Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

ДЕЛО 5: Не такой уж хороший врач 7 глава




Я смотрю на сына.

– Я знаю, что ты не убивал Джесс. Я тебе верю. Но ты должен заставить поверить в это еще двенадцать чужих людей в коллегии присяжных. Как ты собираешься это сделать?

– Расскажу правду.

– Ладно. Представим, что мы в суде. Убеждай меня.

Он бросает мимолетный взгляд на мое лицо, потом упирается взглядом в окно за моей спиной.

– «Первое правило „Бойцовского клуба“ – никому не рассказывать о „Бойцовском клубе“».

– Я так и знала! В зале суда нельзя говорить цитатами из фильмов, когда рассказываешь, что произошло… Но можно воспользоваться услугами адвоката. – Я беру его за руку. – Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что позволишь Оливеру говорить то, что он посчитает нужным, – только бы мы выиграли это дело.

Он резко опускает подбородок на грудь.

– «Один мартини, пожалуйста, – бормочет он. – Взболтать, но не смешивать».

– Я принимаю это как твое согласие, – говорю я.

 

ТЕО

 

Если школьный день тянется семь часов, шесть из них съедает всякая ерунда: учителя орут на вечно отвлекающихся учеников, школьники сплетничают у своих шкафчиков, преподаватель математики еще раз повторяет доказательство, которое ты понял с первого раза. Обучение на дому в первую очередь научило меня понимать, как бездарно тратится время в старших классах.

Когда за кухонным столом сидим только мы с Джейкобом, я справляюсь с заданиями за час, а чтение оставляю на вечер, на сон грядущий. Помогает то, что мама во многом предугадывает учебный план. («Мы пропустим эту часть. Если необходимо изучать мнимые числа, они станут реальными» или «Господи боже, сколько раз можно изучать пуритан? Сто? Вы учите их с первого класса! Перейдем сразу к Реформации».) Как бы там ни было, мне нравится учиться дома. По определению, ты – изгой, тебе не нужно бояться выглядеть глупо, если ответишь неправильно или когда эта «горячая штучка», с которой ты сидишь на английском, проверяет тебя; когда идешь к доске, чтобы написать уравнение из домашнего задания по математике. Я имею в виду, у нас даже нет доски.

Поскольку у нас с Джейкобом разные программы, он погружен в учебу на одном конце стола, я – на другом. Я заканчиваю раньше него, но опять-таки так было всегда, даже когда мы ходили в школу. Возможно, он чертовски умен, но временами кашу в его мозгах нельзя перенести на страницу. Похоже, так же происходит с самым сверхскоростным пассажирским экспрессом, если его колеса не соответствуют железнодорожной колее.

Как только я заканчиваю делать французский (Que fait ton frère? Il va à la prison![17]), закрываю учебник. Мама смотрит поверх своей чашки с кофе. Обычно она печатает на компьютере, но сегодня не в состоянии сосредоточиться.

– Готово! – сообщаю я.

Она растягивает губы, и я понимаю: это подобие улыбки.

– Молодец.

– Я тебе нужен? – спрашиваю я.

– Нужен. Поверни время вспять.

– Я говорил о том, что в магазин надо идти, – объясняю я. – Похоже, у нас есть нечего.

Это правда, и она это знает. Ей нельзя выходить из дому, пока Джейкоб под арестом, а значит, мы обречены на мучительную голодную смерть, если не вмешаюсь я.

– Тебе нельзя за руль, – говорит она.

– Поеду на скейте.

Она удивленно приподнимает бровь.

– Тео, с продуктами на скейте не поездишь.

– Почему? Я возьму зеленые сумки, переброшу их через плечо. К тому же не буду покупать ничего тяжелого.

Ее не нужно долго убеждать, но тут мы сталкиваемся с очередной неприятностью: у мамы в кошельке только десять долларов, а я не смогу правдоподобно изобразить из себя Эмму Хант, если буду расплачиваться кредитной карточкой.

– Эй, Джейкоб! – окликаю я. – Займи немного денег.

Он не отрывает взгляда от учебника по истории.

– Я похож на банк?

– Ты шутишь?

Мой брат, я готов поклясться, не потратил ни гроша из тех денег, что ему дарили на дни рождения, Рождество и другие праздники. Я лишь однажды видел, как он что-то покупал: пачку жевательной резинки за тридцать пять центов.

– Не нужно, – шепчет мама. – Не зли его. – Она шарит в кошельке и достает карточку для банкомата. – Остановишься у банка возле торгового центра и снимешь деньги. Мой код – сорок пять пятьдесят.

– Серьезно? – радуюсь я. – Ты только что назвала свой код?

– Да, и не заставляй меня сожалеть о сделанном.

Я хватаю карточку и направляюсь из кухни.

– Похоже, это пароль и для входа в твой компьютер?

– Соевое молоко, – перечисляет она, – хлеб без глютена, несоленая ветчина. И еще что-нибудь, что сам захочешь.

Я принимаю волевое решение не брать скейт, а пойти в банк пешком. Он от нас всего в трех с небольшим километрах. Я иду, втянув голову в плечи, и уверяю себя, что это из-за ветра, но на самом деле я не хочу наткнуться на знакомых. Я миную двух лыжников, пересекающих поле для гольфа, и пару бегунов. Когда я добираюсь до банка, то понимаю, что он закрыт, а я не знаю, как попасть в небольшой холл, где расположен банкомат. Вместо этого я обхожу здание с тыльной стороны, иду туда, где обслуживают клиентов на автомобилях, и становлюсь в очередь за «хондой».

«ВВЕДИТЕ СУММУ» – вспыхивает на экране. Я ввожу «$200», а потом, поколебавшись, отменяю операцию. Вместо снятия денег со счета проверяю баланс.

Неужели у нас на счету всего три тысячи триста пятьдесят шесть долларов? Я пытаюсь вспомнить, есть у мамы счета в других банках или только в этом. И есть ли в доме сейф, где она хранит сбережения?

Мне известно, что в местной гостинице принимают на работу пятнадцатилетних парней – убирать в ресторане посуду. И я почти уверен, что если добраться до Берлингтона, то можно было бы устроиться работать в «Макдоналдс». Ясно как день – если кому-то и нужно искать работу, так это мне, потому что маме пока нельзя выходить из дома, а Джейкоб уже доказал свою патологическую неспособность удержаться на работе.

Он трижды устраивался на работу. Сначала в зоомагазин – в то время, когда увлекался собаками. Его уволили за то, что он сказал директрисе: глупо хранить собачий корм в глубине магазина, потому что мешки с кормом очень тяжелые. Второй раз он устроился упаковщиком в продовольственную фирму, где кассиры постоянно велели ему «внимательно СМОТРЕТЬ, как сложены утки», когда тушки сходят с конвейерной ленты, а потом злились, что он стоит и ничего не делает. Хотя на самом деле Джейкоб просто не понимал смысла этих распоряжений. Третий раз он устроился летом торговать на лотке в закусочной у городского бассейна. Думаю, около часа все шло отлично, но когда пришло время обеда и к нему подбежали шестеро орущих детей, требующих коктейли, хот-доги и начо, – все и сразу, он снял фартук и просто ушел.

Сзади подъехала машина, и я тут же почувствовал себя идиотом. Стал переминаться с ноги на ногу и нажал кнопку «Снять со счета», а потом ввел сумму в двести долларов. Когда из прорези банкомата появляются наличные, я хватаю деньги и запихиваю в карман. И тут слышу, как меня окликают по имени.

– Тео? Тео Хант, это ты?

Я чувствую себя виноватым, как будто меня застукали за чем-то противозаконным. Но это не так. Разве противозаконно подходить к банкомату с той стороны, где обслуживаются клиенты на автомобилях? Противозаконно?

Дверца стоящей за моей спиной машины открывается, и выходит учитель биологии, мистер Дженнисон.

– Как дела? – спрашивает он.

Я вспоминаю, как однажды мама пристала к Джейкобу, когда он отказался поддерживать светскую беседу на свадьбе троюродной сестры. Он ответил, что спросил бы у тетушки Мари, как у нее дела, если бы ему было по-настоящему интересно… но ему не интересно, а если он станет разыгрывать интерес, то окажется отъявленным лжецом.

Временами мир Джейкоба кажется мне намного более разумным, чем тот, в котором живет большинство из нас. Зачем спрашивать у человека, как дела, когда ты плевать хотел на ответ? Разве мистер Дженнисон задает этот вопрос, потому что беспокоится обо мне, а не просто затем, чтобы сотрясать воздух?

– У меня все в порядке, – отвечаю я по старой привычке, от которой тяжело избавиться. Если бы я был таким, как Джейкоб, то ответил бы прямо: «Я не могу спать по ночам. И иногда, когда бегу слишком быстро, задыхаюсь». Но в действительности человек, задавший этот вопрос, не хочет слышать правду. Он ожидает стандартного ответа, чтобы сразу вернуться к своим делам.

– Тебя подвезти? Сегодня холодно.

Есть учителя, которых я по-настоящему люблю, и те, которых я ненавижу, но мистера Дженнисона нельзя отнести ни к первым, ни ко вторым. Он человек неопределенного вида, начиная от жиденьких волосенок и заканчивая его уроками; он из тех учителей, чью фамилию забываешь, как только закончишь школу. Я стопроцентно уверен, что до настоящего момента то же самое он мог бы сказать и обо мне: я был посредственным учеником в его классе, который ни звезд с неба не хватает, ни плетется в хвосте, чтобы оставить хоть какое-то впечатление. До того, разумеется, пока не произошло все это.

Сейчас-то я оказался в самом центре теории шести рукопожатий: «О да, моя тетя была у Тео учительницей в третьем классе». Или: «Однажды я сидела за ним на школьном собрании». Я тот, чье имя будет обсасываться на коктейльных вечеринках еще много лет: «А, тот убийца-аутист? Я училась с его братом в старших классах».

– Мама припарковалась на той стороне улицы, – бормочу я, слишком поздно понимая, что если бы мы приехали на машине, то она бы сейчас, скорее всего, стояла у банкомата. – Все равно, спасибо за предложение, – благодарю я и так поспешно ухожу, что чуть не забываю забрать квитанцию.

Я бегом добираюсь до продовольственного магазина, как будто боюсь, что мистер Дженнисон будет преследовать меня на машине и уличит во лжи. Лишь один раз мне на ум приходит мысль забрать двести долларов, вскочить в автобус и уехать навсегда. Я представляю, как сижу на заднем сиденье рядом с красивой девочкой, которая делится со мной бутербродами, или со старушкой, которая вяжет чепчик для своего новорожденного внука и спрашивает меня, куда я еду.

Представляю, как рассказываю ей, что еду проведать старшего брата, который учится в колледже. Что мы очень дружны и я скучаю по нему, когда он на занятиях.

Представляю, как было бы клево, если бы эти разговоры не были враньем.

 

Когда я собираюсь ложиться спать, замечаю, что нет моей зубной щетки. Вне себя от гнева – это происходит уже не в первый раз, можете мне поверить! – я направляюсь в комнату Джейкоба. У брата есть аудиокассета с Эбботом и Костелло «Кто на первой?», которую он постоянно проигрывает на стареньком магнитофоне.

– Куда ты, черт возьми, подевал мою зубную щетку? – спрашиваю я.

– Не трогал я твою идиотскую щетку!

Но я ему не верю. Бросаю взгляд на старый аквариум, который он использует в качестве вытяжного шкафа, но того нет на месте – его же конфисковали как вещественное доказательство.

Голоса Эббота и Костелло едва слышны, я не могу разобрать слова.

– Тебе что-нибудь слышно? – интересуюсь я.

– И так достаточно громко.

Я помню, как однажды на Рождество мама подарила Джейкобу часы. Ей пришлось их вернуть, потому что они слишком громко тикали, чем сводили его с ума.

– Я не сумасшедший, – заявляет Джейкоб, и на секунду я теряюсь: неужели я произнес вслух?

– Я такого не говорил!

– Нет, говорил, – возражает Джейкоб.

Скорее всего, он прав. Память у него, как стальной капкан.

– Учитывая, сколько вещей ты украл из моей комнаты для своего вытяжного шкафа и мест происшествий, думаю, мы квиты.

«Как зовут парня на первой базе?

Нет, кто на второй?

Я не спрашивал тебя, кто на второй.

Кто на первой?

Я не знаю.

Он на третьей, но мы не о нем говорим».

Ладно, я знаю, что некоторым людям эта комедийная сценка кажется смешной, но я не из их числа. По всей видимости, Джейкоб так любит эту сценку, потому что она для него абсолютно понятна, ведь имена игроков воспринимаются буквально.

– Может быть, ее выбросили, – говорит Джейкоб, и сперва мне кажется, что это реплика Костелло, но потом я понимаю, что речь о моей зубной щетке.

– Твоих рук дело? – спрашиваю я.

Джейкоб пристально смотрит на меня. Для меня всегда бывает неожиданным, когда такое случается, ведь чаще всего он избегает смотреть в глаза.

– Твоих? – отвечает он.

Внезапно я понимаю, о чем мы говорим, – похоже, не о гигиене полости рта. Я не успеваю ответить, как в комнату заглядывает мама.

– Кому из вас это принадлежит? – спрашивает она, показывая мою зубную щетку. – Лежала в моей ванной.

Я хватаю щетку. На кассете Эббот и Костелло жуют все те же старые шутки:

«Сейчас ты впервые не ошибся».

«Я даже не знаю, о чем ты говоришь!»

– Я же сказал тебе, – говорит Джейкоб.

 

ДЖЕЙКОБ

 

В детстве я убедил брата, что обладаю суперспособностями. Как бы еще я мог слышать, что мама делает наверху, если мы сами сидим внизу? Уже не говоря о том, что от флуоресцентных ламп у меня кружится голова – настолько я чувствителен к яркому свету. Когда я не отвечал на заданный Тео вопрос, то уверял его, что могу одновременно слышать столько разговоров и посторонних шумов, что иногда мне трудно сосредоточиться на чем-то одном.

Когда у тебя синдром Аспергера, кажется, что жизнь постоянно включена на полную громкость. Это сродни постоянному похмелью (хотя следует признать, что я напился только один раз, когда попробовал водку «Грей Гус», чтобы выяснить, какой эффект она на меня окажет, и с ужасом понял: вместо глупого хихиканья и дезориентации окружающий мир стал лишь еще туманнее и расплывчатее). Вы видели детей-аутистов, которые бьются головой о стены? Они делают это не потому, что психически ненормальные. Они поступают так, потому что окружающий мир громкий настолько, что причиняет им боль, и они пытаются заставить эту боль отступить.

И давят не только звуки и образы. Моя кожа настолько чувствительна, что я могу почувствовать по температуре ткани, которая касается моей спины, из чего сделана рубашка, из хлопка или полиэфирного волокна. Мне приходится срезать все ярлыки с одежды, чтобы не натирали, потому что они для меня словно грубая наждачная бумага. От неожиданного прикосновения я вскрикиваю – не от страха, а потому что мои нервные окончания находятся снаружи, а не внутри.

И гиперчувствительно не только мое тело: мозг часто тоже переутомляется. Я всегда удивляюсь, если меня считают роботом или занудой, потому что, если уж на то пошло, я постоянно от чего-нибудь впадаю в панику. Мне не нравится общаться с людьми, если я не могу предвидеть их ответной реакции. Мне неинтересно, что обо мне думают окружающие, как я выгляжу со стороны, – мне подобная мысль никогда бы не пришла в голову, если бы мама не обратила на это мое внимание.

Если я делаю комплимент, то не потому что так положено, а потому что говорю правду. Даже на бытовом уровне мне сложно общаться. Если мне скажут «спасибо», то придется порыться в своих мозгах, чтобы произнести «пожалуйста». Я не могу разговаривать о погоде только для того, чтобы заполнить паузу. Я постоянно думаю: «Это обман». Если вы ошибетесь, я поправлю – не потому что хочу «уесть» (откровенно признаться, мне это даже в голову не приходит), а потому что факты для меня очень важны, намного важнее людей.

Никто никогда не спрашивал у Супермена, не является ли его рентгеновское зрение обузой; не надоело ли ему смотреть на кирпичные здания и видеть, как мужья избивают жен, или как напиваются одинокие женщины, как неудачники бродят по порносайтам. Никто никогда не спрашивал Человека-паука, не кружится ли у него голова. Если их дар и мой из «одного теста», неудивительно, что они постоянно попадают в неприятности. Скорее всего, они надеются на быструю смерть.

 

РИЧ

 

Мама Спатакопулус не станет разговаривать со мной, если я не соглашусь чего-нибудь отведать, поэтому, пока я расспрашиваю ее о Джесс Огилви, передо мной появляется полная тарелка спагетти и тефтельки.

– Вы помните эту девушку? – задаю я вопрос, показывая фотографию Джесс.

– Да. Бедняжка! Я слышала в новостях о случившемся.

– Как я понимаю, она приходила сюда за несколько дней до гибели?

Женщина кивает.

– Со своим парнем и еще одним юношей.

– Вы имеете в виду Джейкоба Ханта?

Я показываю ей снимок Джейкоба.

– Да, с ним.

– У вас есть камеры наблюдения?

Она недоуменно пожимает плечами.

– Нет. А зачем? Неужели тут неспокойный район?

– Я просто подумал, что мог бы просмотреть запись того вечера, – отвечаю я.

– О, я могу сама вам рассказать! – восклицает Мама Спатакопулус. – Произошла крупная ссора.

– Что случилось?

– Эта девушка… она очень расстроилась. Плакала, а потом убежала. Она оставила этого Ханта оплачивать счет и доедать нетронутую пиццу.

– Вы знаете, почему она расстроилась? – спрашиваю я. – Почему они ругались?

– Видите ли, – говорит женщина, – я не слышала подробностей, но похоже, что он приревновал.

– Миссис Спатакопулус, – подаюсь я вперед, – это очень важно: вы слышали, что именно сказал Джейкоб, когда угрожал Джесс? Может быть, вы видели, что его угрозы носили характер физического насилия?

Она округляет глаза.

– Нет, это не Джейкоб приревновал, – возражает она. – А тот, второй. Ее парень.

 

Я перехватываю Марка Макгуайра, когда он с двумя приятелями выходит из студенческого центра.

– Как пообедал, Марк? – интересуюсь я, «отлипая» от фонарного столба, о который опирался. – Пиццу заказывал? Такая же вкусная, как у Мамы Спатакопулус?

– Вы? – удивляется он. – Я не буду с вами разговаривать!

– Полагаю, как убитый горем жених ты захочешь со мной поговорить.

– Знаете, чего я хочу? Подать на вас, черт возьми, в суд за то, что вы со мною сделали!

– Я тебя отпустил, – пожимаю я плечами. – Такое случается сплошь и рядом. – Я иду за ним. – Я только что имел очень познавательную беседу с одной владелицей пиццерии. Она, похоже, помнит, как вы ссорились с Джесс в этой самой пиццерии.

Марк ускоряет шаг, я не отстаю.

– Ну и что? Да, мы поссорились. Я уже об этом рассказывал.

– Из-за чего возникла ссора?

– Из-за Джейкоба Ханта. Джесс считала его беспомощным идиотом, а он все время что-то строил из себя, чтобы заинтересовать ее.

– Заинтересовать? Каким образом?

– Он хотел ее, – говорит Марк. – Он строил из себя убогого, чтобы заманить ее в свои сети. В пиццерии у него хватило наглости пригласить Джесс на свидание. В моем присутствии! Как будто я пустое место! Я, естественно, поставил Ханта на место: напомнил, что его мамочка платит Джесс за то, чтобы она встречалась с ее сыном.

– Как отреагировала Джесс?

– Разозлилась. – Он останавливается и поворачивается ко мне лицом. – Послушайте, может быть, я и не самый ранимый человек…

– Вот как? Я не заметил.

Марк бросает на меня злобный взгляд.

– Давайте внесем ясность: я говорил и вел себя так, что теперь мне стыдно за свои поступки. Я ревнив: хотел быть для Джесс первым и единственным. Возможно, несколько раз я перешел границы дозволенного, пытаясь удостовериться в этом. Но я бы никогда не причинил ей вреда. Я начал ссору в пиццерии по одной причине – хотел защитить ее. Она слишком доверчива, видит в людях только хорошее. Я же видел Ханта насквозь.

– Что ты имеешь в виду?

Он скрещивает руки на груди.

– На первом курсе мой сосед по комнате продолжал собирать картинки с покемонами. Он никогда не мылся и подолгу жил в компьютерной лаборатории. За весь год мы едва обменялись десятком фраз. Он был чертовски умен – экстерном закончил университет и стал разрабатывать ракетные системы для Пентагона или еще какого-то военного ведомства. Скорее всего, он страдал синдромом Аспергера, но никто и никогда не навешивал на него ярлыков, кроме «ботаник». Я это к чему говорю: быть умственно отсталым и социально не адаптированным – большая разница. Первое – умственный недостаток. Второе – «пропуск из тюрьмы».

– Похоже, современной психиатрии есть чем крыть, Марк. Большая разница – не уметь общаться и иметь клинический диагноз «синдром Аспергера».

– Да. – Он смотрит мне в глаза. – Так и Джесс говорила. А теперь она мертва.

 

ОЛИВЕР

 

Когда я второй день подряд захожу к Хантам на кухню, Эмма опять что-то готовит у плиты, а Джейкоб сидит за обеденным столом. Я перевожу взгляд с него – он склонился над книгой с отвратительной коллекцией снимков с мест происшествий, разложенной на столе, – на его мать.

– Проходите, – приглашает Эмма.

– «Закон о защите прав инвалидов и людей с ограниченными возможностями запрещает их дискриминацию федеральными и местными властями, включая суды, – цитирует Джейкоб своим монотонным голосом. – Под действие этого закона подпадают сами инвалиды и их близкие родственники. Человек признается инвалидом, если имеет ухудшения физического или умственного состояния, которые существенно ограничивают один или несколько основных видов жизнедеятельности… например, общение… или если окружающие воспринимают его таковым».

Он перелистывает страницу; теперь на снимке трупы в морге. Кто, черт побери, печатает подобные книги?

– Доктор Мун и мама считают, что у меня есть причуды, но окружающие, например мои учителя, одноклассники и судья, могут решить, что я инвалид, – добавляет Джейкоб.

Я качаю головой.

– Я не очень понимаю.

– Вот логичное и законное основание для вас говорить от моего имени, – поясняет Джейкоб. – Вы можете воспользоваться защитой на основании невменяемости, если полагаете, что так будет лучше на суде. – Он встает и засовывает книгу под мышку. – Для протокола, лично я присоединяюсь к мнению, что нормальность – это просто насадки на влагопоглотителе.

Я киваю, размышляя над его словами.

– Из какого это фильма?

Джейкоб закатывает глаза.

– Не все, что я говорю, – цитаты из фильмов, – отвечает он и уходит.

– Ого! – Я подхожу к Эмме. – Не знаю, как вы этого добились, но спасибо.

– Не стоит меня недооценивать, – укоряет она, лопаткой переворачивая рыбу, которую жарит на сковороде.

– Вы просили меня приехать только поэтому?

– Я думала, вы этого добиваетесь, – отвечает Эмма.

– Так и было. Пока я не унюхал то, что вы готовите. – Улыбаюсь. – Я бы вычел десять долларов из своего будущего гонорара, если бы вы накормили меня обедом.

– Разве на первом этаже здания, где ваша контора, нет пиццерии?

– Человек время от времени устает от красного соуса, – говорю я. – Ну же. Вы заслужили немного поболтать со взрослым человеком после сидения дома, взаперти.

Эмма делает вид, что оглядывает кухню.

– Разумеется. Но где вы видите взрослого человека?

– Я на десять лет старше Джейкоба, – напоминаю я. – Что у нас на обед?

– Каменный окунь с чесноком.

Я усаживаюсь на один из табуретов и наблюдаю за тем, как она несет горячую кастрюлю к раковине и откидывает содержимое на дуршлаг. Вокруг ее головы поднимается облачко пара.

– Мое любимое, – говорю я. – Я так рад, что вы меня пригласили.

– Прекрасно, – вздыхает она. – Оставайтесь уж.

– Ладно, но только в том случае, если вы попридержите язычок.

Она качает головой.

– Лучше помогите накрыть на стол.

Эти доверительные отношения на чужой кухне навевают на меня тоску по дому – не по моей съемной квартире над пиццерией, а по дому моего детства. Я был самым младшим сыном в большой семье из Буффало, иногда даже сейчас мне не хватает звуков хаоса.

– Моя мама по пятницам готовила рыбу, – признаюсь я, открывая и закрывая ящики буфета в попытке найти столовые приборы.

– Вы католик?

– Нет, норвежец. Рыба – скандинавский афродизиак.

Щеки Эммы вспыхивают.

– И как? Работает?

– У моих родителей пятеро детей, – отвечаю я, кивая на окуня. – Прелюдия на блюде.

– Думаю, я могу согласиться с метафорой, – бормочет Эмма. – Стряпню моего бывшего мужа можно было считать контрацепцией.

– С моей стороны будет невежливо спросить, как давно вы мать-одиночка?

– Невежливо, – говорит Эмма. – Но если говорить коротко, с тех пор как Джейкобу поставили диагноз. – Она достает из холодильника молоко и наливает в кастрюлю, потом взбивает содержимое венчиком. – Он не принимает участие в жизни сыновей, только ежемесячно высылает алименты.

– Тогда вы можете гордиться, что вырастили их одна.

– Да, я горжусь. Моего сына обвиняют в убийстве. Какая мать после этого будет считать воспитание своим великим достижением?

Я поднимаю на нее глаза.

– Обвиняют, – повторяю я. – Но не осудили.

Она долго смотрит на меня, как будто боится поверить, что находятся еще люди, готовые поверить в невиновность Джейкоба. Потом начинает накладывать на тарелки.

– Джейкоб! Тео! – зовет она.

Джейкоб хватает свою тарелку и тут же возвращается в гостиную к телевизору. Тео сбегает по лестнице, замечает меня за столом и хмурится.

– Разве мы должны кормить его бесплатно? – спрашивает он.

– Я тоже рад тебя видеть, – отвечаю я.

Он смотрит на меня.

– Подумаешь!

Он не спеша уходит с едой к себе в комнату. Эмма наполняет наши тарелки.

– Обычно мы обедаем вместе, – объясняет она. – Но иногда приятно отдохнуть друг от друга.

– Могу представить, как это трудно, если находишься под домашним арестом.

– Очень печально, что самое яркое событие для меня – сходить к почтовому ящику в конце подъездной аллеи.

Она наклоняется и ставит передо мной тарелку.

На ней кусок белой рыбы, кремово-белое картофельное пюре и горстка белого риса.

– На десерт меренга? – предполагаю я.

– Белый бисквитный торт.

Я ковыряю вилкой в тарелке.

Она хмурится.

– Рыба сырая?

– Нет, рыба великолепная. Просто я никогда не видел, чтобы еда готовилась по цвету.

– Сегодня первое февраля, – отвечает она, как будто это все объясняет. – Первое число каждого месяца – День белой пищи. Я так давно готовлю по дням, что забыла, что это необычно.

Я пробую картофель, это что-то неземное.

– А что вы готовите тридцать первого числа? Сжигаете все до углей?

– Не подбрасывайте эту идею Джейкобу, – просит она. – Хотите молока?

Она наливает молоко в стакан, я протягиваю за ним руку.

– Я не понимаю. Почему для него так важен цвет пищи?

– А почему текстура бархата вызывает у него панику? Почему он не может выносить жужжание кофеварки? Существует миллион вопросов, на которые у меня нет ответа, – говорит Эмма, – поэтому проще приспосабливаться и оберегать его от приступов.

– Наподобие того, что случился с ним в суде? – уточняю я. – И в тюрьме?

– Именно. Поэтому по понедельникам пища зеленая, по вторникам – красная, по средам – желтая… Теперь понятно?

Я на мгновение задумываюсь.

– Не поймите меня превратно, но иногда кажется, что Джейкоб взрослее нас с вами, – а временами он просто потрясает.

– Он такой. Я искренне полагаю, что он умнее всех, кого мне доводилось встречать, но более упрямый. Он каждый пустяк принимает близко к сердцу, потому что сам является центром своей вселенной.

– И вашей, – добавляю я. – Он центр и вашей вселенной.

Она втягивает голову в плечи.

– Наверное.

Вероятно, мои родители-скандинавы знали, что делали, потому что из-за рыбы ли, из-за того ли, как выглядела Эмма – удивленной и немного взволнованной, но я, к своему изумлению, понял, что хотел бы ее поцеловать. Однако не могу, потому что она мать моего клиента и, скорее всего, тут же выгонит меня пинком под зад.

– Полагаю, у вас есть план наступления, – говорит она.

Мои глаза расширились: неужели ее снедают те же чувства? Перед мысленным взором проносится картинка, как я валю ее на стол.

– Чем быстрее, тем лучше, – заявляет Эмма, и мой пульс учащается в три раза. Она оборачивается и через плечо смотрит в гостиную, где Джейкоб неспешно запихивает в рот рис. – Я просто хочу, чтобы весь этот кошмар быстрее закончился.

С этими ее словами мои мечты разбиваются о печальную действительность. Я откашливаюсь вполне профессионально.

– Больше всего дискредитирует признание Джейкоба. Необходимо попытаться исключить признание из материалов дела.

– Я думала, что мне разрешат присутствовать при допросе. Если бы я была там, так далеко никогда бы не зашло! Ему задавали вопросы, смысла которых он не понимал, или задавали их слишком быстро.

– У нас есть протокол. Вопросы довольно простые. Вы говорили Метсону, что Джейкоб страдает синдромом Аспергера, прежде чем они начали беседу?

– Да, когда он приходил допрашивать Джейкоба первый раз.

– Первый раз?

Эмма кивает.

– Он просматривал дневник деловых встреч Джесс, там была запись о занятии по социальной адаптации, поэтому детектив приехал задать несколько вопросов.

– Вы присутствовали при этом, чтобы помочь толковать вопросы?

– За этим кухонным столом, – отвечает Эмма. – Метсон вел себя так, будто в полной мере понимал Джейкоба. Именно поэтому, когда он попросил меня привезти сына в участок, я решила, что этот допрос ничем не будет отличаться от беседы, при которой я присутствовала.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...