 |
Анна Леопольдовна И Иоанн VI Антонович 1 глава
|
|
|
|
История эта начинается задолго до рождения Анны Леопольдовны в 1718 году. В 1711–1712 годах войска Петра Великого вступили в Мекленбург‑Шверинское герцогство, расположенное на севере Германии. К этому времени между царем Петром и мекленбургским герцогом Карлом Леопольдом наладились весьма дружественные отношения. Герцог, вступивший на престол в 1713 году, видел большую пользу в сближении с великим царем – полтавским триумфатором. Царь обещал помочь вернуть некогда отобранный шведами Висмар, а кроме того, присутствие русских войск очень устраивало Карла Леопольда, так как его отношения с местным мекленбургским дворянством были напряженными и он надеялся с помощью русской дубинки укоротить дворянских вольнодумцев, недовольных тираническими замашками своего сюзерена.
Петр также искал свою «пользу» в Мекленбурге. Царь не собирался легко и быстро уходить из понравившейся ему Северной Германии – важной стратегической зоны, откуда можно было угрожать не только непосредственно Швеции, но и Дании, которая требовала пошлины с каждого русского торгового корабля, проходившего через созданный Богом, а не датчанами Зундский пролив при выходе из Балтийского в Северное море. И вот 22 января 1716 года в Петербурге был подписан русско‑мекленбургский договор. Согласно этому Договору, Карл Леопольд брал себе в супруги племянницу Петра I Екатерину Ивановну, а Петр со своей стороны обязывался обеспечивать герцогу и его наследникам безопасность от всех внутренних беспокойств военною рукою. Для этого Россия намеревалась разместить в Мекленбурге несколько полков, которые поступали в полное распоряжение Карла Леопольда и должны были «оборонять его, герцога, от всех несправедливых жалоб враждующего на него мекленбургского дворянства и их приводить в послушание». Дело требовало быстроты, и свадьбу решили сыграть, не оттягивая, в Гданьске, куда ехал по делам Петр, сразу же после Пасхи 1716 года.
|
|
|
Молодая жена герцога Мекленбургского Екатерина Ивановна, по критериям тех времен, была не так уж молода: она родилась 29 октября 1692 года и, следовательно, вышла замуж в двадцать четыре года. Екатерина была совершенной противоположностью высокой и мрачной сестре Анне, и насколько не любила мать‑царица Прасковья Федоровна среднюю дочь, настолько же она обожала старшую «Катюшку‑свет». Но в 1716 году перед волей Петра I пришлось уступить – Прасковья дала согласие на брак с мекленбургским герцогом. Не смела спорить с грозным дядей и сама невеста. Отправляя племянницу под венец, Петр дал краткую, как военный приказ, инструкцию, как надлежит жить за рубежом: «Веру и закон сохрани до конца неотменно. Народ свой не забуди и в любви и почтении имей паче прочих. Мужа люби, почитай яко главу семьи и слушай во всем, кроме вышеписаного. Петр».
О любви, конечно, и речи идти не могло: Карл Леопольд этого доброго чувства у своих подданных не вызывал. Это был, по отзывам современников, человек грубый, неотесанный, деспотичный и капризный, да ко всему прочему страшный скряга, никогда не плативший долги. К своей молодой жене Карл Леопольд относился холодно, отстраненно, подчас оскорбительно, и только присутствие Петра, провожавшего новобрачных до столицы герцогства города Ростока, делало его более вежливым с Екатериной. После же отъезда царя из Мекленбурга герцог своей неприязни уже не сдерживал, и молодой жене пришлось несладко. Это мы видим по письмам ее матери Прасковьи Федоровны к царю Петру и царице Екатерине.
Если поначалу старуха благодарила царя «за особую к Катюшке милость», то потом ее письма наполняются жалобами и мольбами. «Прошу у Вас, государыня, милости, – пишет она царице, – побей Царского величества о дочери моей Катюшке, чтоб в печалях ее не оставил… Приказывала она ко мне на словах передать, что и животу своему не рада…» По‑видимому, много плохого пришлось вытерпеть вечно жизнерадостной Екатерине в доме мужа, если мать умоляла ее в письмах: «Печалью себя не убей, не погуби и души».
|
|
|
Положение герцогини было чрезвычайно сложным. Карл Леопольд считал себя обманутым – город Висмар ему так не достался, а русскую армию А.И. Репнина союзники туда даже не впустили, что стало причиной международных трений. Еще больший скандал начался после того, как Петр, будучи в Мекленбурге, не церемонясь особо, арестовал местных дворянских представителей, недовольных его зятем. Это, как и присутствие русских войск в Мекленбурге, вызвало крайнее раздражение многих германских властителей и особенно ближайшего соседа, курфюрста Ганноверского, бывшего тогда одновременно королем Великобритании. Мекленбург к тому же был составной частью Великой Римской империи германской нации, и мекленбургские дворяне, как и их встревоженные соседи, стали жаловаться на герцога своему общему верховному сюзерену – цезарю, то есть австрийскому императору. Петр, увидя, сколько серьезных проблем вызывает его попытка внедриться в Мекленбург, решил отступить и, в сущности, бросил герцога, своего зятя, на произвол судьбы. По крайней мере, он решил отложить помощь Карлу Леопольду до завершения Северной войны.
После заключения Ништадтского мира 1721 года царь, сам не склонный к мягкости, писал Екатерине: «И ныне свободно можем в вашем деле вам вспомогать, лишь бы супруг ваш помягче поступал». В другом письме царь советовал, чтобы герцог «не все так делал, чего хочет, но смотря по времени и случаю». Но Карл Леопольд к компромиссам был абсолютно не способен и продолжал губительную для него борьбу с мекленбургскими дворянами и всем окружающим его германским миром.
Бесправность, униженность мекленбургской герцогини были видны во всем – в ее незавидном положении жены человека, которому было бы уместнее жить не в просвещенном XVIII веке, а в пору средневековья, и в пренебрежительном отношении к ней знати немецких медвежьих углов, называвших московскую царевну «Die wilde Herzoginn» – «дикая герцогиня», и в повелительных, хозяйских письмах к ней Петра, и, наконец, в ее подобострастных посланиях в Петербург. Двадцать восьмого июля 1718 года она пишет царице Екатерине: «Милостью Божию я оберемела, уже есть половина, а прежде половины писать я не посмела до Вашего Величества, ибо я об этом подленно не знала». Седьмого декабря того же года в Ростоке герцогиня родила принцессу Елизавету Екатерину Христину, которую в России, после крещения в православие, назвали почему‑то Анной Леопольдовной, а не Анной Карловной.
|
|
|
Девочка росла болезненной и слабой, но была очень любима своей далекой бабушкой‑царицей Прасковьей. Здоровье внучки, ее образование, времяпрепровождение были предметами постоянных забот старой царицы. А когда Анне исполнилось три года, Прасковья стала писать письма уже самой внучке. Они до сих пор сохраняют человеческую теплоту и трогательность, которые часто возникают в отношениях старого и малого: «Пиши ко мне о своем здоровье и про батюшкино и про матушкино здоровье своей ручкою, да поцелуй за меня батюшку и матушку – батюшку в правый глазок, а матушку в левой. Да посылаю тебе, свет мой, гостинцы: кафтан теплой для того, чтоб тебе тепленько ко мне ехать. Утешай, свет мой, батюшку и матушку, чтобы они не надсаживались в своих печалях, и зови их ко мне в гости, и сама с ними приезжай, и я чаю, что с тобой увижусь, что ты у меня в уме непрестанно. Да посылаю я тебе свои глаза старые, которые уже чуть видят свет, бабушка твоя старенькая хочет тебя, внучку маленькую, видеть».
Тема приезда герцогской четы в Россию становится главной в письмах старой царицы к Петру и Екатерине. Прасковья страстно хочет завлечь дочь с внучкой в Петербург и там оставить, благо дела Карла Леопольда идут все хуже и хуже: объединенные войска германских государств изгнали его из герцогства, и Карл Леопольд вместе с женой обивал имперские пороги в Вене. Помочь ему было трудно. Петр с раздражением писал племяннице весной 1721 года, что ничем ей помочь не может, – герцог стал неуправляем. К 1722 году письма царицы Прасковьи становятся отчаянными. Она, чувствуя приближение смерти, просит, умоляет, требует – во чтобы то ни стало она хочет, чтобы дочь и внучка были возле нее. «Внучка, свет мой! Желаю тебя, друк сердешной, всева блага от всево моего сердца, да хочетца, хочетца, хочетца тебя, друк мой, внучка, мне, бабушке старенькой, видеть тебя, маленькую, и подружитца с табою: старая с малым очень живут дружна. Да позави ка мне батюшку и матушку в гости и пацалуй их за меня, и штобы ане привезли и тебя, а мне с тобой о некаких нуждах самых тайных подумать и перегаварить [нужно]». Самой же Екатерине царица угрожала родительским проклятием, если та не приедет к больной матери. Писала царица и Петру, прося его помочь непутевому зятю, а также вернуть ей Катюшку.
|
|
|
К лету 1722 года старая царица наконец добилась своего, и Петр потребовал, чтобы мекленбургская герцогская чета прибыла в Россию, в Ригу. Император писал, что если Карл Леопольд приехать не сможет, то герцогиня должна приехать одна, «так как невестка наша, а ваша мать, в болезни обретается и вас видеть желает».
Воля государя, как известно, закон, и Екатерина с дочерью, оставив супруга одного воевать с собственными вассалами едет в Россию, в Москву, в Измайлово, где ее с нетерпением ждет царица Прасковья, посылая навстречу нарочных с записочками: «Долго вы не будете? Пришлите ведомость, где вы теперь? Пуще тошно: ждем да не дождемся!» И когда 14 октября 1722 года голштинский герцог Карл Фридрих посетил Измайлово, то он увидел там довольную царицу Прасковью в кресле‑каталке: «Она держала на коленях маленькую дочь герцогини Мекленбургской – очень веселенького ребенка лет четырех». Да, уже в августе 1722 года Екатерина с дочерью Анной приехали в Измайлово. Снова Екатерина оказалась в привычном старом доме среди родных и слуг. А за окнами дворца, как и в детстве царевны, шумел полный осенних плодов Измайловский сад.
И мать и придворные, вероятно, только радовались, глядя на Катюшку: жизненные трудности, печали, болезни не сокрушили ее всепобеждающего оптимизма, не изменили веселого характера общей любимицы. Она была, как и прежде, жизнерадостна и беззаботна. Почти сразу же по возвращении она начинает танцевать, веселиться до упаду. В октябре 1722 года для своих гостей Екатерина устроила спектакль. Она набрала труппу из своих фрейлин и слуг, заказала у придворных портных костюмы, попросила в долг у голштинского герцога парики и самозабвенно режиссировала спектакль, состоявший, как писал Берхгольц, не из чего иного, как из пустяков.
|
|
|
Привезенная матерью девочка‑принцесса сразу же попала в обстановку русского XVII века, постепенно терявшего под натиском новой культуры XVIII века свои черты. Берхгольц занес в свой дневник за 26 октября 1722 года запись о посещении в Измайлове мекленбургской герцогини. Екатерина привела голштинцев в свою спальню, где пол был устлан красным сукном, а кровати матери и дочери стояли рядом. Гости были шокированы присутствием там какого‑то «полуслепого, грязного и страшно вонявшего чесноком и. потом» бандуриста, который пел для герцогини ее любимые и, как понял Берхгольц, не совсем приличные песни. «Но я еще более удивился, увидев, что у них по комнатам разгуливает босиком какая‑то старая, слепая, грязная, безобразная и глупая женщина, на которой почти ничего не было, кроме рубашки… Принцесса часто заставляла плясать перед собой эту тварь, и… ей достаточно сказать одно слово, чтобы видеть, как она тотчас поднимает спереди и сзади свои старые вонючие лохмотья и показывает все, что у нее есть. Я никак не воображал, что герцогиня, которая так долго была в Германии и там жила сообразно своему званию, здесь может терпеть возле себя такую бабу».
Наивный, непонятливый камер‑юнкер! Екатерина Ивановна выросла в комнате своей матери, и нравы традиционного окружения русской царицы, люди, его составляющие – шуты, дураки, убогие, – никуда не исчезли. Измайловский дворец хранил старину, несмотря на ветры петровских перемен. И девочка‑принцесса оказалась в этой среде, в окружении привычных для бабушки и матери ценностей.
О годах, проведенных Екатериной и ее дочерью после возвращения из Мекленбурга в Россию и до воцарения Анны Иоанновны в 1730 году, мы знаем очень мало. Не можем мы сказать определенно и о характере девочки. Думаю, что она росла обыкновенным ребенком. Берхгольц в 1722 году писал что раз, прощаясь с царицей Прасковьей, ему посчастливилось видеть голенькие ножки и колени принцессы, которая, «будучи в коротеньком ночном капоте, играла и каталась с другою маленькой девочкой на разостланном на полу тюфяке» в спальне бабушки. Вообще, по‑видимому, красавец камер‑юнкер очень понравился маленькой прелестнице. Девятого декабря 1722 года Берхгольц записал в дневник, что к нему приехал придворный герцогини Мекленбургской и «просил, чтобы я после обеда приехал в Измайлово танцевать с маленькой принцессой, которая все обо мне спрашивает и ни с кем другим танцевать не хочет».
Известно, что принцесса вместе с матерью переехала из Измайлова в Петербург. Здесь 13 октября 1723 года царица Прасковья скончалась. Перед смертью, как пишет современник, она приказала подать себе зеркало и долго всматривалась в свое лицо. Похороны царицы состоялись через две недели и были по‑царски торжественны и утомительны: балдахин из фиолетового бархата с вышитым на нем двуглавым орлом, изящная царская корона, желтое государственное знамя с крепом, печальный звон колоколов, гвардейцы, император со своей семьей, весь петербургский свет в трауре. Наконец прозвучал условный сигнал – и высокая черная колесница, запряженная шестеркой покрытых черными попонами лошадей, медленно поползла по улице, которую позже назовут Невским проспектом. Царицу Прасковью до самой Благовещенской церкви Александро‑Невского монастыря провожала вместе с матерью и теткой Прасковьей пятилетняя Анна. Ее везли в карете, было сыро, грязно, скользко и холодно.
Дела мекленбургского семейства после смерти царицы Прасковьи не пошли лучше. Екатерина была огорчена, что Карл Леопольд отказывался приехать в Петербург, к Петру, который мог бы помочь «дикому герцогу». Но все просьбы герцогини к мужу были бесполезны – в конце концов, после долгой борьбы, Карл Леопольд, не менявший своей «натуры», был лишен престола в 1736 году, арестован и кончил жизнь в ноябре 1747 года в темнице герцогского замка. С женой и дочерью он больше никогда не встречался.
Впрочем, огорчения Екатерины были неглубоки и недолги – ее оптимизм и легкомыслие неизменно брали верх над печальными мыслями, она веселилась и полнела. Берхгольц писал, что как‑то герцогиня пожаловалась ему: император, видя ее полноту, посоветовал ей есть и спать поменьше, а она очень страдала от такого бесчеловечного совета. Но, замечает Берхгольц, «герцогиня скоро оставила пост и бдение, которых, впрочем, и не могла бы долго выдержать».
Анна была все время с матерью, которая при Екатерине I, вступившей на престол в 1725 году, и при Петре II – российском императоре с 1727‑го по 1730 год – окончательно уходит в тень безвестности, – «Ивановны» никого уже не интересуют. Но в январе 1730 года на престол Российской империи была приглашена курляндская герцогиня Анна Иоанновна, тетка одиннадцатилетней мекленбургской принцессы.
Анна не имела детей, по крайней мере законнорожденных, и смерть ее могла открыть дорогу к власти либо цесаревне Елизавете Петровне, либо «чертушке» – так звали при дворе племянника цесаревны, двухлетнего голштинского принца Карла Петера Ульриха, сына умершей в 1728 году старшей дочери Петра Великого Анны Петровны. Этого Анна Иоанновна ни при каких обстоятельствах допустить не могла. Сама же императрица, давно состоявшая в связи со своим фаворитом Бироном, замуж идти не хотела. Когда в 1730 году вдруг объявился жених – брат португальского короля инфант Эммануил, его подняли на смех и поспешно, одарив собольей шубой, выпроводили восвояси.
И тут появился довольно сложный вариант решения проблемы престолонаследия, который разработали хитроумный вице‑канцлер Андрей Остерман и К.Г. Левенвольде. Анна согласилась на него. В 1731 году она потребовала от подданных присяги тому выбору наследника, который определит императрица по своей воле. Послушно присягая, подданные недоумевали: кто же все‑таки будет наследником? Вскоре стало известно – и в этом‑то и состояла хитрость плана, – что им станет тот, кто родится от будущего брака племянницы императрицы принцессы Мекленбургской и ее еще неведомого супруга. По заданию императрицы Левенвольде немедленно отправился в Германию на поиски достойного жениха для юной мекленбургской принцессы. А в это время с самой принцессой начались волшебные перемены.
Девочку забрали от матери ко двору тетки, назначили ей приличное содержание, штат придворных, а главное – начали поспешно воспитывать ее в православном духе. Ведь теперь с ее именем связана большая государственная игра! Обучением девушки занимался ученый монах Феофан Прокопович. В 1733 году, некогда при крещении в Мекленбурге нареченная по лютеранскому обряду Елизаветой Екатериной Христиной, получила она то имя, под которым вошла в русскую историю – Анна. У посторонних наблюдателей сложилось впечатление, что императрица удочерила племянницу и передала ей свое имя. Это не так, скорее всего, Анна Иоанновна стала крестной матерью Анны Леопольдовны. Родная мать Екатерина присутствовала на торжественной церемонии крещения дочери 12 мая 1733 года, но буквально через месяц умерла, ее похоронили рядом с матерью – царицей Прасковьей в Александро‑Невском монастыре.
Екатерина все же успела рассмотреть жениха, которого нашел Анне в Германии Левенвольде. Это был Антон Ульрих, принц Брауншвейг‑Бевернский, девятнадцатилетний племянник австрийской императрицы Елизаветы – жены Карла VI. Он приехал 5 февраля 1733 года и попал сразу на праздник именин императрицы и, соответственно, своей невесты. Вместе с ними он наблюдал удивительное зрелище: на ледовом поле замерзшей Невы перед Зимним дворцом тысячами зеленых и синих искусственных огней сиял сад, в середине которого можно было видеть огромную «клумбу» в виде короны с вензелем императрицы, составленную из красных фонарей. Иллюминацией сияла Петропавловская крепость и Академия наук – всего в этот вечер горели огни ста пятидесяти тысяч ламп и фонарей. Принц мог воочию убедиться – его принимали в столице могущественной империи…
Принцесса Анна не производила выгодного впечатления на окружающих. «Она не обладает ни красотой, ни грацией, – писала жена английского резидента леди Рондо в 1735 году, – а ее ум еще не проявил никаких блестящих качеств. Она очень серьезна, немногословна и никогда не смеется; мне это представляется весьма неестественным в такой молодой девушке, и я думаю, за ее серьезностью скорее кроется глупость, нежели рассудительность». Иного мнения об Анне был Эрнст Миних. Он писал, что ее считали холодной, надменной и якобы всех презирающей. На самом же деле ее душа была нежной и сострадательной, великодушной и незлобивой, а холодность была лишь защитой от «грубейшего ласкательства», так распространенного при дворе ее тетки. Так или иначе, некоторая нелюдимость, угрюмость и неприветливость принцессы бросались в глаза всем. Много лет спустя французский посланник Шетарди передавал рассказ о том, что герцогиня Екатерина была вынуждена прибегать к строгости против своей дочери, когда та была ребенком, чтобы победить в ней диковатость и заставить являться в обществе. Впрочем, объяснение не особенно симпатичным чертам Анны Леопольдовны нужно искать не только в ее характере, данном природой, но и в обстоятельствах ее жизни, особенно после 1733 года.
Приехавший жених Анны всех разочаровал: и невесту, и ее мать, и императрицу, и двор. Худенький, белокурый, женоподобный сын герцога Фердинанда Альбрехта был неловок от страха и стеснения под пристальными, недоброжелательными взглядами придворных «львов» и «львиц» двора Анны. Как писал в своих мемуарах Бирон, «принц Антон имел несчастье не понравиться императрице, очень недовольной выбором Левенвольде. Но промах был сделан, исправить его, без огорчения себя или других, не оказалось возможности». Императрица не сказала официальному свату – австрийскому послу ни да, ни нет, но оставила принца в России, чтобы он, дожидаясь совершеннолетия принцессы, обжился, привык к новой для него стране. Ему был дан чин подполковника Кирасирского полка и соответствующее его положению содержание.
Принц неоднократно и безуспешно пытался сблизиться со своей будущей супругой, но она равнодушно отвергала его ухаживания. «Его усердие, – писал впоследствии Бирон, – вознаграждалось такой холодностью, что в течение нескольких лет он не мог льстить себя ни надеждою любви, ни возможностью брака». Летом 1735 года произошел скандал, отчасти объяснивший подчеркнутое равнодушие Анны к Антону Ульриху. Шестнадцатилетнюю девицу заподозрили в интимной близости с красавцем и любимцем женщин графом Линаром – польско‑саксонским послом в Петербурге, причем соучастницей тайных свиданий была признана воспитательница принцессы госпожа Адеракс. Последнюю посадили на корабль и выслали за границу, а затем по просьбе русского правительства Август II отозвал из России и графа Линара. Причина всего скандала была, как писала леди Рондо, очень проста – «принцесса молода, а граф – красив». Пострадал и камер‑юнкер принцессы Иван Брылкин, сосланный в Казань. С приходом Анны Леопольдовны к власти в 1740 году Линар тотчас явился в Петербург, стал своим человеком при дворе, участвовал в совещаниях, получил высший орден России – Святого Андрея, бриллиантовую шпагу и прочие награды. Факт, несомненно, выразительный, как и то, что не известный никому бывший камер‑юнкер Брылкин был назначен обер‑прокурором Сената. После скандала императрица Анна Иоанновна установила за племянницей чрезвычайно жесткий, недремлющий контроль. Проникнуть на ее половину было теперь посторонним совершенно невозможно.
Изоляция от возможного общества ровесников, подруг света и даже двора, при котором она появлялась лишь на официальных церемониях, длилась пять лет и не могла не повлиять на психику и нрав Анны Леопольдовны. Не особенно живая и общительная от природы, теперь она стала замкнутой, склонной к уединению, раздумьям, сомнениям, и, как писал Э. Миних, большой охотницей до чтения книг, что по тем временам считалось делом диковинным и барышень до хорошего не доводящим. Она поздно вставала, небрежно одевалась и причесывалась, с неохотой и страхом выходила на ярко сияющий паркет дворцовых зал. Общество, состоящее даже из четверых людей, к тому же хорошо знакомых Анне, было для нее тягостным, а о шумных, веселых праздниках и маскарадах и говорить нечего.
Изоляция принцессы Анны была прервана лишь в июле 1739 года. В этот день австрийский посол маркиз де Ботта от имени принца Антона Ульриха и его тетки – австрийской императрицы – попросил у императрицы Анны руки принцессы Анны и получил благосклонное согласие.
Судьба принцессы Анны более беспокоила фаворита императрицы Бирона. Видя демонстративное пренебрежение Анны к своему жениху, герцог в 1738 году пустил пробный шар: через посредницу – придворную даму – он попытался выведать, не согласится ли принцесса выйти замуж за его старшего сына Петра. При этом он заранее заручился поддержкой императрицы, и то обстоятельство, что Петр был на шесть лет младше Анны, не особенно смущало герцога – ведь в случае успеха его замысла Бироны породнились бы с правящей династией и посрамили бы хитрецов предыдущих времен – Меншикова и Долгоруких!
Но Анна Леопольдовна уже давно была пропитана духом аристократизма. Она отвергла притязания Бирона, сказав, что, пожалуй, готова выйти замуж за Антона Ульриха – принца из древнего рода. К слову сказать, принц, жених ее, к этому времени возмужал, участвовал волонтером в русско‑турецкой войне, показал себя храбрецом под Очаковом, за что удостоился чина генерала и ордена Андрея…
Подталкивала суженых к свадьбе и сама императрица. По словам Бирона, она как‑то сказала ему: «Никто не хочет подумать о том, что у меня на руках принцесса, которую надо отдавать замуж. Время идет, она уже в поре. Конечно, принц не нравится ни мне, ни принцессе; но особы нашего состояния не всегда вступают в брак по склонности». Наконец императрица решила больше свадьбу не откладывать. Первого июля 1739 года молодые обменялись кольцами. Антон Ульрих вошел в зал, где происходила церемония, одетый в белый с золотом атласный костюм, его длинные белокурые волосы были завиты и распущены по плечам. Леди Рондо, стоявшей рядом со своим мужем, пришла в голову странная мысль, которой она и поделилась в письме к своей приятельнице в Англию: «Я невольно подумала, что он выглядите как жертва». Удивительно, как случайная, казалась бы, фраза о жертвенном барашке стала мрачным пророчеством. Ведь Антон Ульрих действительно был принесен в жертву династическим интересам русского двора. Но в тот момент все думали, что жертвой была невеста. Она дала согласие на брак и «при этих словах… обняла свою тетушку за шею и залилась слезами. Какое‑то время Ее величество крепилась, но потом и сама расплакалась. Так продолжалось несколько минут, пока наконец посол не стал успокаивать императрицу, а обер‑гофмаршал – принцессу». После обмена кольцами первой подошла поздравлять невесту цесаревна Елизавета Петровна. Реки слез потекли вновь. Все это более походило на похороны, чем на обручение.
Сама свадьба состоялась через два дня. Великолепная процессия потянулась к церкви Рождества на Невском проспекте. В роскошной карете лицом к лицу сидели императрица и невеста в серебристом платье. Потом был торжественный обед, бал… Наконец невесту облачили в атласную ночную сорочку, герцог Бирон привел одетого в домашний халат принца, и двери супружеской спальни закрыли. Целую неделю двор праздновал свадьбу. Были обеды и ужины, маскарад с новобрачными в оранжевых домино, опера в театре, фейерверк и иллюминация в Летнем саду. Леди Рондо была в числе гостей и потом сообщала приятельнице, что «каждый был одет в наряд по собственному вкусу: некоторые – очень красиво, другие – очень богато. Так закончилась эта великолепная свадьба, от которой я еще не отдохнула, а что еще хуже, все эти рауты были устроены для того, чтобы соединить вместе двух людей, которые, как мне кажется, от всего сердца ненавидят друг друга; по крайней мере, думается, что это можно с уверенностью сказать в отношении принцессы: она обнаруживала весьма явно на протяжении всей недели празднеств и продолжает выказывать принцу полное презрение, когда находится не на глазах императрицы». Говорили также, что в первую брачную ночь молодая жена убежала от мужа в Летний сад. Как бы то ни было, через тринадцать месяцев этот печальный брак дал свой плод – 18 августа 1740 года Анна Леопольдовна родила мальчика, названного Иваном. Английский посланник Э. Финч так описывает это еще «горячее» событие: «В то самое время, как я занят был шифрованием этого донесения, огонь всей артиллерии возвестил о счастливом разрешении принцессы Анны Леопольдовны сыном. Это заставило меня немедленно бросить письмо, надеть новое платье… и поспешить ко двору с поздравлением. Сейчас возвратился оттуда. Принцесса вчера еще гуляла в саду Летнего дворца, где проживал двор, спала хорошо, сегодня же поутру, между пятью и шестью часами, проснулась от болей, а в семь часов послала известить Ее величество. Государыня прибыла немедленно и оставалась у принцессы до шести часов вечера, то есть ушла только через два часа по благополучном разрешении принцессы, которая, так же как и новорожденный, в настоящее время находится, насколько возможно, в вожделенном здравии».
Рождение сына у молодой четы обрадовало императрицу Анну. Задуманный еще в 1731 году рискованный династический эксперимент увенчался полным успехом – родился, как по заказу, мальчик, он был здоровым и крепким! Покой династии был обеспечен, и Анна, став восприемницей новорожденного, тотчас засуетилась вокруг него. Для начала она отобрала Ивана у родителей и поместила его в комнатах рядом со своими. Теперь и Анна Леопольдовна и Антон Ульрих мало кого интересовали – свое дело они сделали. Однако понянчить наследника, заняться его воспитанием императрице Анне не довелось: 5 октября 1740 года, прямо за обеденным столом у нее начался сильнейший приступ болезни, который через две недели и привел ее к могиле.
В первый же день болезни Бирон созвал совещание виднейших сановников. Фаворит, как пишет Э. Миних, «проливая токи слез и с внутренним от скорби терзанием вопиял» не только о своей судьбе (что, конечно, было искренне), но и о судьбе России, которой грозило несчастье из‑за малолетства Ивана Антоновича и слабохарактерности Анны Леопольдовны. В конце своей продуманной истерической речи он сказал, что управление государством необходимо вверить опытному человеку, который «имеет довольно твердости духа, чтобы непостоянный народ содержать в тишине и обуздании». Сановники – «ревностные патриоты», как их назвал потом Бирон, – с энтузиазмом заявили, что на роль правителя не видят никого, кроме самого Бирона. Он начал отказываться. И тут Алексей Бестужев‑Рюмин, занявший место Артемия Волынского в Кабинете министров по воле Бирона, прибег к извращенной форме подхалимажа: он резким тоном, довольно грубо упрекнул Бирона в неблагодарности к России – стране» которая принесла ему славу, достаток и которую он теперь бросает в отчаянном положении. Бирон устыдился и дал согласие быть регентом, но только с условием, чтобы это решение было принято всеми высшими чинами империи. На другой день коллективная петиция с просьбой о назначении регентом Бирона была готова, причем первым ходатаем перед императрицей за Бирона был фельдмаршал Миних.
Но неожиданно Бирон встретил препятствие со стороны… самой Анны. Выяснилось, что она не собирается отправляться в лучший мир, а также подписывать какое‑либо завещание. Она, женщина суеверная, боялась, что, как только она подпишет завещание, то вскоре и умрет. Неожиданную твердость проявила и Анна Леопольдовна, которая заявила Бирону, что просить императрицу о составлении завещания не будет, ибо не сомневается, что тетушка и без особых хлопот обеспечит будущее Ивана Антоновича и его семьи. В итоге для Бирона дело стало приобретать неблагополучный оборот – если императрица умрет, не подписав завещание в нужной ему редакции, то регентами наследника престола Ивана, скорее всего, станут его родители, а не он.
|
|
|
