откуда взялась сама крайняя увлеченность наукой. Кроме того, что в странах, где эта увлеченность возникала, и до этого наука пользовалась определенным престижем, нужно отметить ослабление традиционных идеологий.

Наполеон, например, не только испытывал эту страсть, но в какой-то мере стал ее жертвой. Его Египетский поход, с одной стороны, странный стратегический маневр, а, с другой, - дерзкая научная программа по исследованию загадочного Египта. Кроме 38 тыс. солдат, в состав его экспедиции входили 175 "ученых штатских", он вез с собой библиотеку с книгами о стране и десятки ящиков с научными приборами. Когда его экспедиционный корпус, будучи атакованным мамелюками, построился в каре, раздалась его знаменитая команда: "Ученых и ослов - в средину". Так что в отношении Бонапарта к науке было нечто гораздо большее, чем признание полезности теоретической механики для артиллерии и фортификации.

Та же фасцинация наукой была типична и для Германии, объединившейся при Бисмарке. С этого времени и до 30-хх гг. XX в. для каждого просвещенного человека понятие "идти вровень со своим временем" подразумевало, как минимум, умение читать по-немецки. И тут мы находим длинный список знаменитостей (Герц, Кирхгофф, Вирхов, Планк, Бунзен, Эрлих, Вундт и еще многие др.) и великих открытий, но я бы хотел обратить внимание, на другую параллель: в обеих странах - во Франции и Германии - наука становится карьерой, жизненным путем, которые выбирают люди. Выбирают большей частью слепо, имея о науке, как правило, самое общее представление. Именно в это время появляются те учебные заведения, где студент сталкивался с настоящими учеными, и получал возможность работать в областях, где влияние научных идей ощущалось наиболее сильно.

Во Франции первым учебным заведением, где обучение соединялось с систематической научной работой стала знаменитая Политехническая школа (1794 г.), готовившая сначала только военных инженеров. Ее девизом, которой выражал саму суть национальной науки, стали слова "За родину, за науку, во имя славы". Ее основатель Гаспар Монж и 42 его ученика были среди тех, кого Наполеон загонял в центр каре. Политехника, которая стала образцом для тысяч учебных заведений во всем мире, в отличие от традиционных университетов не только транслировала знания, но здесь же на глазах студентов, а иногда и с их участием это знание и создавала.

В Германии лишь немногим позже возникает новый тип университета, основанный на том же принципе объединения исследовательского и учебного процессов. Для идеолога проекта первого такого университета - Берлинского (1810 г.) - немецкого философа Фихте соединение науки и национальной идеи было ответом на поражение Германии в наполеоновских войнах. В университетах этого типа впервые был опробован принцип двух свобод: для студента выбирать, чему ему учиться (Lernfreiheit), а для преподавателя - самостоятельно определять содержание своих курсов (Lehrfreiheit). В противоположность прежнему типу университетов, которые давали общее образование, новые университеты стали учреждениями высшего профессионального образования. А в последней четверти XIX в. в период наивысшего опьянения наукой, заключительным шагом реформы германского высшего образования стало возникновение Ingenieurschule. Описывать этот тип учебного заведения нет нужды: наше Бауманское училище, МИФИ, в определенной мере Физтех и проч. наши лучшие институты просто скопированы с Ingenieurschule.

Но национальная наука не только дает возможность нации самоутвердиться и радует ее своими успехами, и не только открывает для людей новый путь к самореализации. Нация заказывает, а наука вырабатывает для нации рациональное объяснение мира. Такое объяснение может быть неполным или неудачным, но оно должно следовать принципу достаточного основания. Если обществу милее конкурирующее объяснение, основанное на других принципах, то сердечного согласия между наукой и обществом не получается. Занимая в общественном сознании разные ниши, наука и религия в состоянии уживаться друг с другом, но там, где востребована "арийская физика" или "мичуринская биология", уже нет места национальной науке. Похоже, что в России фундаментальная наука в первый раз была востребована именно как способ объяснения мира, а потом стала национальной гордостью и привлекательной карьерой. То же было и в Германии накануне ее объединения в XIX в. и после объединения. Там как грибы после дождя возникали исследовательские центры, которые занимались всем на свете: археологическими исследованиями в Греции, римским правом, славистикой, составлением необъятного словаря, который отражал бы употребление всех латинских слов в классический период, справочников по химии и каталогов живописи. И все, чтобы заявить о существовании немецкой точки зрения в каждой области.

В Россию, как и во многие другие страны, наука были искусственно пересажена на совершенно неподготовленную почву и первоначально совершенно не востребована. Строительство начиналось с крыши: сначала появилась Академия, а потом только гимназия, университет и т.д. "Деятельность академиков-иностранцев в отдельных отраслях науки приносила, правда, свои плоды, но совершенная изолированность их положения все же много вредила успехам их трудов, она мешала русскому обществу смотреть на это учреждение как на нечто свое родное. Академия представляла искусственно развиваемое тепличное растение, не пускавшее глубокого корня в жизнь народа" (Ягич И.В. История славянской филологии. - Спб., 1910. Репринтное издание, 2003).Сказанное, конечно, относится к XVIII в., но и до самой революции Академии, которая до известной степени символизировала всю русскую науку, не могли простить чужеземного происхождения, и в тех немногочисленных случаях, когда ее действия непосредственно затрагивали общественные интересы, интеллигенция неизменно ополчалось против Академии (Два, пожалуй, самых приметных случая - скандал, связанный с тем, что при избрании в Академию был забаллотирован Д.И.Менделеев ("...противодействием темных сил, которые ревниво закрывают двери Академии пред русскими талантами") и всеобщий протест против академических правил орфографии 1885 г.).

После революции большевики быстро обнаружили, что понятия марксизма - это только каркас здания, у которого не было ни стен, ни кровли. Нельзя было управлять страной и обществом, не наполнив эти понятия реальным содержанием и не предложив обществу внятной картины мира. И значительная часть гуманитариев в России с невероятной энергией принялись осуществлять грандиозный проект по созданию этой картины. Среди участников проекта были, конечно, приспособленцы, но на удивление много ученых, трудились не за страх, а за совесть.

То, что было сделано за пятнадцать послереволюционных лет (1917-1932), нельзя даже сравнить с достижениями за последние 15 лет. На основе марксистских доктрин была переписана чуть не вся мировая история, включая и отечественную, был предложен новый взгляд на литературу, искусство, градостроительство, перекроена система высшего образования, разработана новая теория управления и плановый способ управления экономикой, в ударном темпе создавались описания национальных языков, для нескольких десятков из них была реформирована письменность и т.д. Появились первые, но достаточно впечатляющие результаты в естественных и технических науках. И результатами были не концепции и брошюры. Нет, появились интеллектуальные продукты очень высокого "уровня передела": первое издание БСЭ, толковый словарь Ушакова, образцовые переводы памятников мировой литературы, оригинальные университетские курсы истории и экономики и т.д.

Успехи первого проекта, по-видимому, удивили и саму власть, которая стала гораздо серьезнее относиться к науке, приступив к "советизации" Академии наук, которая до этого пользовалась своего рода экстерриториальностью, к созданию Академий наук союзных республик, сети академических и ведомственных НИИ и т.д. И тогда же в начале 30-х гг., в период упоения наукой была сделана роковая ошибка - разорвана связь между наукой и высшим образованием. Все ресурсы были сосредоточены в так называемом академическом и отраслевом секторе науки. Цель была, конечно, благой: пусть де каждый занимается своим делом: наука - исследует, педагоги учат, так будет эффективнее.

В дальнейшем роман между наукой и обществом был связан в России с созданием национального военно-промышленного комплекса. То же самое происходило в США. Только наркотическим эффектом от фасцинации наукой, которая привела американцев аж на Луну, можно объяснить, как вполне трезвое до этого общество могло совершенно серьезно относится к рейгановскому проекту "звездных войн". Возможно именно неудача нашего лунного проекта, а затем и отсутствие какого-либо эффектного ответа на "звездные войны" положили конец тому восторженному отношению к национальной науке, которое для России осталось в основном в прошлом. После Чернобыля настороженность по отношению к науке только нарастала, но история это процесса еще не написана.

Итак, люди при определенных условиях готовы поддаваться завораживающему влиянию абстрактных идей, которые они даже не особенно и стремятся понять, они ждут от науки объяснения насущных проблем своего бытия и посвящают свою жизнь научной деятельности (иногда совершенно безрассудно). Примерно к этому сводится то, что общество получает от науки. Хотя пример Америки показывает, что необязательно все три компонента смешивать в одном флаконе. Американцы восхищаются наукой, но предоставляют развивать ее очередной волне иммигрантов, если те испытывают к таким занятиям тягу. И в создании картины мира наука для американцев не играет доминирующей роли. В последнем Европа могла убедиться по результатам последних президентских выборов, судьбу которых решили религиозные американцы, проголосовавшие за Буша сердцем.

Что же получает наука от общества, становясь фактором развития нации? Если коротко, то колоссальный кредит доверия. Общество признает ценность научных результатов в целом и не пытается сопоставить затраты и эффект от научных исследований. Научное сообщество десятилетиями считало такое положение вещей само собой разумеющимся, только затраты всегда казались ему недостаточными.

И вот представьте себе, что в рамках готовящейся в РФ бюджетной реформы правительство предлагает научному сообществу выбрать себе стратегическую цель, а продвижение к такой цели отслеживать по формальным и измеримым целевым показателям - индикаторам развития науки и техники, которые самой науке и предлагается придумать. Достижение определенных значений этих показателей является тактической целью, под нее составляется бюджетная программа, в соответствии с которой осуществляется государственное финансирование. Первая попытка предложить индикаторы для отечественной науки уже появилась. Она содержится в новой редакции Федеральной целевой программы "Исследования и разработки по приоритетным направлениям развития науки и техники на 2002-2006 годы". Если воспользоваться бытовой аналогией, то наступил момент, когда муж, уже не дает жене без лишних слов энную сумму на булавки, а спрашивает, какие булавки нужны и зачем. Женщина делает отсюда вполне обоснованный вывод, что семейные отношения вступили в новую фазу.

Пока наука была любимым детищем нации в ее хозяйственном ведении оказалась огромная собственность. Задача эффективного управления этой собственностью никогда даже не ставилась. Когда государство потребовало вернуть себе контроль над этой собственностью, у научной элиты это вызывает глубокую обиду. Поэтому очень много шума вызвала "Концепция участия Российской Федерации в управлении государственными организациями, осуществляющими деятельность в сфере науки". В первоначальном варианте она предлагала сохранить в качестве "храма науки" небольшую часть из огромного количества организаций и учреждений, занимающихся наукой (3180 организаций различных организационно-правовых форм, 70% из которых находятся в государственной собственности), а большую часть акционировать, и в конечном итоге продать в частные руки.

Пока общество было околдовано наукой, у последней не было проблем с самовоспроизводством. И сейчас у нас молодежь охотно идет в аспирантуру, защищается, но, пройдя этот "обряд инициации", голосует ногами. В результате график распределения научных работников по возрасту похож на двугорбого верблюда: молодежи до 30 порядочно, от 31 до 40 - глубокий провал, а максимум приходится на 55-56 лет. Причем этот провал только расширяется. То есть прагматично настроенная, способная молодежь по-прежнему считает стажировку в науке хорошей стартовой площадкой для карьеры, старшее поколение еще может ее чему-то научить, но работать в науке она не хочет, обрекая последнюю на вымирание.

Но, возможно, часть молодежи идет стажироваться в науку даже не для того, чтобы приобрести ту "дисциплину ума", которую дает фундаментальная наука, а просто стремиться получить ученую степень. Первые академики в чиновной России чувствовали себя довольно неуютно еще и потому, что Петр I не включил это звание в "Табель о рангах". Поэтому они всеми правдами и неправдами пытались получить себе какой-либо гражданский или придворный чин. По иронии судьбы (и к большому несчастию для отечественной науки) ученые степени (в меньшей степени ученые звания) оказались единственными внятными маркерами социального статуса и в СССР, и в России, поэтому часто их получали "крепкие хозяйственники", администраторы и прочая публика, которая особых заслуг перед наукой не имела. Результатом стало прискорбное размывание этоса ученого.

Почему наука и общество разводятся? Если зарождение страсти к науке объяснить трудно, то для объяснения развода годятся те простые объяснения, которые дал Токвиль (см. выше). Вероятно, фундаментальная наука могла бы еще некоторое время функционировать в "режиме национального достояния", если бы с большим энтузиазмом откликнулась на прозвучавший после 1993 г. призыв заняться поисками "национальной идеи", но повторить то "ралли", которая пережила гуманитарная наука России в 20-е гг. XX в., не удалось. Никто также не готов сегодня заказывать науке разработки оружия на принципиально новой основе. Вероятно, какая-то часть научных работников, занятых фундаментальными исследованиями, сумеет найти себя в прикладной науке и разработках, но остальных ждет нелегкая судьба. По оценкам Российского фонда фундаментальных исследований и сейчас в России к этим исследованиям имеет отношение около 100 тыс. человек.

Процесс развода не был бы таким болезненным, если бы у фундаментальной науки оставался естественный путь отступления - высшее образование, но роковые решения 30-х гг. и долгие годы, когда преподавание на основах совместительства всячески ограничивалось, сильно сузило возможности маневра. Если что-то и останется от национальной фундаментальной науки, то, скорее всего, в высшей школе.

Хотя мы все привыкли считать, что всегда находимся в исключительных обстоятельствах, "национальная модель" фундаментальной науки становится архаизмом не только в России. Европейский союз, пытаясь интегрировать исследовательские потенциалы объединившихся стран Европы, столкнулся с проблемами в чем-то близкими нашим (хотя и в совершенно другом контексте): разобщенностью различных национальных систем управления и поддержки научных исследований, часто разобщенность ученых даже одной страны, отсутствие возможности мобилизовать научный потенциал на решение актуальных проблем, нерациональным использованием ресурсов. Индустрия знаний подразумевает относительно быстрые изменения в направленности и содержании исследований, постоянную трансформацию научных коллективов, смену приоритетов. Если исследователь на долгие годы (если не пожизненно) привязан к определенному месту работы, ему приходится постоянно ждать и идти на компромиссы, пока для него не будут созданы приемлемые условия, тогда как нужные ему приборы могут быть в другом научном учреждении, где-то могут пустовать помещения, а у себя он не может отвоевать лишнего квадратного метра.

Руководство ЕС не стало тратить силы на модернизацию национальных систем, а активно взялось за создание "поверх" них сетевой структуры. Начиная с 5-ой рамочной программе, и особенно в 6-ой, принятой после Лиссабонского саммита ЕС (2002 г.), упор сделан на формирование сетевого сообщества исследователей. Сетевая модель организации науки не подразумевает тесной связи исследователя с национальными структурами, он ищет и получает поддержку из разных источников. В ЕС финансирование в первую очередь направляется консорциумам, созданным из представителей нескольких стран, которые в рамках одной из программ выиграли конкурс. Причем иногда кажется, что чиновникам из Евросоюза более важно добиться кооперации представителей разных стран, чем самого результата. Программы связываются с приоритетными направлениями исследований (например, с нанотехнологиями). Для таких консорциумов создается мощная информационная поддержка, позволяющая представителям разных стран узнать о существовании друг друга и объединить усилия для составления и выполнения проекта. Эти программы, по крайней мере формально, открыты и для участия исследователей из России. Если сетевая модель окажется успешной (чего пока нельзя гарантировать), то в области фундаментальных исследований она станет полноценной альтернативой национальной науке. Для ЕС она может решить значительную часть острых кадровых проблем, так как привлечение иммигрантов - медленный и дорогостоящий процесс, не говоря уже о подготовке специалистов своими силами. Для той части российских ученых, преимущественно молодых, которые и после осуществления предлагаемой правительством реформы не эмигрируют (в другие страны или в другие сферы деятельности) подключение к такой сети будет естественным выбором.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...