Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

1. Первая установка по отношению к другому: любовь, язык, мазохизм 4 страница




Но, по правде говоря, фактичность Другого (его чистое бытие-здесь) не может быть дана моей интуиции без глубокого изменения моего собственного-бытия. Поскольку я возвышаю к моим возможностям личную фактичность, поскольку я существую своей фактичностью в по­рыве бегства, я возвышаю также фактичность Другого, впрочем, в качес­тве чистого существования вещей. В самом моем появлении я выявляю их в инструментальном существовании; их простое бытие маскируется посредством сложности указательных отсылок, которые конституируют их удобство в обращении и инструментальность. Взять ручку — значит уже возвысить мое здесь-бытие к возможности писать, но это значит также возвысить ручку как простое существующее к ее потенциальности и последнюю снова к определенным будущим существованиям, которы­ми являются " слова-перед-тем-как-быть-написанными" и, в конце кон­цов, " книга-перед-тем-как-быть написанной". Вот почему бытие сущест­вующих вещей завуалировано обычно их функцией. То же самое от­носится к бытию Другого; если Другой появляется передо мной как слуга, как служащий, как чиновник или просто как прохожий, которого я должен обойти, или как этот голос, который раздается в соседней комнате и который я пытаюсь понять (или, наоборот, хочу забыть, так как он " мешает мне спать" ), то от меня ускользает не только внемирская трансцендентность, но также его " бытие-здесь" как чистое случайное существование в середине мира. Поскольку я обращаюсь с ним как со слугой или как с письмоводителем, я его возвышаю до его потенциаль-ностей (трансцендируемой-трансценденции, мертвым-возможностям) тем самым проектом, которым я возвышаю и ничтожу свою собствен­ную фактичность. Если я хочу возвратиться к ее простому присутствию и ощутить ее как присутствие, необходимо, чтобы я пытался редуциро­вать себя к моей собственной фактичности. Всякое возвышение моего бьггия-здесь является в действительности возвышением бытия-здесь Другого. И если мир находится вокруг меня как ситуация, которую я возвышаю к себе, тогда я постигаю Другого, исходя из его ситуации, то есть уже в качестве центра отношения. И конечно, желаемый Другой должен также быть постигаем в ситуации; именно эту женщину в мире __ или стоящую у стола, или лежащую обнаженной на кровати, или сидяпгую возле меня — я желаю. Но если желание отступает от ситуации к бытию, которое находится в ситуации, то это происходит, с тем чтобы растворить ситуацию и разрушить отношения Другого в мире; желаю­щее движение, которое идет от " окрестностей" к желаемой личности, является изолирующим движением, которое разрушает окрестности и окружает рассматриваемую личность, чтобы выделить ее чистую фактичность. Но это возможно, только если каждый объект, который меня направляет к личности, застывает в своей чистой случайности в то же самое время, когда он мне на нее указывает; и, следовательно, это возвратное движение к бытию Другого является возвратным движением ко мне как к чистому бытию-здесь. Я разрушаю свои возможности, чтобы разрушить возможности мира и конституировать его в " мир желания", то есть в разрушающийся мир, теряющий свой смысл, где вещи выделяются как фрагменты чистой материи, как сырые качества. И так как Для-себя есть выбор, то это возможно, только если я себя проектирую, бросаю (pro-jette) к новой возможности — возможности быть " впитанным моим телом как чернила бюваром", возможности резюмироваться в своем чистом бытии-здесь. Этот проект, поскольку он не просто задумывается и полагается тематически, но переживается, то есть поскольку его реализация не отличается от его замысла, и есть тревога. Не стоит понимать предшествующие описания, как если бы я решительно привел себя в состояние тревоги с намерением найти чистое " бытие-здесь" Другого. Желание является переживаемым проек­том, который не предполагает никакого предварительного размышле­ния, но который несет в себе самом свой смысл и свою интерпретацию. В то время как я бросаю себя к фактичности Другого, в то время как я хочу устранить его действия и его функции, чтобы достигнуть его во плоти, я воплощаюсь сам, так как я не могу ни хотеть, ни даже понимать воплощение другого, если оно не происходит в моем воплощении и через него; и даже проект в пустоте желания (когда рассеянно " раздевают женщину взглядом" ) является проектом в пустоте тревоги, так как я желаю только с тревогой, я раздеваю другого, только раздеваясь сам, я намечаю, набрасываю плоть Другого, только намечая свою собствен­ную плоть.

Но мое воплощение не есть только предварительное условие появле­ния Другого в моих глазах как плоти. Моей целью является воплотиться в его собственных глазах как плоть; необходимо, чтобы я увлек его на почву чистой фактичности; чтобы он свелся к тому, чтобы быть для самого себя только плотью. Таким образом, я был бы спокоен от­носительно постоянных возможностей трансцендентности, которая может в каждый момент трансцендировать меня со всех сторон; она не °удет больше только этим; она останется включенной в границы объек­та; кроме того, сам этот факт говорит, что я смогу ее касаться, щупать, владеть ею. Следовательно, еще один смысл моего воплощения, то есть моей тревоги, тот, что она является околдовывающим языком. Я делаю себя плотью, чтобы очаровать Другого своей наготой и вызвать в нем желание моей плоти, как раз потому, что это желание будет не чем иным в Другом, как только воплощением, подобным моему. Таким образом, желание является приглашением к желанию. Только моя плоть может найти дорогу к плоти другого, и я несу мою плоть к его плоти, чтобы возбудить ее в ее значении плоти. В ласке я скольжу медленно своей инертной рукой по талии Другого, я заставляю его ощутить мою плоть, и это он может сделать, лишь проявляя сам себя инертным; дрожь удовольствия, которая пробегает по нему тогда, как раз и является пробуждением его сознания плоти. Взять мою руку, отстранить или сжать ее — значит вновь стать телом в действии; но это сразу же означает заставить исчезнуть мою руку как плоть. Позволить ей неза­метно скользить по всему своему телу, свести ее к нежному касанию, почти лишенному смысла, к чистому существованию, к чистой материи, немного шелковистой, немного мягкой, немного жесткой, — это значит самому себе отказаться от того, чтобы быть тем, кто устанавливает ориентиры и развертывает расстояния, значит сделаться чистой слизис­той оболочкой. В этот момент реализуется общность желания; каждое сознание, воплощаясь, реализовало воплощение другого, каждая тревога породила тревогу другого и увеличилась на столько же. Каждой лаской я чувствую свою собственную плоть и плоть другого через мою плоть и сознаю, что эта плоть, которую я чувствую и присваиваю своей плотью, является шютью-прочувствованной-другим. И не случайно, что желание, имеющее в виду все тело, достигает его особенно через массы плоти менее дифференцированные, более грубо пронизанные нервами, менее способными к спонтанному движению — через груди, ягодицы, бедра, живот; они выступают в качестве образа чистой фактичности. Поэтому подлинная ласка есть соприкосновение двух тел в частях наиболее чувственных, соприкосновение животов и грудей; рука, которая ласкает, несмотря ни на что, слишком развязна, слишком близка к со­вершенному орудию. Но расцвет плоти одной рядом с другой, одной через другую есть подлинная цель желания.

Во всяком случае, само желание обречено на неудачу. Мы видели, что половой акт, который обычно его заканчивает, не является его собственной целью. Конечно, многие элементы нашей сексуальной структуры являются необходимым проявлением природы желания. В особенности эрекция пениса и клитора: она есть в действительности не что иное, как утверждение плоти плотью. Однако абсолютно необ­ходимо, чтобы она не возникала сознательно, то есть чтобы мы не могли ее использовать как инструмент, но чтобы речь шла, напротив, о фено­мене биологическом и автономном, с его непроизвольным и самосто­ятельным развитием, которое означало бы увязание сознания в теле. Нужно хорошо понять, что никакой подвижный, хватательный орган, соединенный с плоскими мышцами, не может быть половым органом, полом; половой орган, если он должен возникнуть в качестве органа, может быть только проявлением вегетативной жизни. Но, если мы в самом деле обнаружим, что существуют половые органы и такие-то половые органы, то вновь столкнемся со случайностью. В частности, проникновение мужского полового органа в женский, хотя и соответству­ет тому радикальному воплощению, которым стремится быть желание, остается совершенно случайной модальностью нашей сексуальной жизни (обратите внимание на органическую пассивность полового органа в со­вокуплении; все тело движется вперед и назад, оно продвигает вперед половой орган или извлекает его; именно руки помогают введению пениса; сам пенис является инструментом, которым манипулируют, который вводят и извлекают, который используют; подобным образом раскрытие и смыкание влагалища не могут быть осуществлены созна­тельно). Собственно, простой случайностью оказывается также и сексу­альное наслаждение. По правде говоря, является нормальным, что увяза­ние сознания в теле имеет свое завершение, то есть вид особого экстаза, в котором сознание является лишь сознанием тела и, следовательно, рефлексивным сознанием телесности. Удовольствие, в действительности, как и очень живая боль, мотивирует появление рефлексивного сознания, которое есть " внимание к удовольствию". Только удовольствие оказыва­ется смертью и поражением желания. Оно есть смерть желания, посколь­ку оно не является только его завершением, но его границей и целью. Впрочем, это только органическая случайность. Оно возникает как воплощение, проявляется эрекцией и как эрекция прекращается эякуляци­ей. Но, кроме того, удовольствие является шлюзом желания, потому что оно мотивирует появление рефлексивного сознания удовольствия, объек­том которого становится наслаждение, иными словами, оказывается вниманием к воплощению рефлексивного Для-себя и сразу же забвением воплощения другого. Все это больше не принадлежит к сфере случайного. Несомненно, остается случайным, что переход к очарованной рефлексии совершается в силу особого модуса воплощения, которое есть удовольст­вие; к тому же существует множество случаев перехода к рефлексивному без вмешательства удовольствия; но постоянной опасностью желания, поскольку оно есть попытка воплощения, является то, что сознание, воплощаясь, теряет из виду воплощение Другого и что его собственное воплощение поглощает его, становясь окончательной целью. В этом случае удовольствие ласкать преобразуется в удовольствие быть ласкае­мым; чего требует Для-себя, и есть то, чтобы чувствовать, как его тело расширяется в нем до тошноты. Соприкосновение сразу же прекращается, и желанию не хватает его цели. Часто даже случается, что это поражение желания мотивирует переход к мазохизму, то есть сознание, постигая себя в фактичности, требует быть постигнутым и трансцендируемым как тело-для-другого посредством сознания Другого; в этом случае исчезает Другой-объект и появляется Другой-взгляд, и мое сознание оказывается сознанием, изнемогающим в своей плоти под взглядом Другого.

Но и, наоборот, желание является источником собственного пораже­ния, поскольку оно есть желание брать и присваивать. Недостаточно, таким образом, чтобы тревога породила воплощение Другого; желание является желанием присвоения этого воплощенного сознания. Стало быть, оно продолжается, разумеется, уже не ласками, но действиями схватывания и проникновения. Ласка имеет целью только насытить, пропитать сознанием и свободой тело другого. Сейчас это насыщенное тело нужно взять, захватить, войти в него. Но от одного того факта, что я пытаюсь сейчас схватить, тащить, держать, кусать, мое тело перестает быть плотью; оно снова становится синтетическим инструментом, каким я есть; другой тут же перестает быть воплощением; он опять становится инструментом в середине мира, который я постигаю, исходя из его ситуации. Его сознание, которое расцвело на поверхности его плоти и которое я пытался вкусить (gofiter) моей плотью1, исчезло под моим взглядом; остается лишь

объект с образами-объектами внутри него.

1 Донья Прухеса (" Атласный башмачок", 11-й день): " Он не узнает вкуса, которым я обладаю" *74*.

 

В то же время моя тревога исчезла; это не значит, что я перестал желать, но желание потеряло свою материю; оно стало абстрактным; оно является желанием держать в руках и брать; я упорствую, чтобы брать, но само мое упорство приводит к исчезновению моего воплощения; теперь я сно­ва возвышаю свое тело к своим собственным возможностям (здесь — возможность брать), также и тело Другого, возвышенное к своим потенциальностям, переходит из ранга плоти в ранг чистого объекта. Эта ситуация предполагает разрыв взаимности воплощения, что и было как раз собственной целью желания; Другой может остаться тревожным; он может оставаться для себя плотью, и я это могу понять; но эту плоть я не постигаю больше как мою плоть, эта плоть является лишь собствен­ностью Другого-объекта, а не воплощением Другого-сознания. Таким образом, я есть тело (синтетическая целостность в ситуации) перед плотью. Я нахожусь почти в ситуации, из которой пытаюсь как раз выйти посредством желания, то есть стремлюсь использовать Друго­го-объекта, чтобы требовать от него отчета о его трансцендентности, и, поскольку он полностью объект, он уходит от меня со всей трансцендент­ностью. Я сам снова потерял четкое понимание того, что ищу, однако я вовлечен в поиск. Я беру и открываюсь в готовности взять, но то, что я беру в свои руки, оказывается другой вещью, чем то, что я хотел бы взять; я это чувствую и страдаю от этого, но не способен сказать о том, что я хотел бы взять, так как с тревогой от меня ускользает само понимание моего желания; я, как спящий, который, просыпаясь, нашел бы себя судорожно вцепившимся в край кровати, не вспоминая о кош­маре, который вызвал подобное действие. Это и есть ситуация, которая лежит в основе садизма.

Садизм есть страсть, холодность и ожесточение. Он является ожесто­чением, поскольку это состояние Для-себя, которое постигает себя как вовлеченное, не понимая, во что оно вовлечено, и которое упорствует в своем вовлечении, не имея ни ясного сознания предполагаемой цели, ни точного воспоминания о ценности, которую оно приписывает этому вовлечению. Он оказывается холодностью, поскольку появляется, когда желание очищено от тревоги. Садист постигает вновь свое тело как синтетическую целостность и центр действия; он находится в постоян­ном бегстве от своей фактичности, испытывает себя перед другим как чистая трансцендентность; для него отвратительна тревога, он считает ее унизительной; возможно также, что он просто-напросто не может ре­ализовать ее в себе. В той степени, в какой он бесстрастно ожесточается, в какой он одновременно и ожесточение, и хладнокровие, он человек бурных страстей. Его целью, подобно цели желания, является захват и порабощение Другого не только в качестве Другого-объекта, но как чистой воплощенной трансцендентности. Но в садизме акцент переносит­ся на инструментальное присвоение воплощенного-Другого. Этот " мо­мент " садизма в сексуальности и есть momchi, когда воплощенное Для-себя возвышает свое воплощение, чтобы присвоить воплощение Другого. Таким образом, садизм есть одновременно отказ воплощаться, бегство от всякой фактичности и вместе с тем стремление овладеть фактичностью другого. Но так как он не может и не хочет реализовать воплощение другого собственным воплощением, так как в силу самого этого факта он не имеет другого средства, кроме обращения Другого в объект-орудие, он стремится использовать тело Другого в качестве орудия, чтобы реализовать в Другом воплощенное существование. Са­дизм есть стремление воплотить Другого посредством насилия, и это воплощение " силой" должно быть уже присвоением и использованием другого. Садист, как желание, стремится лишить Другого его действий, скрывающих его. Он стремится открыть плоть под оболочкой действия. Но, вместо того чтобы Для-себя желание терялось в собственной плоти, дабы открыть Другому, что он есть плоть, садист отрицает свою плоть и в то же время располагает инструментами, чтобы силой открыть Другому свою плоть. Целью садизма является непосредственное присво­ение. Но садизм не достигает цели, так как он наслаждается не только плотью другого, но в непосредственной связи с этой плотью своим невоплощением. Он хочет не взаимности сексуальных отношений; он наслаждается свободной и присваивающей силой перед плененной пло­тью свободой. Поэтому садизм хочет представить плоть иначе в сознании Другого: он хочет ее представить, обращаясь с Другим, как с инструмен­том; он ее предъявляет посредством боли. В самом деле, в боли фактич­ность охватывает сознание, и в конечном счете рефлексивное сознание очаровывается фактичностью нерефлексированного сознания. Следова­тельно, существует также воплощение через боль. Но в то же время боль доставляется посредством инструментов; тело мучающегося Для-себя является лишь инструментом, приносящим боль. Таким образом, Для-себя с самого начала может впасть в иллюзию инструментального владения свободой Другого, то есть провести ее в плоть, не переставая быть тем, кто производит плоть, охватывает ее, постигает и т. д.

Что касается типа воплощения, которое садизм хотел бы реализо­вать, то им является как раз то, что называют Непристойным. Непри­стойное является видом Бытия-для-Другого, который принадлежит к ро­ду некрасивого. Но полностью некрасивое не есть непристойное. В гра­ции тело появляется как психическое в ситуации. Оно раскрывает прежде всего свою трансцендентность как трансцендируемую-трансцендент-ность; оно находится в действии и понимается исходя из ситуации и преследуемой цели. Каждое движение постигается, следовательно, в перцептивном процессе, который простирается от будущего к настоя­щему. В этом отношении грациозное действие имеет, с одной стороны, точность хорошо устроенного механизма, а с другой — полную непред-видимость психического, поскольку, как мы знаем, психическое является для другого непредвидимым объектом. Грациозное действие, стало быть, в каждый момент совершенно понятно, поскольку в нем рассматривают то, что протекло. Точнее, эта протекшая часть действия выделяется посредством некоторого рода эстетической необходимости вследствие его совершенной адаптации. В то же время будущая цель проясняет действие в его целостности; но всякая будущая часть действия остается непредвидимой, хотя в самом теле в процессе действия чувствуют, что в то время, когда эта часть будет происходить, она появится как необходимая и адаптированная. Именно этот подвижный образ необ­ходимости и свободы (как свойство Другого-объекта) конституирует, собственно говоря, грацию. Бергсон дал ей хорошее описание. В грации тело является инструментом, который обнаруживает свободу. Грациоз­ное действие, поскольку оно открывает тело как точное орудие, дает ему в каждый момент оправдание его существования; рука существует для того, чтобы брать, и вначале обнаруживает свое бытие-чтобы-брать. Поскольку она понимается исходя из ситуации, которая требует взятия, она появляется как требуемая в своем бытии, она вызывается. Посколь­ку она обнаруживает свободу непредвидимостью своего жеста, она появляется в начале свого бытия; кажется, что она создает сама себя в оправдывающем зове ситуации. Грация передает, следовательно, объ­ективный образ бытия, которое было бы основанием самого себя для... Итак, фактичность наряжается и маскируется грацией; нагота тела пол­ностью присутствует, но не может быть видимой. Отсюда высшим кокетством и высшим вызовом грации оказывается то, чтобы выставить раскрытое тело, не имея другой одежды, другого покрова, кроме самой грации. Самое грациозное тело — тело обнаженное, которое своими действиями окутывает себя невидимой одеждой, полностью скрывая свою плоть, хотя плоть целиком присутствует перед глазами зрителей. Напротив, неуклюжесть появляется, когда один из элементов грации нарушен при ее реализации. Движение может стать механическим. В этом случае тело всегда становится частью целого, которое его оправдывает, но как чистый инструмент; его трансцендируемая-транс-цендентность исчезает, а с ней исчезает ситуация как боковая сверх­детерминация объектов-орудий моего универсума. Возможно также, что действия были бы негармоничные и насильственные; в таком случае исчезает именно адаптация к ситуации; ситуация остается, но тело проскальзывает, как пустота, щель между ней и Другим в ситуации. В этом случае Другой остается свободным, но эта свобода постигается только как чистая непредсказуемость и похожа на clinamen1 атомов у эпикурейцев, короче говоря, на индетерминизм. В то же время цель остается полагаемой, и мы всегда воспринимаем жест Другого исходя из будущего.

1 от eicXivanTiv — клонить, наклонять (греч. ); спонтанное отклонение движе­ния атомов от прямолинейного. — Ред.

 

Но дезадаптация влечет то следствие, что перцептивная ин­терпретация посредством будущего всегда оказывается слишком широ­кой или слишком узкой, это интерпретация приблизительная. Следова­тельно, оправдание жеста и бытия Другого реализуется несовершенно; на границе неловкость неоправдываема; вся ее фактичность, которая была вовлечена в ситуацию, поглощается ею, течет к ней. Неловкость освобождает некстати свою фактичность и помещает ее внезапно под наше рассмотрение; здесь, где мы ожидаем постигнуть ключ ситуации, спонтанно выходящей из самой ситуации, мы внезапно встречаем неоп­равдываемую случайность неадаптированного присутствия; мы постав­лены перед существованием одного существующего. Во всяком случае, если тело полностью в действии, фактичность не является еще плотью. Непристойное появляется, когда тело усваивает позы, которые полнос­тью лишают его действий и открывают косность его плоти. Вид об­наженного тела сзади не является непристойным. Но некоторые походки при непроизвольно вихляющем заде — непристойны. В этом случае только ноги находятся в действии у шагающего, а зад кажется отделен­ной от него подушкой, которую ноги несут и покачивание которой является простым подчинением законам тяготения. Зад при этом не может быть оправдан ситуацией, он полностью разрушителен для вся­кой ситуации, поскольку наделен пассивностью вещи, и ноги несут его, как вещь. Он сразу же открывается как неоправдываемая фактичность, он есть " слишком" (de trop), как всякое случайное бытие. Он изолирован в теле, настоящим смыслом которого является ходьба; он обнажен, даже если какая-то материя его скрывает, так как больше не участвует в трансцендируемой-трансцендентности тела в действии; его движения покачивания, вместо того чтобы интерпретироваться исходя из будуще­го, интерпретируются и познаются исходя из прошлого, как физический факт. Эти замечания, естественно, могут применяться к случаям, когда именно все тело становится плотью, или в случае какой-то вялости его жестов, которая не может интерпретироваться ситуацией, или в случае деформации его структуры (например, разрастанием жировых клеток), которая показывает нам сверхобильную фактичность по отношению к действительному присутствию, требуемому ситуацией. И эта открыва­емая плоть особым образом непристойна, когда она раскрывается ко­му-то, кто не испытывает желания и не возбуждает свое желание. Особое рассогласование, дезадаптация, разрушающая ситуацию в то самое время, когда я ее постигаю, и показывающая мне плоть в ее расцветшей косности, как быстрое появление под тонкой одеждой жес­тов, которые ее одевают, в то время как я не испытываю к этой плоти желания, — вот что я назову непристойным.

Сейчас можно видеть смысл садистского требования: грация откры­вает свободу как свойство Другого-объекта и отсылает неявно, как это Делают противоречия чувственного мира в случае платоновского вос­поминания, к по ту сторону трансцендентности, о которой мы храним только смутное воспоминание и которую мы можем достигнуть, только Радикально преобразовав наше бытие, то есть решительно принимая на себя бытие-для-Другого. В то же время она раскрывает и скрывает плоть Другого, или, если хотите, она ее раскрывает, чтобы тут же ее скрыть; плоть Другого недоступна в грации. Садист намерен разрушить грацию, чтобы реально конструировать иной синтез Другого; он хочет выявить плоть Другого; в своем появлении плоть будет разрушительна для грации, и фактичность поглотит объект-свободу Другого. Это поглощение не является устранением; для садиста именно свободный-Другой обнаруживается как плоть; тождество Другого-объекта не нарушается этими превращениями; но отношения плоти к свободе перевернуты; в грации свобода содержала и скрывала фактичность; создаваясь в но­вом синтезе, как раз фактичность содержит и скрывает свободу. Садист намерен, стало быть, быстро выявить плоть Другого и посредством нее принуждать, то есть посредством не своей собственной плоти, но его тела как инструмента. Он намерен заставить Другого принимать уста­новки и занимать позиции, благодаря которым его тело появлялось бы в непристойном виде; таким образом, он пребывает в плоскости инст­рументального присвоения, поскольку он порождает плоть, действуя на Другого силой, и Другой становится инструментом в его руках. Садист управляет телом Другого, давит на его плечи, чтобы склонить к земле, унижает его и т. д., и, с другой стороны, цель этого инструментального использования имманентна самому использованию; садист обращается с Другим как с инструментом, чтобы выявить его плоть. Садист являет­ся бытием, которое воспринимает Другого как инструмент, функцией которого является его собственное воплощение. Садистский идеал, сле­довательно, — это достижение момента, когда Другой будет уже пло­тью, не переставая быть инструментом, плотью, порождающей плоть, где ляжки, например, предлагаются уже в непристойной и расцветшей пассивности и являются инструментами, которыми пользуются, кото­рые раздвигают, сгибают, чтобы выступили вперед ягодицы и чтобы их воплотить в свою очередь. Но мы здесь не обманываемся; то, что садист ищет с таким ожесточением, что он хочет мять своими руками и сгибать под своим кулаком, и есть свобода Другого; она находится здесь, в этой плоти, именно она является этой плотью, поскольку есть фактичность Другого; именно ее, таким образом, садист стремится присвоить. Следо­вательно, усилие садиста направлено на то, чтобы поймать Другого в его плоти насилием и болью, присваивая тело Другого, обращаясь с плотью как порождающей плоть. Но это присвоение возвышает тело, которое присвоила плоть, так как она хочет им владеть, лишь поскольку она заманила к себе свободу Другого. Поэтому садист хочет явных доказательств этого порабощения плотью свободы Другого; он будет добиваться, чтобы просили прощения, вынуждать под пыткой и угрозой Другого к унижению, к отрицанию того, что у него есть самого до­рогого. Говорят, что это происходит из-за склонности к господству, из-за воли к власти. Но это объяснение расплывчатое или абсурдное. Как раз нужно объяснить сначала склонность к господству. И эта склонность не может быть предшествующей садизму как его основа, так как она возникает, как и садизм, в той же самой плоскости из-за беспокойства перед Другим. В действительности, если садисту нравится вырывать отречение пыткой, значит это в основе своей аналогично тому, что позволило интерпретировать смысл Любви. В самом деле, мы виде­ли, что Любовь требует не упразднения свободы Другого, но ее порабо­щения как свободы, то есть ее порабощения ею же самой. Подобно этому, садизм стремится не подавить свободу того, кого он мучает, а заставить эту свободу свободно отождествиться с истязаемой плотью. Поэтому удовольствие к палачу приходит в тот момент, когда жертва унижена или отрицаема. Действительно, каким бы ни было давление, оказываемое на жертву, отречение остается свободным; оно является спонтанным результатом, ответом на ситуацию; оно обнаруживает человеческую реальность; каким бы ни было сопротивление жертвы и как бы долго ни ожидали человеческую реальность, перед тем как она закричит о пощаде, ее могут, несмотря ни на что, ждать дольше, чем десять минут, минуту, секунду. Она заявит о моменте, когда страдание станет невыносимым. И доказательством этому служит то, что она будет жить своим отречением впоследствии, терзаясь угрызениями совести и стыдом. Таким образом, она полностью виновна. Но, с другой стороны, садист рассматривается в то же время как причина. Если жертва сопротивляется и отказывается просить пощады, игра становит­ся только более прельщающей; если гайки завертываются круче и дела­ется дополнительный оборот, то сопротивления заканчиваются уступ­кой. Садист ведет себя как «полностью располагающий всем временем". Он спокоен, он не спешит; он располагает своими инструментами; как техник, испытывает их один за другим; как слесарь, пробует различные ключи к замку; он наслаждается этой противоречивой и двусмысленной ситуацией; с одной стороны, он становится тем, кто терпеливо рас­полагает внутри универсального детерминизма средства в виду цели, которая будет достигнута автоматически; как ключ, автоматически откроет замок, когда слесарь найдет «подходящий ключ"; с другой стороны, эта определенная цель может быть реализована только свободным и полным согласием Другого. Она до конца остается, следовательно, одновременно предвидимой и непредвидимой. Реализу­емый объект является для садиста двусмысленным и противоречивым, без равновесия, поскольку он одновременно есть строгое следствие технического использования детерминизма и проявление безусловной свободы. И вид, открывающийся садисту, есть вид свободы, которая борется против развертывания плоти и которая в конечном счете свободно выбирает стремление заполниться плотью. С момента отрече­ния искомый результат достигнут; тело является полностью плотью, трепещущей и непристойной; оно сохраняет позицию, в которую палачи его поставили, не позицию, которую заняло бы оно само; веревки, связывающие его, удерживают его как неподвижную вещь, и тем самым оно перестает быть объектом, движущимся спонтанно. И именно с этим телом-здесь свобода стремится отождествиться через отречение; это обезображенное и стонущее тело является образом разбитой и порабо­щенной свободы.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...