Поздние мысли: миф, тайна, душа

Карл-Густав ЮНГ

Коль я уже взялся излагать собственную автобиографию, то эта глава, на мой взгляд, необходима, хотя читателям она может показаться чересчур теоретичной. Но эта "теория" принадлежит моей жизни и представляет собою форму моего существования, она мне необходима, как пища.

I

Христианство замечательно тем, что его догматика предполагает некоторое превращение божества, исторические метаморфозы "потустороннего". Так возникает новый сюжет о расколе на небесах, впервые упоминаемый в мифе о сотворении, и там является змееподобный противник Создателя, затем, чтобы ввести в искушение первого человека обещанием большего знания - познание добра и зла. В другом месте является падший ангел, в своем роде опрометчивое вторжение бессознательного в человеческий мир. Ангелы - странный народ: сами по себе они такие, какие есть и другими быть не могут: это существа без души, не имеющие в себе ничего, кроме того, что внушено Создателем. В такой ситуации падшим ангелом мог стать только "плохой" ангел. Здесь мы сталкиваемся с известным эффектом "инфляции", который наблюдаем сегодня в мании величия диктаторов: ангелы обратили людей в расу гигантов, что, по Еноху, угрожает вырождением человеческом роду.

Но третьей и заключительной стадией мифа явилось воплощение Бога в образе человека. Так осуществилось ветхозаветное пророчество о богоявлении. Уже в первые века христианства идея воплощения была усилена тезисом "Христос внутри нас". Таким образом, бессознательная целостность вторглась в психические сферы внутреннего опыта, дав человеку некое предчувствие целостной формы, что сыграло затем огромную роль, причем не только для человека, но и для Создателя: в глазах тех, кто избавился от тьмы, Он стал совокупностью добра. Этот миф пережил тысячелетие пока, наконец, в XI веке явились первые признаки последующей трансформации сознания.

С тех пор симптомы беспокойства и сомнения усиливались, и к концу второго тысячелетия образ всеобщей катастрофы встал перед нами со всей очевидностью. Он заключен в мании величия, своего рода заносчивости сознания: "Нет ничего выше человека и дел человеческих". Таким образом, трансцендентность христианского мифа была утрачена, а вместе с ней и христианское представление о целостности.

За светом следует тень, другая сторона Создателя. Эта тенденция достигла своей высшей точки в ХХ веке. Ныне христианский мир воистину стоит лицом к лицу со злом, с откровенной несправедливостью, тиранией, ложью, рабством и принуждением. В такой неприкрытой форме мы видим это в России. Но первый губительный пожар разгорелся в Германии. Это со всей неопровержимостью доказывает, насколько слабы позиции христианства в ХХ веке. Перед лицом этого зла непозволительно более скрываться за эвфемизмом в роде "первичности добра". Зло стало определяющим в этом мире. От него невозможно отделаться иносказаниями. Мы должны научиться избегать его, поскольку оно уже здесь, с нами. А удастся ли нам это, удастся ли нам избежать еще большего зла, сказать пока трудно.

В любом случае мы стоим перед необходимостью переориентировать свое сознание. Соприкоснувшись со злом, мы всякий раз рискуем уступить ему. Соответственно, мы должны приучить себя к мысли, что не следует уступать ничему, - даже добру. Пресловутое добро, которому мы уступаем, потеряло свой этический характер. В этом нет ничего дурного, но уступая, мы должны быть готовы ко всему, что за этим последует. Любая форма наркомании - болезнь, будь то алкоголизм, морфинизм или идеализм. Противоположности так часто вводят в соблазн!

Критерий этического действия не может более заключаться в том, что мы понимаем добро как некий категорический императив, а зло, как то, чего в любом случае можно избежать. Понимание реальности зла заставляет признать, что добро - всего лишь противоположный полюс оппозиции, а значит оно относительно: и добро, и зло, - части некоего парадоксального целого. Практически это означает, что добро и зло утрачивают свой абсолютный характер, и мы вынуждены признать, что и то, и другое, суть суждения.

Все человеческие суждения несовершенны, и это несовершенство заставляет нас всякий раз сомневаться в правильности наших утверждений, Мы легко можем ошибиться, и это, в конечно счете, становится проблемой этической, в той степени, в какой мы не уверены в своих моральных оценках, Однако мы всегда стоим перед этическим выбором. Относительность "добра" и "зла" не означает, что эти категории вовсе обесценены и перестали существовать. Этические суждения присутствуют всегда и влекут за собою характерные психологические последствия. Я неоднократно подчеркивал, что всякая несправедливость, которую мы совершили, или помыслили, обрушится местью на наши души, и это будет так, независимо от того, как станут относиться к нам окружающие. Смысл суждения может соответственным образом меняться в зависимости от условий места и времени. Но в основе этической оценки всегда лежит некий общепринятый и несомненный моральный кодекс, претендующий на знание абсолютных границ между добром и злом. Как скоро мы узнаем, насколько ненадежны наши основания, - и этическое решение становится субъективным творческим актом, увериться в котором можно лишь путем принятия Бога, т.е. спонтанным и бессознательным импульсом. Собственно, этика, - выбор между добром и злом, становится от этого не проще, но труднее. Ничто не может избавить нас от мук этического выбора. И тем не менее, может это прозвучит резко, но мы должны иметь возможность позволить себе в некоторых обстоятельствах уклониться от того, что известно как добро, и делать то, что считают злом, если таков наш этический выбор. Другими словами: мы не должны идти на поводу противоположностей. В таких случаях очень полезным оказывается известный в индийской философии принцип neti-neti, когда моральный кодекс неизбежно снимается и этический выбор предоставляется индивидууму. Сама по себе эта идея не нова, и в до-психологические времена ее называли "конфликтом долга", или "конфликтом чести".

Но, как правило, индивидуум совершенно неспособен осознать эту свою возможность выбора. Поэтому он постоянно с робостью оглядывается вокруг в поисках каких-то внешних законов и установлений, которых ему в его беспомощности хотелось бы держаться. Несмотря на вполне понятную человеческую слабость, большая часть вины за это лежит на системе образования, которая привыкла стричь всех под одну гребенку, игнорируя личность и ее индивидуальный опыт. Таким образом, идеализм превращается в своего рода догму, когда люди по должности исповедуют то, чего не знают, чего им не достичь, некие нормы, которые не исполняются и никогда не будут исполнены. И такое положение всех устраивает!

Итак, тот, перед кем стоит сегодня этот вопрос, нуждается прежде всего в самосознании, т.е. в сознании собственной целостности. Он должен безжалостно отдавать себе отчет в том, до какой степени способен он на добро, и каких можно ждать от него преступлений, и он не должен рассматривать первое как реальность, а второе - как иллюзию. И то, и другое - суть возможности, и он может быть тем или другим, - такова его натура - если он желает жить, не обманывая себя.

Но мы безнадежно далеки от подобного уровня самоосознания, хотя в большинстве своем обладаем и способностями, и возможностями. Однако, знать себя - необходимо, только так возможно приблизиться к основанию, ядру человеческой природы, к исходным инстинктам. Инстинкты присутствуют a priori и безусловно определяют наш сознательный выбор. Они составляют бессознательное и его содержание, о котором мы не можем иметь какого бы то ни было окончательного суждения. Мы можем лишь предполагать, но мы не в состоянии в полной мере осознать его сущность и определить его разумные границы. Свое знание природы мы совершенствуем благодаря науке, которая расширяет границы сознания, познание себя тоже нуждается в науке, т.е. в психологии. Невозможно построить телескоп или микроскоп, обладая лишь ловкостью рук и доброй волей, но не имея ни малейшего представления об оптике.

Сегодня нам нужна такая психология, которая непосредственно связана с нашей жизнью. Мы теряемся перед такими вещами, как большевизм, или национал-социализм, потому что мы ничего не знаем о человеке, или, в лучшем случае, знаем какую-то часть, и то - в искажении. Знай мы самих себя, этого бы не произошло. Теперь же, когда мы встретились со злом, мы даже не знаем, что оно такое, и что мы можем ему противопоставить. И даже, если бы мы знали это, все равно оставался бы вопрос: "Как это могло произойти?" С восхитительной наивностью какой-нибудь государственный деятель способен заявить, что не имеет "представления о зле". Все так: мы не имеем представления о зле, зато зло имеет представление о нас. Одни не хотят об этом знать, другие - себя с этим идентифицируют. Психологическая ситуация сегодня такова, что одни называют себя христианами и воображают, что стоит им захотеть, и они смогут растоптать это пресловутое зло, другие склонились перед ним и уже не знают добра. Зло сегодня обладает властью и силой; в то время, как одна половина человечества, пользуясь склонностью людей к умствованиям, фабрикует доктрины, другая страдает от отсутствия мифа. Христианские народы пришли к печальному итогу: христианство застыло и оказалось неспособным развивать свой миф на протяжении веков. Тех же, кто пытался выразить некие смутные опыты мифологических построений, отказались слушать: Гиацинто де Фьоре, Майстер Экхарт, Якоб Беме и многие другие в мнении большинства остались обскурантами. Единственным, кто пролил некий свет, стал Пий XII и его булла. Но люди даже не понимают, что я имею в виду, когда говорю об этом. Люди не в состоянии понять, что застывший миф умирает. Наш миф отныне нем и не дает ответов. Это не значит, что он содержит в себе некий изъян, виноваты в этом мы сами, не позволив ему развиваться, и подавляя все попытки, предпринимавшиеся в этом направлении. Первоначальная версия мифа содержит достаточно исходных возможностей для развития. Возьмите, к примеру, слова Христа: "Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби". К чему нам змеиная мудрость? И как это должно сочетаться с голубиной кротостью? "Будьте как дети..." Кто-нибудь задумывался о том, каковы дети на самом деле? Какой моралью оправдывал Господь присвоение осла, который понадобился ему для триумфального въезда в Иерусалим? Или эту детскую раздражительность, с которою он затем вдруг проклял смоковницу? Какая мораль вытекает из притчи о неверном домоправителе и какой глубокий смысл заложен в апокрифическом изречении: "Человек, если ты знаешь, что ты делаешь - ты благословен, но если не знаешь, ты проклят, ибо ты нарушил закон". Что, в конце концов, означает признание апостола Павла: "Где нет закона, нет и преступления"? Я уже не говорю о сомнительных пророчествах Апокалипсиса, все равно никто им не верит.

Вопрос, поставленный в свое время гностиками: "Откуда явилось зло?", - остался без ответа, и осторожное предположение Оригена о возможном искуплении дьявола было названо ересью. Сегодня мы вновь оказались перед этим вопросом, и мы стоим с пустыми руками, смущенные и растерянные, не в состоянии уяснить себе, что никакой миф не придет к нам на помощь, хоть мы нуждаемся в нем, как никогда. Мы страшимся политической обстановки; пугающие, я бы сказал, дьявольские успехи науки вселяют в нас ужас и тяжелые предчувствия, однако мы не видим выхода, и очень немногие понимают, что единственное наше спасение - в давно забытой человеческой душе.

Продолжению мифа мог бы послужить тот эпизод в Писании, когда Святой Дух нисходит на апостолов, превращая их тем самым в детей Божьих, но не только их, - и других, - тех, кто от них и после них был наделен этим свойством - filiatio - Богосыновством, и таким образом разделил бы уверенность в том, что и они уже более не порождение земли, низшие животные, но дважды рожденные, - что происходят от Бога. Их видимая, физическая жизнь проходит на этой земле, но у невидимого "внутреннего человека" происхождение иное и иное будущее: в изначальных образах целостности и Вечном Отце, согласно христианскому мифу о спасении.

Поскольку Творец един, то и творение Его, и сын Его должны быть едины. Учение о Божественном единстве не допускает отступлений. И все же без ведома сознания это произошло: явились пределы света и пределы тьмы. И такой исход был предсказан задолго до явления Христа, - среди прочего мы можем найти это в книге Иова, или в дошедшей до нас с дохристианских времен, известной книге Еноха. Христианство же этот метафизический раскол углубляет: Сатана, который еще в Ветхом Завете состоит в ближайших приспешниках Яхве, теперь образует диаметральную и вечную противоположность Божьему миру. Устранить его невозможно. И ничего удивительного, что уже в начале XI века возникло учение о том, будто не Бог, а дьявол сотворил этот мир. Таково было вступление во вторую половину христианского эона, при том, что прежде уже явился миф о падших ангелах, которые дали человеку опасное знание наук и искусства. Что эти древние авторы сказали бы о Хиросиме?

В своих гениальных видениях Якоб Беме предсказал парадоксальную природу Богообраза, чем способствовал дальнейшему развитию мифа. Символ мандалы у Беме являет представление о расколе: внутренний круг разделен там на две половины, которые стоят друг против друга.

Согласно христианским догматам, Бог един в трех лицах, он в каждой частице разлитого в мире Духа Святого, потому каждый причастен единому Богу а, значит, причастен и filiatio - Богосыновству. Совокупность противоположностей, что содержит в себе Богообраз, таким образом, определен каждому человеку, и не в единстве, но в конфликте, причем темная сторона образа противостоит тому общепринятому представлению, что Бог есть "свет". Это, собственно, и происходит в наши дни, хотя едва ли осознается официальными учителями человечества, между тем они, видимо, обязаны понимать такие вещи. Мы отдаем себе отчет в том, что, в самом деле, достигли какого-то исторического рубежа, но воображаем, будто это связано с расщеплением атома или с космическими ракетами. И, как всегда, мы совершенно не замечаем того, что происходит в этот момент в человеческой душе.

Поскольку Богообраз с психологической точки зрения являет собою очевидное основание и духовное начало, глубинная дихотомия, его определяющая, сознается уже как политическая реальность: мы наблюдаем уже некую психическую компенсацию. Она принимает формы спонтанно возникающих округлых образов, которые представляют собою синтез противоположностей, заключенных в психэ. Я отношу сюда получившие широкое распространение с 1945 года слухи о "НЛО" - неопознанных летающих объектах. В основе их или видения, или реальные факты. Под НЛО имеют в виду некий летательный аппарат, прилетевший к нам или с другой планеты, или вообще - из четвертого измерения.

Более 20 лет назад (в 1918 году), занимаясь изучением коллективного бессознательного, я обнаружил наличие универсального символа подобного рода - символа мандалы. Чтобы утвердиться в этом, я более 10 лет продолжал собирать материалы, прежде чем в 1929 году впервые заявил о своем открытии. Мандала - это архетипический образ, существование которого мы прослеживаем на протяжении тысячелетий. Означает он целостность самости, или целостность "внутреннего человека", - если прибегнуть к мифологическому способу выражения - возникновение в человеке божественного начала. В противоположность рисункам Беме, современные символы стремятся к единству, т.е. представляют некую компенсацию распада, и, следовательно, его преодоление. Процесс этот происходит в коллективном бессознательном и проявляется повсюду. Слухи об НЛО - одно из свидетельств этого, один из симптомов всеобщего психического состояния.

Поскольку аналитическая терапия выводит на поверхность сознания т.н. "тень", следствием ее оказывается расщепление, обострение противоречий, которые, в свою очередь, стремятся к выравниванию и единству. И в этой ситуации символы играют роль посредников. Столкновение противоположностей, если принимать их всерьез, может поставить нашу психику на грань слома. Это логическое "Третьего не дано", лишний раз доказывает, что решения нет. Если же все в порядке, оно возникает само собою, - и только в этом случае оно убедительно; и только в этом случае оно принимается как "благодать". Поскольку решение проистекает из столкновения и борьбы противоположностей, оно являет, как правило, нераздельный сплав сознательных и бессознательных факторов, символ которого - сложенные одна с другой две половинки монеты. /Одно из значений символа "tessera hospitalitatis" (знак гостеприимства - лат.) - разрубленная монета, две половинки которой, по античному обычаю, поделены между друзьями, которым предстоит разлучиться. - Прим. авт./ Этот символ воплощает результат совместных усилий сознательного и бессознательного и создает подобие Богообраза в форме мандалы - наиболее простой из возможных - модели, дающей некоторое понятие о целостности. Этот образ подсказывает нам воображение, и представляет он столкновение противоположностей и их примирение. Столкновение, природа которого всегда индивидуальна, вскоре осознается как частный случай универсального конфликта. Наша психическая структура повторяет структуру вселенной и все, что происходит в космосе, повторяет себя в бесконечно малом и единственном пространстве человеческой души. Потому Богообраз - всегда некая проекция внутреннего ощущения какого-то великого противостояния. Этот опыт затем наглядно явлен в предметах, порождающих подобную ассоциацию. И эти предметы с тех пор сохраняют свое нуминозное значение или, скажем так, характерны большой долей нуминозности. В этом случае воображение совершенно свободно от всего конкретного и пытается уловить образ невидимого, чего-то, что стоит по ту сторону вещей. Я говорю здесь о простейших базисных формах мандалы, - о круге и простейшем умозрительном разделении круга: это квадрат и, разумеется, крест.

Такие опыты могут оказывать на человека как благотворное, так и разрушающее воздействие. Он не в состоянии их осмыслить, понять, управлять ими, как не в состоянии от них освободиться или уйти, и потому он ощущает себя в их власти. Догадываясь, что они не связаны с индивидуальным сознанием, человек дает им имена: мана, демон или Бог. Наука пользуемся термином "бессознательное", таким образом, признавая, что ничего не знает о нем; естественно, что она и не может ничего знать о субстанции психэ, поскольку именно психэ является единственным источником нашего знания о чем-либо. Следовательно, смысл того, что мы обозначаем словами "мана", "Бог" или "демон" не может быть ни опровергнут, ни доказан. Однако, мы убеждены, что ощущаем нечто объективное, и в то же время потустороннее, и это наше ощущение соответствует действительности.

Мы знаем, что нечто неведомое существует и происходит с нами, точно так же, как мы знаем, что не мы творим свои сны или внезапные счастливые мысли и озарения, но что это происходит с нами - помимо нас. Таким образом, все, что случается с нами, можно считать проистекающим от Бога, демона, или бессознательного. И если первые два термина обладают тем великим преимуществом, что заключают в себе некое эмоциональное качество нуминозности, последний - бессознательное - банален и потому более правдоподобен. Он как раз включает в себя ту эмпирическую сферу, - нашу будничную реальность, которую мы так хорошо знаем. "Бессознательное" - понятие слишком нейтральное и рациональное, оно ничего не говорит воображению. Оно введено в научный оборот и служит скорее для беспристрастных наблюдений, не претендуя на нечто метафизическое, оно много лучше, чем разного рода трансцендентные понятия, которые довольно спорны, уязвимы, и потому склонны пробуждать фанатизм.

Итак, я предпочитаю термин "бессознательное", хотя знаю, что могу с тем же успехом говорить "Бог" или "демон", если хочу выразить нечто мифологическое. Когда я прибегаю к такому мифологическому способу выражения, я помню, что "мана", "демон" и "Бог" - синонимы "бессознательного" и что мы знаем о них так же много и так же мало. Люди верят, что знают гораздо больше и, в определенном смысле, эта вера может быть полезнее и эффективнее наукообразной терминологии.

Огромное преимущество мифологических понятий в том, что они в гораздо большей степени объективируют конкретику, и соответственно, делают возможной персонификацию ее. Но эмоциональное качество делает их жизнеспособными и эффективными. Любовь и ненависть, страх и благоговение выходят на сцену, поднимая конфликт до уровня драмы. "Статисты" становятся "действующими лицами". Человек как бы получает вызов и вступает в борьбу со своими роковыми обстоятельствами. Только тогда он достигает целостности и только тогда может "родиться Бог", т.е. Он явится человеку в образе человека. В этом акте перевоплощения человек, т.е. его "я", внутреннее замещается "Богом", а "Бог" внешне уподобляется человеку в соответствии со словами Иисуса: "Видевший меня, видел Отца".

Именно здесь мы сталкиваемся с недостаточностью мифологической терминологии. Привычное христианское представление о Боге определяет Его как всемогущего, всезнающего и всеблагого Отца и Создателя. Когда этот Бог уподобляется человеку, Он уничижается до бесконечно малого, и непонятно даже, почему существо человеческое не разрушается при этом. Догматическое богословие, соответственно, наделяет Иисуса свойствами, возвышающими его над обычными людьми. Прежде всего, у него отсутствует клеймо первородного греха, и уже поэтому он, по меньшей мере, Богочеловек, или полубог. Христианский Богообраз не может быть воплощен в эмпирическом человеке без противоречий, ведь совершенно очевидно, что человек - на поверхности житейской - кажется мало приспособленным к тому, чтобы представлять Бога.

Миф должен в конечном счете прийти к монотеизму, отказавшись от деизма, официально отвергнутого, но и поныне хранящего верность некоему вечному темному антагонисту всемогущего Бога. Он должен включать в себя философский complexio oppositorum Кузанца и моральную неоднозначность Беме. Лишь так Богу удастся сохранить целостность и единство. Очевидно, что символы по природе своей могут соединять противоположности таким образом, что они более уже не противоречат друг другу, но, напротив, друг друга дополняют и придают жизни смысл, так что неоднозначность представлений о Боге-Природе и Боге-Творце уже не видится столь затруднительной. Более того, миф о неизбежном в очеловечивании Бога, составляющий суть христианского учения, теперь может быть истолкован как творческая борьба противоположностей в человеке, их синтез в Самости, индивидуальной целостности. Неизбежная противоречивость образа Бога-Творца снимается в единстве самости как соединение противоположностей алхимиков или как мистическое соединение. В сознании личности реальна уже не прежняя оппозиция "Бог и человек", - она преодолена, но противоречия в самом Богообразе. И это станет смыслом "Богослужения" - свет, возникающий из тьмы, Творец, осознающий свое творение, и человек, осознающий самого себя.

Это та цель или одна из тех целей, что с умыслом назначена человеку творением, собственно, заключающая в себе этот умысел. Это и есть тот все объясняющий миф, который десятилетиями я создавал для себя. Это цель, которую я могу познать, она кажется мне достойной, и я нахожу ее удовлетворительной.

Своим рефлектирующим сознанием человек возвышен над животным миром, и это доказывает, что природа в высшей степени поощряет именно развитие сознания. Благодаря своему сознанию человек получил власть над природой, и познавая бытие мира, он утверждает Творца. Мир - это некий феномен, которого не существует без сознательной рефлексии. Если бы Творец сознавал Самого Себя, к чему Ему сознательное творение; к тому же маловероятно, чтобы чрезвычайно сложные и обходные пути созидания, требующие миллионов лет на развитие бесконечного числа видов и тварей, явились продуктом целенаправленного усилия. Естественная история говорит нам о развитии случайном и неслучайном, направленном на уничтожение себя и других в течение сотен миллионов лет. Буквально то же самое представляет нам биологическая и политическая история человечества. Но история духа - это нечто совершенно иное. Здесь присутствует чудо мыслящего сознания - вторая космогония. Значение его столь велико, что невозможно не предположить где-то среди чудовищного и, очевидно бессмысленного биологического механизма, какой-то элемент осмысленности, и, в конечном счете, путь к его проявлению был обнаружен на уровне теплокровных, - обнаружен как будто случайно, - непреднамеренный и непредвиденный, но все же в каком-то "смутном порыве", в предчувствии и предощущении, - осмысленный.

Я не воображаю, будто мои размышления о сущности человека и его мифа являются чем-то последним и окончательным, но мне кажется, что это именно то, что может быть сказано в конце нашей эры - эры Рыб, а возможно, и в предвидении близящейся эры Водолея, что имеет человеческий облик. Водолей, следующий за двумя расположенными друг против друга Рыбами, - некое соединение противоположностей, и, кажется, представляет личность - Самость. Он в своем роде государь, содержимое своего кувшина он отправляет в рот созвездию Рыб, играющих здесь роль дочернюю, бессознательную. По окончании этой, более чем двухтысячелетней эры, последует будущая, обозначенная символом Козерога, чудище, соединяющее в себе черты Козы и Рыбы, горы и моря, антиномия, созданная из элементов двух животных. Это странное существо легко принять за прообраз Бога-Творца, что противостоит "человеку" - антропосу. Но здесь я умолкаю: у меня нет соответствующего эмпирического материала, т.е. известных мне образов из бессознательного других людей или исторических документов. Если этого нет, то всякого рода умозрительные спекуляции бессмысленны. Они имеют смысл, лишь когда мы располагаем объективными данными, подобными тем, что мы имеем в случае с Водолеем.

Мы не знаем, как далеко может заходить процесс самосознания и куда он приведет человека. Это новый элемент в истории творения, ему нет аналогов, и мы не можем знать его свойств: возможно ли, что вид homo sapiens разделит судьбу других видов, некогда процветавших на земле, а теперь вымерших? Биология не в состоянии опровергнуть такое предположение.

Потребность в мифологии удовлетворяется постольку, поскольку мы формируем в себе некое мировидение, достаточное для того, чтобы объяснить смысл человеческого существования во вселенной, мировидение, как раз и проистекающее из взаимодействия сознания и бессознательного. Бессмысленность несовместима с полнотой жизни и, следовательно, означает болезнь. Смысл многое, если не все, делает терпимым. Никакая наука не сможет заменить миф, и никакая наука мифа не создаст. Поэтому и "Бог" не миф, но миф изъясняет Бога в человеке. Не мы измыслили миф, но он обращает к нам "Слово Божье". "Слово Божье" достигает нас, мы же не в состоянии понять, что в нем - от самого Бога. В нем нет ничего, что было бы нам неизвестно, в нем нет ничего сверхъестественного, кроме того обстоятельства внезапности, с которой оно приходит к нам и налагает на нас определенные обязательства. Оно - не в нашей воле. Назвав это вдохновением, мы тоже мало что объясним. Мы знаем, что эта "странная мысль" - не результат нашего умствования, но явилась извне, "с другой стороны". И если нам случалось видеть вещий сон, разве можно приписать его своему разумению? Мы ведь часто даже не знаем, что есть этот сон - предвидение или некое отдаленное знание.

Это Слово происходит с нами неожиданно; мы претерпеваем его, поскольку мы пребываем в глубокой неопределенности: ведь если Бог - некое соединение противоположностей, возможно все, что угодно, - в полном смысле слова, - равно возможны истина и ложь, добро и зло. Миф двусмыслен, или может быть двусмысленным, как сон или Дельфийский оракул. Мы не можем и не должны отвергать доводы рассудка, мы все же должны надеяться, что инстинкт придет к нам на помощь, и тогда Бог станет на нашу сторону - против Бога, как в свое время думал Иов. Все то, в чем выражена "иная воля" исходит от человека - его мысли, его слова, его представления и даже - его ограниченность. Он, в общем-то, и склонен приписывать все себе, когда начинает думать в грубых психологических категориях, и он приходит к мысли, что все исходит от его намерений и от "него самого". С детской наивностью он заключает, что знает все, что в его силах, и, вообще, "знает себя". И все же он не догадывается, что слабость его сознания и, соответственно, страх перед бессознательным делают его совершенно не способным отделить то, что он выдумал сам, от того, что явилось ему спонтанно, из других источников. Он не может относиться к себе объективно, он еще не может рассматривать себя как некое явление, себя перед ним обнаруживающее, и с которым, хорошо ли, плохо ли, ему приходится себя идентифицировать. Первоначально все, что с ним происходит, - происходит помимо его воли, и лишь ценой огромных усилий ему удается завоевать и удержать за собою область относительной свободы.

Тогда и только тогда, когда он утвердился в этом своем завоевании, он способен понять, до какой степени он непроизволен и зависим от того, что заложено в нем изначально, и что он не властен в себе изменить. При том, что эти его изначальные основания ни в коем случае не остаются в прошлом; они продолжают жить с ним, будучи частью его бытия, и его сознание сформировано ими в той же степени, что и физическим миром, его окружающим.

Все это, с чем человеку приходится сталкиваться вне себя, и что он находит в себе, он сводит воедино в идее Божественного, описывая претворение ее с помощью мифа и объясняя себе затем этот миф как "Слово Божье", т.е. как внушение и откровение с "той стороны".

II

Нет лучшего средства защитить свое хрупкое и столь мнимое ощущение индивидуальности, нежели обладание некой тайной, которую желательно или необходимо сохранить. Уже на самых ранних стадиях социальной истории мы обнаруживаем страсть к тайным организациям. Там, где нет оснований хранить всамделишные тайны, изыскиваются "таинства", к которым затем допускаются лишь избранные и "посвященные". Так было с розенкрейцерами, так было и во множестве других случаев. Среди такого рода псевдотайн встречаются - по иронии судьбы - настоящие тайны, о которых посвященные вовсе не догадываются. Так происходит, например, в тех обществах, которые изначально заимствовали свои тайны их алхимической традиции.

Потребность в таинственности на примитивном уровне совершенно необходима, поскольку причастность к тайне - своего рода цемент общественных отношений. На социальном уровне тайны с успехом компенсируют недостаточность отдельной личности, которая, всегда отъединяя себя от других, тем не менее постоянно возвращается к исходной бессознательной идентичности с другими. Таким образом, исполнение человеком своего предназначения, осознание своей уникальности, - результат долгой, почти безнадежной воспитательной работы. Поскольку даже те немногие, кого опыт инициации - причастность к тайне - в каком-то смысле выделяет, в конечном счете стремятся подчиниться законам групповой идентичности, хотя в этом случае уже вступает в силу механизм социальной дифференциации. Тайное общество - некая промежуточная ступень на пути к индивидуации: мы полагаем, что дифференциация - механизм коллективный, т.о. мы еще не осознали, что выделить себя из массы окружающих и самостоятельно встать на ноги - задача индивидуальная, единственная в своем роде. Любого порядка коллективная тождественность, как то: членство в организациях, приверженность к "измам" и пр., уводит нас с этого пути. Это костыль для хромого, щит для трусливого, постель для ленивого, детские ясли для безответственного; и все же, в равной степени это убежище для несчастного и слабого; тихая бухта для потерпевшего крушение; лоно семьи для сирот; земля обетованная для разочарованных странников и усталых пилигримов; пастух и надежная ограда для заблудших овец; мать, дающая жизнь и пищу. Поэтому неверно было бы рассматривать эту промежуточную ступень как западню; напротив, в течение долгого времени она означала единственно возможную форму существования личности, между тем сейчас, как никогда прежде, нам угрожает именно обезличение. Коллективная тождественность столь могущественна в наши дни, что многие вправе считать ее своей конечной целью; поэтому все попытки напомнить человеку о его самоопределении, самосовершенствовании и самостоятельности кажутся дерзкими, ничем не оправданными и просто бессмысленными.

И все же может случиться так, что по некоторым причинам человек почувствует необходимость самостоятельно вступить на дорогу, уводящую его от привычных форм и образов, оград и покровов, самый дух и образ этой жизни перестанет удовлетворять его. И тогда он отправится в путь один и сам станет своим обществом. Он сам будет являть для себя некое множество - множество мнений и тенденций, и необязательно все они будут расположены в одной плоскости. Он действительно будет не в ладах с самим собой и столкнется с огромными трудностями, пытаясь эту свою множественность примирить с некой общей необходимостью. Даже если внешне он защищен промежуточными социальными формами, против своей внутренней множественности у него защиты нет, и этот внутренний разлад может заставить его сдаться, свернуть с пути, уподобиться окружающим.

Как и члены тайных обществ, уклонившиеся от недифференцированной коллективности, личность на своем одиноком пути нуждается в какой-нибудь тайне, которую по разным причинам ей нельзя или она не может раскрыть. Такая тайна поддерживает ее в обособленности собственных замыслов. Многие оказываются не в состоянии вынести эту обособленность. Как правило, это невротики, которые поневоле играют в прятки - с другими и сами с собой, и не способны принять всерьез что бы то ни было. В конце концов они жертвуют этой своей обособленностью в пользу некой общей уравнительности, что безусловно приветствуется всеми мнениями, чаяниями и устремлениями их круга. В этом случае здравомыслие не в состоянии противиться. И лишь тайна, разгласить которую невозможно: страшно, или нельзя выразить словами (это может казаться "безумной" идеей), - но она одна способна воспрепятствовать неизбежному и остановить деградацию.

Во многих случаях потребность в такой тайне становится столь сильна, что мы вдруг оказываемся вовлеченными в идеи и действия, в которых уже сами не отдаем себе отчета. Здесь нет какого-то каприза или гордыни, скорее мы имеем дело с неизъяснимой суровой необходимостью, которая преследует человека с роковой неизбежностью и, вероятно, впервые в жизни ставит его перед фактом существования чего-то инородного и более могущественного, чем он сам и его "домашний мир", в котором он мнил себя хозяином.

Наглядный пример тому - история Иакова, который вступил в борьбу с ангелом и уступил, однако сумел предотвратить убийство. Ветхозаветный Иаков имеет то преимущество, что его истории верят безусловно. Современный Иаков, вздумай он рассказать подобную историю, будет встречен многозначительными улыбками. Он сочтет за лучшее вовсе не говорить о подобных вещах, особенно, если имеет собственный взгляд на природу этого посланца Яхве. К тому же, nolens-volens он станет обладателем тайны, которую обсуждать не принято, и тем самым окажется каким-то образом "выделенным". Безусловно, духовная изоляция будет преследовать его до тех пор, пока он не начнет лицемерить и притворятся. Однако всякий, кто пытается усидеть на двух стульях, кто желает следовать собственной дорогой, и в то же время соответствовать неким коллективным установлениям, приобретет лишь нервное расстройство. <

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: