Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Кинокомпания «Лимон-фильм»




 

Три года назад, когда Тарык-бей узнал, что Фюсун при поддержке и с одобрения матери будет принимать участие в конкурсе красоты, разразился скандал. Но так как он очень любил дочь, то не устоял перед ее слезами и мольбами, хотя впоследствии, услышав разговоры окружающих, раскаялся, что потворствовал позору. Ему казалось, что конкурсы красоты, проводившиеся во времена Ататюрка — в первые годы Республики, — во время которых девушки в черных купальниках выходили на подиум и доказывали всему миру не только свою связь с турецкой культурой и историей, но и то, какими современными они стали, — вещь хорошая. Однако в 1970-е годы в этих конкурсах начали участвовать всякие вульгарные девицы без образования и воспитания — певички или будущие манекенщицы, и конкурсы совершенно изменились. Прежде ведущий аккуратно и вежливо спрашивал у какой-нибудь из участниц, за кого она мечтает в будущем выйти замуж, таким образом осторожно намекая, что девушка целомудренна. А теперь ведущие, спрашивая девушек, что те ищут в мужчинах (следовало отвечать: характер), гаденько хихикали, что было и на том конкурсе, в котором участвовала Фюсун. После этого Тарык-бей твердил зятю, жившему в его доме, что не желает, чтобы его дочь опять попала в сомнительную авантюру.

Фюсун боялась, что отец будет против ее съемок в кино и попытается им препятствовать, поэтому говорила о будущем фильме мужа так, чтобы Тарык-бей ничего не слышал. Во всяком случае, нам казалось, что он ничего не слышит, когда мы шептались о делах. Полагаю, Та-рык-бей просто делал вид, будто ничего не слышит, поскольку ему нравилось, что я проявляю такое внимание к его семье, и он любил выпивать и беседовать со мной вечерами. Этот самый художественный фильм поначалу служил мне весьма убедительным предлогом и помогал скрывать основную причину моих многочисленных визитов, хорошо знакомую тете Несибе. Глядя в доброе милое лицо Феридуна, я надеялся, что он ни о чем не подозревает, но потом стал думать, что он знает обо всем, однако доверяет жене, а меня не воспринимает всерьез и даже за спиной смеется, и я, конечно же, важен для его карьеры, так как без моей поддержки ему не снять фильм.

В конце ноября Феридун придал наконец сценарию законченную форму и однажды после ужина, на лестнице, под строгими взглядами Фюсун, торжественно вручил мне написанный от руки текст, чтобы я как будущий продюсер прочитал и сообщил свое окончательное решение.

— Кемаль, я хочу, чтобы ты прочитал это внимательно, — сказала Фюсун. — Я верю в этот сценарий и верю тебе. Не обижай меня.

— Никогда не обижу, дорогая. Это, — тут я указал на палку в руке, — так важно потому, что ты хочешь сниматься, или потому, что фильм будет настоящим произведением искусства, как в Европе?

— И то, и другое.

— Тогда знай, что фильм снят.

Признаться, в сценарии под названием «Синий дождь» не было ничего, что сообщило бы кому-то нечто новое, добавило что-то в историю нашей любви с Фюсун: почему-то Феридун, разумные рассуждения которого я с таким удовольствиям слушал прошлым летом, в своем сценарии повторил все ошибки турецких кинематографистов (подражание, наигранность, морализм, грубость, сентиментальность, коммерческий популизм и т. д.), достигших определенного уровня культуры и стремящихся создать произведение искусства, как на Западе,— в общем всех тех, кого он столь яростно ругал. Читая скучный результат его творчества, я подумал, что страсть к искусству—это болезнь, которая, как любовь, слепит наш разум и скрывает от нас реальность, заставляя забыть обо всем. В трех сценах Фюсун должна была сняться обнаженной — один раз, занимаясь любовью, второй раз — в ванне с пеной на манер фильмов французской «новой волны» и третий раз — прогуливаясь во сне по райскому саду. Их Феридун вставил явно из коммерческих соображений, и все три были совершенно безвкусны и не нужны.

Именно из-за этих сцен я не принял фильм, в идею которого и так не верил. И был просто вне себя и настроен решительнее, чем даже Тарык-бей. Таким образом, окончательно убедившись, что замысел съемок нужно отложить в долгий ящик, я сразу сообщил Фюсун с мужем, что сценарий отличный, поздравил Феридуна и сказал, что со своей стороны готов теперь приступить к действиям, а для этого хотел бы начать, на правах продюсера (при этих словах я со смехом представил себя продюсером), с набора технического персонала и кандидатов на роли — на усмотрение Феридуна.

В начале зимы мы в сопровождении Фюсун начали регулярно бывать в различных киношных забегаловках Беойглу, в кабинетах директоров кинокомпаний, ходили по кофейням и пивным, где кутили до утра второсортные актеры и восходящие звезды, статисты, декораторы и костюмеры, где народ играл в турецкое домино, а продюсеры с режиссерами обсуждали планы на будущее. Все эти заведения были на расстоянии десяти минут ходьбы вниз по улице от Кескинов, и всякий раз, проходя по этой дороге, я вспоминал слова тети Несибе, которая говорила, что Феридун женился на Фюсун, лишь бы жить поближе к тем местам. Иногда я забирал их на машине от дверей дома, а иногда, после ужина с родителями, мы втроем, я, Феридун и взявшая его под руку Фюсун, отправлялись в Бейоглу.

Чаще всего мы ходили в бар «Копирка». Помимо всех прочих, туда еще заглядывали стамбульские нувориши в поисках кинозвезд или молоденьких актрис, мечтающих стать таковыми, отпрыски провинциальных толстосумов, попавшие в водоворот стамбульской деловой и ночной жизни, жадные до столичных развлечений, а также среднего пошиба газетчики: кинокритики да светские обозреватели. За зиму мы перезнакомились с огромным количеством людей, которых летом видели в кино во второстепенных ролях (в том числе с усатым приятелем Феридуна, который играл обманщика-бухгалтера), и стали частью этого общества, состоявшего из милых, немного озлобленных, но еще не утративших надежду людей, безжалостно сплетничавших друг о друге, готовых поведать историю своей жизни первому встречному, но не умевших прожить друг без друга ни дня.

Феридун, которого здесь очень любили, порой покидал нас и часами просиживал за другими столиками со знакомыми — одними он восхищался, с другими, кому когда-то ассистировал, продолжал дружить, поэтому мы с Фюсун часто оставались вдвоем. Не могу сказать, что такие моменты были особо счастливыми для меня. При муже Фюсун обращалась со мной довольно холодно и неискренне, называла меня только на «вы», «братец Кемаль», а если в ее словах и проскальзывала теплая нотка, то лишь из вежливости.

Однажды вечером, когда мы с Фюсун снова оказались за столиком одни, а я к тому времени успел перебрать ра-кы, мне вдруг стало невероятно тоскливо. Я прекрасно сознавал реальность, мелкие расчеты Фюсун, связанные с кино. И решил, что, если скажу ей об этом без утайки, это ей понравится и она воспримет спокойно мое желание быть искренним. «Дорогая, бери меня под руку, и давай поскорее уйдем из этого отвратительного места, — произнес я.—Поедем в Париж или на другой конец света, куда-нибудь в Патагонию, где забудем всех этих людей и мы будем счастливы до конца наших дней».

— Братец Кемаль, разве это возможно? Наши жизни теперь идут по разным дорогам, — ответила Фюсун.

Вечно пьяные завсегдатаи бара, приходившие туда каждый день как на работу, хорошо приняли Фюсун — красивую молодую жену Феридуна, меня же встретили с подозрением и насмешкой, считая добрым богатым дурнем, который хочет снять европейский фильм. Все эти веселые выпивохи, кочевавшие из бара в бар, редко оставляли нас одних. С некоторыми мы были совершенно незнакомы, что не мешало им пробовать попытать удачу у Фюсун, другим страстно хотелось, чтобы весь мир узнал все их тайны. То была большая команда. Мне нравилось, когда подсевшие со стаканом за наш столик незнакомцы считали меня мужем Фюсун. Но она каждый раз специально громко, что особенно задевало меня, с улыбкой говорила, что ее муж — «вон тот толстяк», и вновь подошедший, не стесняясь моего присутствия, начинал отчаянно к ней приставать.

Каждый действовал по-своему. Одни говорили, что ищут «смуглую турецкую красавицу» для фотосессии. Другие сразу предлагали главную женскую роль в фильме о пророке Ибрагиме, съемки которого должны вот-вот начаться. Третьи молча смотрели в глаза. Четвертые заводили беседу о прекрасном, которого никто не замечает в мире денег. Пятые читали стихи про любовь или родину авторства какого-нибудь бедолаги-поэта, угодившего за решетку, а шестые в это время, сидя за дальним столом, оплачивали наш счет либо присылали вазу фруктов. Одна тучная дама, с которой мы каждый раз встречались в Бейоглу, куда в конце зимы стали ходить реже, так как я противился этим посещениям всеми способами, в свое время снимавшаяся в ролях бессердечных гувернанток или подруг злодеек, устраивала у себя вечеринки для таких, как она выражалась, «образованных и культурных молодых женщин», как Фюсун, куда всякий раз звала и ее. Один немолодой коротконогий и пузатый критик в штанах на подтяжках и с бабочкой клал свою уродливую, будто паук, руку Фюсун на плечо и говорил, что «ее ждет очень, очень большая слава», что она, может быть, станет первой турецкой звездой международного уровня, и советовал быть осмотрительной.

Все эти серьезные и несерьезные, настоящие и выдуманные предложения сниматься в кино или рекламе Фюсун слушала внимательно и серьезно, запоминала имя каждого, кто подходил к ней, и, осыпая неумеренными и весьма пошлыми похвалами любого мало-мальски известного актера, чему, полагаю, научилась в бытность продавщицей, старалась понравиться всем, с кем ей доводилось общаться. В то же время она пыталась делать и нечто противоположное—быть не похожей на других, интересной, и хотела бывать в эти заведениях как можно чаще. Я сказал ей не давать телефон каждому встречному, кто предлагает работу, потому что, если узнает отец, ей попадет, но она, разозлившись, посоветовала не лезть не в свое дело, потому что, если фильм Феридуна будет неудачен или вовсе не будет снят, она снимется у других. Я обиделся и ушел за другой стол, но через некоторое время она подошла ко мне с Фери-дуном и сказала: «Поехали поужинаем, как летом».

В этом пивном киносообществе, частью которого я постепенно, чуть стесняясь, становился, у меня появились два приятеля, от которых я узнавал последние сплетни. Первой была немолодая актриса по имени Сюхендан Йылдыз. В результате неудачных действий молодой турецкой пластической хирургии ее нос. разделенный пополам, стал странным и отталкивающим, однако она прославилась, так как ее начали приглашать на роли злодеек. Второго моего приятеля звали Салих Сары-лы. Он был характерным актером и всю жизнь играл бравых офицеров и честных полицейских, но сейчас зарабатывал на хлеб озвучкой полулегальных эротических фильмов местного производства и часто, задыхаясь от кашля, со смехом хриплым голосом рассказывал о комических эпизодах во время съемок.

За несколько лет я с изумлением узнал, что большинство актеров, с которыми мы знакомились в «Копирке», поработало в стамбульской эротической индустрии. Когда это открылось, я почувствовал себя человеком, обнаружившим, что большинство его друзей состоит в подпольной экстремистской группировке. Изысканные актрисы средних лет и актеры, которые, как Салих-бей, всю жизнь играли героев, часто ради денег озвучивали довольно откровенные европейские фильмы и во время любовных сцен, которые показывали без подробностей, издавали преувеличенные крики и стоны, позволявшие вообразить плотские детали, оставшиеся за кадром. У большинства всех этих довольно известных людей были семьи и дети, но, скрывая свои заработки, прежде всего от домашних, они объясняли совершенное тем, что «не хотят терять связь с кино, пока в индустрии кризис». Однако поклонники, особенно из провинции, узнавали их по голосам и присылали письма, полные гнева либо комплиментов. Другие актеры, более смелые и жадные до денег, также завсегдатаи «Копирки», снимали фильмы, которым предстояло стать первым в истории мусульманским порно. В этих фильмах, на взгляд современного зрителя не столько эротических, сколько смешных, все так же звучали слишком громкие, стандартные любовные стоны, подробно исполнялись все позиции, почерпнутые из контрабандой ввезенных западных книг, но все актеры— и мужчины и женщины, — как осторожные девственницы, никогда не снимали с себя трусы.

Когда мы выбирались в Бейоглу, обычно в «Копирку», пока Фюсун с Феридуном перебирались от столика к столику, чтобы познакомиться с новыми людьми и узнать последние новости, я сидел с новыми приятелями, чаще с обходительной Сюхендан-ханым, и слушал ее предостережения. Например, тому рыжеусому человеку в аккуратно отглаженной рубашке с желтым галстуком, с виду благовоспитанному, вообще не стоит разрешать разговаривать с Фюсун: это известный продюсер, но стоит ему остаться в своем печально известном кабинете на последнем этаже «Атлас-фильма» наедине с любой женщиной моложе тридцати, как он тут же запирает дверь на ключ и насилует ее; потом, когда она рыдает, предлагает ей главную роль в каком-нибудь фильме, но когда съемки начинаются, роль оказывается третьеразрядной — например, немецкой няни в доме турецкого богача, которая плетет интриги и всех ссорит. Еще осторожнее следует быть с бывшим начальником Феридуна, продюсером Музаффером, к которому Феридун все время подходил и смеялся над каждой шуткой, в надежде, что тот поможет ему. Этот бесчестный человек не так давно, две недели назад, здесь же, в «Копирке», но тогда с ним не было Феридуна с Фюсун, поспорил с директорами двух средних конкурирующих кинокомпаний на бутылку французского шампанского, что уложит Фюсун в постель за месяц. (В те времена шампанское, попадавшее в Турцию контрабандой, которое пили почти в каждом европейском фильме, считалось неотъемлемым составляющим западного, христианского мира роскоши.) Сообщая мне все это, актриса, годами игравшая в кино дурных женщин, которую турецкая пресса окрестила Коварной Сюхендан, вязала длинными спицами по журналу «Вигйа» свитер из красной, зеленой и синей шерсти на зиму внуку. Некоторые смеялись над ней за то, что она сидит в баре с шерстью и спицами, но она всем отвечала: «Я, пока жду новой работы, времени попусту не трачу, а вы, тунеядцы, только и пьете!» — и, ненадолго позабыв о манерах, разражалась отборной бранью.

В таких местах, как «Копирка», после восьми вечера напивались все, и Салих Сарылы, видя, как мне действуют на нервы обиженные жизнью звезды, от которых невозможно сбежать, пряча от меня глаза, устремлял романтичный взгляд, напоминавший его идеальных полицейских, вдаль, на Фюсун, болтавшую с кем-то за дальним столиком, и как-то сказал мне, что, если бы он был богатым человеком, как я, никогда бы не привел красивую юную родственницу в такое место, пусть бы она и мечтала стать звездой. Это, конечно, задело меня. В ответ я мысленно причислил моего приятеля в список мужчин, которые неуважительно смотрят на Фюсун. Коварная Сюхендан однажды произнесла слова, которых я никогда не забуду: «Твоя родственница, эта красавица Фюсун,—сказала она,—милая, приятная и очень хорошая девушка, и как раз в таком возрасте, как и моя дочка, когда пора стать матерью. Но что вы забыли здесь?»

Дни шли, все это не давало мне покоя, и поэтому в начале 1977 года я сказал Феридуну, что он должен окончательно определиться с составом съемочной группы и техническим обеспечением нашего фильма. Каждую неделю Фюсун знакомилась в Бейоглу с новыми людьми. Новые знакомые засыпали ее словами восхищения, предложениями работы, съемок. В то же время я почти каждый день убеждал себя, что Фюсун бросит Феридуна совсем скоро, и всякий раз, когда она нежно улыбалась мне или, дотронувшись до меня, рассказывала на ухо забавные истории, я чувствовал, что этот день не за горами. Я считал, что Фюсун, на которой я собирался жениться, как только она бросит Феридуна, не стоит глубоко погружаться в мир кино. Актрису из нее можно было бы сделать и без всех этих людей. В те дни мы втроем решили, что теперь дела будем решать не в «Копирке», а в рабочей обстановке. Предварительные переговоры шли с удвоенной скоростью, пора было создавать кинокомпанию, которая бы занималась производством фильмов Феридуна.

Фюсун в шутку предложила, чтобы мы назвали новую кинокомпанию по имени ее кенара — Лимон. На визитную карточку мы поместили рисунок милой птички, офис кинокомпании «Лимон-фильм» находился по соседству с кинотеатром «Йени Мелек».

Я распорядился, чтобы в отделении Сельскохозяйственного банка Бейоглу, где у меня был открыт счет, в начале каждого месяца переводили на счет «Лимон-фильма» по 1200 лир. Эта сумма была немногим больше двух зарплат самых высокооплачиваемых сотрудников «Сат-Сата». Половину этой суммы Феридун получал в качестве жалованья, как директор кинокомпании, а остальное должен был тратить на аренду и съемки.

 

Когда невозможно уйти

 

Обеспечивая Феридуна деньгами еще до съемок фильма, в котором, как становилось все более понятно, не было никакой надобности, я почувствовал себя намного спокойней. Прошло чувство неловкости от моего пребывания у Фюсун. Если раньше меня грыз нестерпимый стыд от необоримого желания ее увидеть, то теперь мне казалось, что стесняться нечего, ведь я даю им деньги. Помню, как боролся с собой весенним вечером 1977 года, сидя в отцовском кресле и разговаривая с матерью перед телевизором.

Возвращаясь из конторы, я обычно слышал одно и то же:

— Хотя бы раз побыл дома, останься, поедим вместе...

— Нет. Пойду я, матушка.

— О Всевышний, сколько развлечений в этом городе! Везде-то тебе успеть надо!

— Друзья очень просили.

— Можно подумать, лучше бы я была твоим другом, а не матерью. Ведь я совсем одна... Послушай меня. Отправим Бекри прямо сейчас купить тебе у Ка-зыма отбивную, пусть поджарит. Поужинай со мной! Съешь мясо, а потом иди к своим друзьям...

— Я могу прямо сейчас сходить, эфендим, — отозвался из кухни повар Бекри, слышавший ее слова.

— Нет, матушка, важные люди пригласили. Сын Карахана, — соврал я.

— А почему я ничего не слышала? — справедливо засомневалась мать.

Кому и что было известно? Знала ли мать или Осман, что я часто хожу к Фюсун? Мне не хотелось думать об этом. Когда я ездил в Чукурджуму, то старался ужинать с матерью дома, чтобы не вызвать у нее подозрений, а потом еще ужинал у Кескинов. Тетя Несибе, правда, на взгляд определяла, что я сыт, хотя и интересовалась: «Кемаль, тебе что, овощи не понравились? У тебя сегодня совсем аппетита нет».

Иногда, ужиная с матерью, я надеялся, что смогу сдержаться и остаться дома, если перетерплю тоску по Фюсун, ощущавшуюся вечером сильнее всего, но, стоило мне поесть и выпить пару стаканов ракы, тоска начинала одолевать меня с такой силой, что замечала даже мать.

— Опять стучишь ногой! Иди хоть прогуляйся, — говорила она. — Только далеко не уходи, на улицах нынче опасно.

В те годы в Стамбуле то и дело кого-нибудь убивали, по вечерам полиция устраивала облавы в кофейнях, студенты университетов постоянно устраивали бойкоты и стачки, повсюду подкладывали бомбы, вооруженные люди грабили банки. Все стены в городе были исписаны разноцветными политическими лозунгами один поверх другого. Как и большинство стамбульцев, я был далек от политики, считал, что пользы от противостояния враждующих сторон никому нет, и подозревал, что для многих бесчеловечных людей политика служит своего рода ремеслом. Но о ней трещали на всех углах, будто ничего более важного в жизни обычного человека тогда и не было.

Я уходил из дома почти каждый вечер, но к Кески-нам ездил не всегда. Иногда действительно встречался с друзьями, надеясь, что познакомлюсь с какой-нибудь симпатичной девушкой, которая поможет мне забыть Фюсун, а иногда просто сидел с приятелями и наслаждался их обществом. Бывало, когда на разных приемах, куда меня вытаскивал Заим, или в гостях у дальних родственников, либо где-нибудь в ночном клубе, куда меня приводили старинные друзья во главе с 'Тайфуном, я сталкивался с Мехмедом и Нурд-жихан. И, открывая новую бутылку виски под модные турецкие песни, большинство которых были переписаны с итальянских и французских шлягеров, я предавался обманчивой надежде, что медленно возвращаюсь к прежней, здоровой и благополучной, жизни.

Глубину своих страданий я постигал не в ту минуту, когда меня сковьюало стеснение от предстоящего визита к Фюсун, а когда, долго просидев у них за ужином, никак не решался уйти. Помимо стыда за свое положение в этом доме, какое сохранялось уже на протяжении восьми лет, я испытывал особое смущение потому, что нередко у меня не хватало духу попрощаться и пойти к себе.

Телевизионная программа каждый вечер заканчивалась примерно в одиннадцать тридцать или полночь видами мавзолея Ататюрка, турецкого флага и маршем почетного караула. После этого все некоторое время смотрели на мутный экран — будто программу отключили по ошибке, а потом Тарык-бей говорил Фюсун: «Дочка, выключай телевизор», или же она вставала сама. Мои особые страдания начинались именно тогда. Я чувствовал, что если немедленно не встану и не уйду, то помешаю им, и твердил себе: «Пора, давай же уходи». Кескины не раз колко отзывались о тех гостях, которые раскланивались сразу, как только завершались передачи, поскольку и приходили лишь потому, что у них не было своего телевизора. Мне не хотелось хотя бы в чем-то походить на них.

Конечно, родители Фюсун понимали, что я бываю у них не ради программ, но в качестве официального предлога называл очередную телепередачу, которую якобы хочу посмотреть вместе с ними. Поэтому, когда гас экран, я еще некоторое время сидел, а затем пытался отправиться восвояси, но никак не мог этого сделать. Меня словно приклеили к стулу или к дивану, и, пока я покрывался потом от стыда,.мгновения следовали одно за другим, тиканье настенных часов превращалось в назойливый шум, и я твердил свой выученный речитатив: «Встаю! Встаю!», однако не двигался с места.

Прошло много лет, и даже сейчас я не могу исчерпывающим образом объяснить истинную причину моей нерешительности — как и причину любви, которую я пережил. Мне, однако, вспоминаются различные поводы и отговорки, позволявшие побыть еще немного, которые сковывали мою волю:

1. Стоило мне сказать, что пора идти, как либо Та-рык-бей, либо тетя Несибе принимались упрашивать меня побыть еще немного.

2. Если они ничего не говорили, то тогда Фюсун, нежно улыбаясь, загадочно смотрела на меня, окончательно лишая способности соображать.

3. Кто-то обязательно начинал рассказывать интересную историю или завязывалась очередная беседа. Я участвовал в ней, но сидел как на иголках еще минут двадцать, потому что невежливо встать и распрощаться во время разговора.

4. Наши с Фюсун взгляды встречались, и я напрочь забывал о времени. Вскоре, украдкой взглянув на часы, с тревогой замечал, что прошло не двадцать минут, а все сорок, опять пытался распрощаться, но снова не мог встать. Тогда я сердился на собственную слабость и безволие и чувствовал такой стыд, что положение становилось нестерпимо тяжелым.

5. Мой разум лихорадочно искал новый предлог, чтобы побыть еще немного, и на это уходило еще некоторое времени.

6. Тарык-бей иногда наливал себе очередной стакан ракы, и мне, видимо, в знак вежливости следовало пить с ним.

7. Иногда я ждал до полуночи. Мне было легче уйти, когда часы пробивали полночь.

8. Четин еще в кофейне, у них там беседа в самом разгаре, можно еще подождать.

9. А иногда я думал, что если выйду прямо сейчас, то меня увидят парни, которые курят и болтают на улице, и поползут сплетни. (Многие годы меня беспокоило, что, когда я шел мимо них к Кескинам и обратно, воцарялось молчание, но они видели, что мы с Фе-ридуном в хороших отношениях, и поэтому сказать о «чести квартала» им было нечего.)

Присутствие или отсутствие Феридуна подливало масло в огонь, усиливая мое беспокойство. Но больнее всего становилось, если сама Фюсун нежно смотрела на меня, взглядами даря надежду. Размышляя над тем, как Феридун доверяет своей жене, я приходил к выводу, что они счастливы в браке, и страдал от этого еще больше.

Безразличие Феридуна можно было объяснить его верой в существовавшие запреты и традиции. Живя в стране, где на замужнюю женщину при родителях не дозволялось даже краем глаза взглянуть, куда уж там заигрывать с ней, а любая попытка сблизиться вообще могла закончиться трагически, как это случалось в кварталах бедняков и в провинции, Феридун благоразумно полагал, что мне даже в голову не приходит выражать Фюсун какие-то нежные чувства. Жизнь турецкой семьи была до такой степени разграничена всяческими запретами и предписаниями, что даже если весь мой вид говорил о безумной любви, нам следовало притворяться, будто ничего не происходит. И все знали, что никто из нас ни за что не нарушит этих правил. Только благодаря таким запретам и традициям я мог часто видеть Фюсун.

В современном западном обществе другие отношения мужчины и женщины — открытые; в присутствии гостей женщина не закрывает лицо и не избегает общения с ними, не существует и правила, по которому на женскую половину дома может войти только близкий родственник. Если бы мы жили на Западе и я наведывался бы в дом к Кескинам по четыре-пять раз в неделю, то все, конечно же, признали, что я хожу к Фюсун. И тогда ревнивый муж постарался бы меня остановить. Поэтому в европейской стране у меня не получилось бы встречаться с ними так часто, а моя любовь к Фюсун не приобрела бы той формы, которую она впоследствии получила.

Когда Феридун бывал дома, покидать Кескинов удавалось с меньшими терзаниями. Если Феридун отсутствовал, то, когда ночью выключали телевизор, я не вставал с места, хотя «Выпейте чаю!» или «Посидите еще немного, Кемаль-бей!» могло быть сказано лишь из вежливости. Поначалу я рассчитывал время таким образом, чтобы уйти, пока Феридун не вернулся. Но за эти восемь лет не смог окончательно решить для себя, правильно ли это и не стоит ли мне дожидаться его прихода.

В первые месяцы и годы я чувствовал, что лучше распрощаться со всеми до него, потому что испытывал ужасное стеснение, когда ловил его взгляд. После таких встреч мне, чтобы уснуть, требовалось пропустить не менее трех стаканчиков ракы. Но если откланяться, как только Феридун пришел, могли подумать, что он мне не нравится. Поэтому я отвел себе на общение еще полчаса, а это усиливало мою неловкость. Уходить, не повидавшись с ним, также не представлялось возможным. Мое поспешное расставание восприняли бы как проявление неловкости — оно походило бы на обычный побег. Мне это казалось непорядочным. Не мог же я вести себя как бесстыдный любовник из европейских романов, который сбегает из замка, от графини, перед приходом графа!

Я неподвижно сидел в кресле, точно судно, нарвавшееся на мель, воплощая всем своим видом смущение. Лихорадочно пытаясь исправить ситуацию, ловил взгляд Фюсун. Иногда, сознавая, что мне не уйти, находил еще один предлог остаться:

10. Я говорил себе, что жду Феридуна обсудить с ним кое-какие вопросы по сценарию, и несколько раз, по его возвращению, заводил с ним разговоры на эту тему.

— Феридун, говорят, есть способ быстро получить ответ от цензоров. Ть1 слышал что-нибудь? — спросил я как-то раз.

За столом тут же воцарилась леденящая кровь тишина.

— В кофейне «Панайот» на эту тему было собрание «Друзей кино», — ответил Феридун.

Потом он поцеловал Фюсун — наполовину искренне, наполовину заученно, как герои американских фильмов целуют жен, вернувшись с работы. Иногда, видя, как Фюсун обнимает его, я понимал, что их поцелуи не наигранные, и падал духом.

Бывало, Феридун ужинал с нами, но чаще по вечерам отсутствовал, засиживаясь в кофейнях со сценаристами, режиссерами, художниками, операторами — своими друзьями из мира кино, ходил к ним в гости — в общем, вел насьпценную жизнь того беспокойного и проблемного общества, где так любили злословить и ссориться. Ссорам и мечтам этих людей, с которыми он постоянно проводил время, Феридун придавал слишком большое значение и, как все его киношные знакомцы, обладал умением мгновенно радоваться любой мелочи и так же мгновенно расстраиваться по каждому пустяку. Мне порой даже казалось, хорошо, что Фюсун из-за меня не пошла куда-то с мужем. Но раз-два в неделю, когда меня не было в семействе Кескимов, она надевала нарядную блузку, прикрепляла одну из подаренных мной брошек с бабочками и направлялась с мужем в Бейоглу, где часами просиживала в заведениях вроде «Копирки» или «Занавеса». Подробности я впоследствии узнавал от Феридуна.

Он, я и тетя Несибе — все мы знали, что Фюсун мечтает сняться в каком-нибудь фильме — не важно, хорошем или плохом. При этом понимали, что такие темы не следует обсуждать при Тарык-бее. Негласно отец Фюсун был на нашей стороне, но мы должны были вести себя так, будто он ни о чем и не подозревает. Мне, правда, всегда хотелось, чтобы Тарык-бей знал, что я поддерживаю Феридуна. Однако лишь спустя год после основания «Лимон-фильма» мне стало известно, что он заметил мою помощь его зятю.

За год, прошедший с момента основания компании, у нас с Феридуном установилась крепкая профессиональная и даже человеческая дружба. Феридун был отзывчивым малым, рассудительным и искренним. Мы часто встречались у нас в бюро, где обсуждали сценарий фильма с Фюсун, препятствия, создаваемые комитетом по цензуре, и кандидатов на главную мужскую роль.

Два известных и красивых актера дали Феридуну согласие сняться в его картине, но оба они вызывали у нас сомнения. Мы совершенно не доверяли этим хвастливым бабникам, игравшим роли воинов, убивавших христианских священников в исторических фильмах про Византию и одной оплеухой сражавших наповал по сорок разбойников, потому что они оба сразу же начали бы приставать к Фюсун. Главным их профессиональным умением была способность делать после окончания съемок двусмысленные заявления в прессе, намекая на то, что исполнительница главной роли, будь она даже несовершеннолетней, оказалась в их постели. Газетные заголовки вроде «Поцелуи из кино стали настоящими» или «Запретная любовь среди декораций» привлекали в кинотеатры толпы зрителей, поэтому такие статьи были важной составляющей производства любого фильма; но мы с Феридуном твердо намеревались держать Фюсун подальше от подобной грязи. Когда мы с ним пришли к этому совместному решению, я. учитывая, что Феридун потеряет деньги, немного повысил бюджет «Лимон-фильма».

В те дни меня встревожил один поступок Фюсун. Как-то вечером, когда я приехал в Чукурджуму, тетя Не-сибе, извиняясь, сказала, что Фюсун и Феридун ушли в Беойглу. Не выдавая сожаления, я немного посидел с тетушкой и Тарык-беем. Через две недели снова застал только родителей, поэтому пригласил Феридуна на обед и сказал ему, что так часто водить Фюсун в пьяные компании не следует, что это не хорошо для нашего фильма. Феридуну следовало сделать так, чтобы Фюсун оставалась дома, когда я прихожу. Это было бы лучше для всех.

Он слушал меня рассеянно. Через некоторое время я снова не застал их дома. Они по-прежнему ходили в «Копирку» и тому подобные заведения, хотя уже не столь часто, как раньше. Тот вечер мне пришлось провести вместе с тетей Несибе и Тарык-беем за просмотром телепрограмм. Я просидел с ними до двух часов ночи, словно забыв о времени, пока не явились Фюсун с Феридуном, и заполнял гнетущие паузы рассказом об Америке, где провел университетские годы. Я говорил о том, что американцы трудолюбивые и очень простодушные и добрые люди, они рано ложатся спать и, даже если семья богата, отец заставляет детей работать, например каждое утро развозить на велосипеде по домам газеты или молоко. Они слушали меня внимательно, но недоверчиво, с улыбкой. Потом Тарык-бей спросил, почему в американских фильмах звонок телефона совсем другой, чем в турецких? И какой он на самом деле там? На мгновение я растерялся и понял, что забыл слышанную мной много раз мелодию. Поэтому в тот поздний час у меня впервые родилось ощущение, что молодость и чувство свободы, которыми я наслаждался в Америке, остались далеко позади. В это время Тарык-бей изобразил, как звонят телефоны в американских фильмах. В детективах звонок был резче. Его он тоже сымитировал. Шел уже третий час ночи, а мы пили чай, курили и болтали.

Даже сейчас не могу сказать точно, почему сидел в тот вечер допоздна—то ли, чтобы Фюсун поняла, что не может исчезать, когда я прихожу, то ли потому, что чувствовал тогда: если не увижу ее, буду страдать. После ночного сидения я еще раз серьезно поговорил с Феридуном и подчеркнул, что нам следует вместе беречь Фюсун от сомнительных компаний. С тех пор они больше никогда не уходили вместе, когда в гости наведывался я.

В те дни мы с Феридуном задумались, не снять ли нам коммерческий фильм, который послужил бы поддержкой картины с Фюсун. Может быть, именно это решение убедило ее не уходить из дома и дожидаться моего визита. Но в отместку она иногда поднималась в свою комнату и ложилась спать, не попрощавшись со мной. Было ясно, что она обижена на меня. Но так как Фюсун продолжала лелеять надежду стать кинозвездой, в другой раз она обращалась со мной теплее, ни с того ни с сего справляясь о моей матери или подкладывая мне плов, после чего уйти было вообще немыслимо.

Установившиеся дружеские отношения с Фериду-ном совершенно не мешали мне страдать, когда не получалось покинуть дом Кескинов до его прихода. Как только он переступал порог, я чувствовал себя лишним. У меня возникало чувство, будто я во сне, когда словно не принадлежишь миру, который видишь, но упрямо хочешь, чтобы тебя заметили. Однажды в марте 1977 года шел последний выпуск новостей, показывали митинги и взорванные кофейни, застреленных на улице деятелей оппозиции: было очень поздно (от стыда я теперь даже боялся посмотреть на часы), вошел Феридун и увидел, что я все еще сижу. У него на лице промелькнуло такое выражение, которого мне не забыть никогда, — искренняя жалость сочувствующего человека. В то же время его приветливые взгляды убеждали, что он все воспринимает нормально, а поэтому я терялся в догадках, как его понимать.

После военного переворота 12 сентября 1980 года был введен комендантский час, и поздно вечером выходить на улицу запретили — времени на возвращение домой оставалось мало. Но страдания мои не окончились, а, кажется, только усилились оттого, что попали в жесткие тиски обстоятельств. В годы военной диктатуры я продолжал мучиться по-прежнему, каждый раз злобно и яростно говоря себе: «Немедленно вставай!», и все равно не мог подняться. А так как постепенно истекавшее время не оставляло мне возможности чем-то отвлечься, примерно без двадцати десять волнение делалось неослабным.

Когда наконец я влетал в «шевроле», мы с Четином переживали, что не успеем домой до начала комендантского часа, и всякий раз на три-пять минут непременно опаздывали. В начале одиннадцатого (потом комендантский час сдвинули на одиннадцать часов) машины, на полной скорости, чтобы не опоздать домой, проносившиеся по улицам, никто не останавливал. На обратном пути, на Таксиме, в Харбие и Долмабахче, мы видели много аварий и наблюдали вспыхивающие то тут то там драки водителей. Помню, как-то раз за мостом Долмабахче из горевшего «плимута» едва выбрался вдребезги пьяный господин с собачкой. В другую ночь, на Таксиме, от лобового удара у одной машины взорвался радиатор, и все заволокло дымом, как в бане «Чагал-оглу». На обратном пути темнота улиц и пустота полуосвещенных проспектов настораживала и пугала. Добравшись в очередной раз на всех парах до дома, я пил перед сном последний стаканчик ракы и молил Аллаха, чтобы он помог мне вернуться к нормальной жизни. Но даже сейчас, по прошествии стольких лет, не знаю, хотелось ли мне на самом деле избавиться от этой любви, от сжигающей меня страсти.

Я ловил каждое доброе слово Фюсун, обращенное ко мне перед уходом, которое давало бы пусть смутную, но надежду добиться взаимности, рождало веру, что все усилия не будут напрасными, и только поэтому у меня получалось поднять себя и уехать домой.

Меня делали счастливым любая неожиданная похвала от Фюсун — «Ты был у парикмахера? Подстригли к

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...