Кризис классической рациональности

МИФ КАК ПРОБЛЕМА

"Настоящий" (архаический) миф господствовал на заре человеческой культуры. В своей первоначальной целостности он сыграл роль мифопоэтического "мирового яйца", из которого вся она вышла. Затем, по мере роста разнообразия культуры, миф продолжал присутствовать в ее составе, то "просвечивая" сквозь более поздние напластования фольклора, то в форме новых “мифологических пространств", подобных упомянутой выше "Античности" Нового времени. Но никогда ранее 2-й половины XIX века миф не становился проблемой культуры, т.е., буквально говоря, задачей, настоятельно требующей разрешения.

Трудности начали накапливаться по мере того, как новые, возникшие в XIX веке отрасли гуманитарного знания (этнография, фольклористика, история религии) обратились к прямому изучению архаического мифа как ранней формы культуры и выявили фундаментальные отличия между принципами, организующими мифопоэтическое мышление, и такими принципами, которые считались во второй половине XIX века базовыми для европейской (шире - западной) цивилизации. Например, мышление цивилизованных европейцев XIX века стремилось опираться, прежде всего, на логически непротиворечивые и проверяемые (научные) знания. А в мифопоэтическом мышлении, как мы знаем, нет места сомнению и проверке - истина мифа признается изначально. Европейцы XIX века верили в исторический прогресс, в закономерное и последовательное движение человечества от более простых к более современным формам жизни, в прогрессивный рост образованности, комфорта, разумной власти человека над природой. А мифопоэтическое мышление, как оказалось, знает только превращение и вообще не знает развития. Научный историзм XIX века потребовал точного указания на время и место описываемых событий. А миф не нуждается в независимых пространственных и временных координатах. Иными словами, приблизительно век тому назад миф открылся европейцам как мир другого мышления, как нечто инородное по отношению к реальной культуре XIX века.

Теперь представим себе, что мы хотели бы утопить мяч. Сначала он с возрастающим сопротивлением уходит под воду, но когда дело сделано и давление рук ослабевает, мяч тут же вновь появляется на поверхности. Так и миф вернулся в культуру после того, как, казалось, был полностью вытеснен из нее промышленной цивилизацией XIX века.

Стоит вспомнить, что полное вытеснение образов и стереотипов мифопоэтического мышления в качестве общественной цели было сформулировано еще французскими просветителями XVIII века. Согласно их представлениям, сохранившиеся в сознании массы людей "предрассудки" и "заблуждения" некритического ума были главными препятствиями на пути к новой правильной жизни, в которой могли бы осуществиться идеалы Свободы, Равенства, Братства. К их цели просветителей вел Разум (лат. ratio - отсюда слово "рациональность", т. е. разумность), вернее надежда на способность Разума прояснить природу человека и его взаимоотношений с миром так же успешно, как удалось Разуму постичь законы небесной механики (отсюда выражение "свет разума"). Этот беспристрастный Разум, умеющий быть последовательным в рассуждениях и непредвзятым по отношению к очевидности, получил название "здравого смысла".

В течение приблизительно двух столетий (XVIII - XIX вв.) здравый смысл мощно поддерживался авторитетом науки - до тех пор, пока наука обращалась к объектам, доступным непосредственному человеческому опыту. Классическая механика, например, оказалась идеальной сферой научного приложения принципов и логики здравого смысла. Успехи европейцев в познании и технике служили вескими аргументами в пользу практического здравого смысла перед досадно живучей в человеческом сознании "слабости" к некритическому традиционному поведению (вспомним гордость тургеневского Базарова: "Мы действуем в силу того, что мы признаем полезным").

Но на пороге XX века, в тот момент, когда объединенные усилия практического здравого смысла и классической науки, казалось, полностью "утопили" все формы мифопоэтического мышления, очистив от них просвещенное сознание цивилизованных европейцев, миф "вынырнул" из отведенных ему глубин исторического прошлого в реальность европейской культуры XX века.

КРИЗИС КЛАССИЧЕСКОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТИ

Раньше других отдаленные предвестники перемен появились в области искусства - чувствительнейшей сфере культуры Нового времени. Еще в 60-х годах XIX века вразрез успехам прагматизма, вроде базаровского, группа художников, позже названных "импрессионистами", начала акцентировать новое ощущение окружающего мира: в их работах непривычно поражало впечатление изменчивости и зыбкости физических границ отдельных его частей - предметов. Конечно, с точки зрения житейского здравого смысла, это был дерзкий абсурд - каждый хозяин верил в незыблемость стен своего дома; импрессионисты были осмеяны. Но к 90-м годам их мировосприятие уже не казалось таким вызывающе противоестественным: о том, что прочность каждого отдельного дома не гарантировало прочности мира, состоящего из таких домов, догадывалось все больше людей. (Со всей очевидностью этот мрачный парадокс обнаружился в I Мировой войне 1914-1918гг.).

В начале 1890-х крупнейший из импрессионистов художник Клод Моне написал двадцать видов западного фасада знаменитого готического собора в городе Руане (Франция), взятых приблизительно с одной точки в разное время суток и при разной погоде. Что бы ни думали на этот счет сам художник и его зрители, объективно эти 20 живописных вариаций означали следующее: собор есть вещь, мертвая и неизменная предметность, если смотреть на него в интересах научного знания (например, физики или архитектуры), но в живом восприятии даже эта, веками простоявшая архитектурная незыблемость, бесконечно изменчива. И по-человечески невозможно говорить о том, каков Руанский собор "на самом деле", потому что впечатление от собора зависит от многих внутренних и внешних обстоятельств его восприятия. Непредсказуемая изменчивость отношений человека с миром, на которую указывало новое искусство, становилось все более характерным признаком времени.

Пример импрессионистов - очень показательный, но не единственный в таком роде. Совсем в унисон со зрителями, которые, не находя в картинах логической четкости пространственных форм, обвиняли импрессионистов в "приблизительности" их искусства, русский писатель Лев Толстой (как раз в те годы, когда Моне писал свои "Руанские соборы") обвинял современную ему литературу в "туманности", "загадочности", "неточности" содержания, приводя обильные выдержки в своем трактате "Что такое искусство?". И был прав. Он видел, что идеал классической объективной ясности миропредставления безнадежно удаляется. Но делать было нечего. К началу XX века европейский культурный мир, быстро усложняясь, незаметно для себя превзошел возможности здравого смысла в качестве инструмента для самопонимания и самоуправления. Западный мир в целом оказался, можно сказать, "не в ладах" со здравым смыслом, хотя больше всего верил в него. Культуре, как совокупности представлений о мире и человеке в нем, предстояла серьезная перестройка. И она пошла сразу с двух полюсов: в первой четверти XX века энергично пересматривались концепция человека и концепция мироздания.

В том же 1895 году, когда Моне завершал свою "руанскую" серию, а Толстой - работу над трактатом, венский невропатолог доктор Зигмунд Фрейд напал на мысль проникнуть в тайну человеческой психики путем анализа снов. Вышедшая в 1900 году его фундаментальная работа "Толкование сновидений" ввела в европейское сознание новое понимание человеческой личности как агрегата двух разноустроенных сфер. Фрейд показал, что рядом с традиционной сферой сознания, в пределах которой человек способен отдавать себе ясный отчет в своих умозаключениях, поступках и целях, в человеческой психике есть обширная сфера мыслительных процессов, протекающих безотчетно, подсознательно, но значительно влияющих на общую картину душевной жизни человека. Фрейд-врач обнаружил в этой сфере источник многих психических расстройств своих пациентов, и потому Фрейд-ученый стремился разгадать закономерности работы подсознания.

На этом пути швейцарец Карл-Густав Юнг сделал еще один важнейший шаг: он ввел в культуру представление о том, что сфера подсознательного есть реликт, глубоко укорененный в человеческом сознании остаток мыслительных средств, которыми осуществлялось первобытное, дологическое, мифопоэтическое мышление. С этого момента (основные труды К.-Г. Юнга были написаны между двумя мировыми войнами) мифопоэтическое сознание было как бы "легализовано" в культуре XX века, в качестве "бессознательного коллективного" начала в каждом индивидуальном сознании.

То, что концепция, предложенная в научных целях аналитической школой психологии Фрейда - Юнга (в ней возникло выражение "психоанализ") переросла рамки научной среды и стала по существу общекультурной, свидетельствует не только о достоинствах самой концепции, но и о готовности культуры принять эту точку зрения. Оглянувшись на психологическую прозу в мировой литературе прошлого века, хотя бы на русскую ее ветвь (Гоголь - Толстой - Достоевский), нетрудно проследить, как нарастала для человека XIX века загадка его собственной психической жизни. И все же, для того, чтобы мифопоэтическое отношение к миру нашло себе место в культуре XX века, идеал безграничной рациональности должен был пасть в самой науке, занимавшей ключевое положение в культуре этого времени.

Точно так же, как религия стояла в центре культуры средневековья, наука была центром западноевропейской культуры XIX века. Мироконцепция, которая олицетворяла эту культуру, может быть названа поэтому сциентической (science - наука). Это значит, что в глазах европейцев прошлого века мир был построен по канонам классической науки (Галилея - Ньютона) и воспринимался ими в ньютоновских понятиях пространства, времени, причинности. В человеческом смысле наука выступала как бы образцом (и заповедником) рационального мышления, искусство которого причислялось к высшим достижениям человеческого духа (образ Шерлока Холмса, созданный А. Конан-Дойлем, отразил этот культурный идеал).

Кроме того, образ ученого обладал моральной силой бескорыстного (объективного) познания - ради всего человечества. Особое положение науки в культуре поставило выдающихся ученых - от Чарльза Дарвина до Альберта Эйнштейна в положение авторитетов ("культурных героев"), пророков своего времени. Вот почему "свержение" классической рациональности в процессе физического описания микромира так пошатнуло устои европейского культурного самосознания. Можно утверждать, что "относительность", открытая Эйнштейном для далекого и невидимого людям мира, сработала как бомба, подложенная под абсолютный авторитет здравого смысла и классической формальной логики.

Все шло к одному. Сам Эйнштейн был смущен. "Бог не играет в кости" - так сформулировал он свою культурную проблему. Для философского сознания Эйнштейна и людей его поколения, воспитанных в традициях культуры классической рациональности, неопределенности квантовой механики противостояли классической причинности точно так же, как символическая логика подсознания - формальной логичности сознания, а принципы первобытного мифотворчества - принципам рационалистической культуры. Эти противопоставления казались неестественными, временными. Эйнштейн верил в бесконечную проницательность Творца, верил в качественное единство мира, т.е. он верил в существование законов природы, знание которых сделало бы преодоление неопределенности делом научной техники.

Но в целом западная культура XX века пошла по другому пути. Она признала непримиримую разнокачественность составляющих ее частей. Отказавшись от стремления к единообразию и внутренней целостности, она развивается теперь как культура предельно широкого предложения и выбора, полагая себя тем богаче, чем больше разнообразных традиций придут во взаимодействие внутри ее. Очевидно, поэтому, что и древнейшая традиция мифотворчества сохранит свое место в этой новой культуре грядущего XXI века. Миф останется особым способом хранить истину - вдали от сомнений и доказательств.