Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Ответная речь прокурора Н. В. Муравьева




Я не надолго затрудню, господа присяжные заседатели, ваше утомленное внимание. Я буду краток и позволю себе сделать лишь немного замечаний по поводу пространных объяснений моих многочисленных противников. По необходимости замечания эти будут беглы и отрывочны. Я считаю необходимым исчерпать до конца все средства обвинения, меня обязывает к этому лежащая на мне задача, глубокое убеждение в правоте дела, обвинения, стремление к тому, чтобы истина не была перед вами запутана и затуманена, чтобы явно виновные не вышли отсюда торжествующими и безнаказанными. Как можно было ожидать, мои соображения и выводы вызвали немало нареканий и упреков со стороны защиты. Целый гром, хотя и без молнии, разразился над обвинением. Защита не пожалела слов и восклицаний в увлечении борьбы. Так, защитник Мышакова заявил решительно и строго, что он порицает образ действий обвинения, защитник Ланского удивлялся обвинению, второй защитник г-жи Занфтлебен торжественно выразил обвинению свое совершенное неодобрение во всех отношениях: и со стороны формы, и со стороны содержания. Было бы весьма печально для обвинения, если б судьями его доказательств и его выводов являлись защитники, но, к счастью, обвинение может утешить себя сознанием, что не они, а вы, милостивые государи, перед глазами которых происходило судебное следствие, перед беспристрастным вниманием которых обвинение и защита развивали свои доводы, рассудите, кто прав из нас. Проникнутое уважением ко всему, что во имя своего долга и своих убеждений отстаивает дело свое, обвинение не последует примеру защиты и не позволит {446} себе относиться к своему противнику с порицанием, сожалением, неодобрением, удивлением и другими тому подобными чувствами, не совсем уместными в судебном состязании сторон; оно не позволит себе ни малейшей резкости, даже по поводу того приема, который сочли возможным пустить в ход первый и второй защитники Ольги Петровны Занфтлебен, восклицая, что по настоящему делу обвинение выходит как из пределов всех человеческих чувств, так и из пределов самого закона. Пусть свободная защита восклицает все, что ей угодно, все, что она считает нужным в интересах своей цели; равнодушное к враждебным увлечениям защиты, обвинение думает, что исполнило свой долг, и что один только ваш приговор решит, как и в каких пределах оно действовало. Но после всех упреков от защиты обвинению «за неосторожное обращение с фактами и за несправедливое их освещение, даже за их искажение» оставалось ожидать, что сама защита будет свободна от таких упреков, сама будет вполне осторожно обращаться с фактами, на которых она строит свои доводы, до последней степени осторожна, не решится говорить перед вами о том, чего никогда не было, или скрыть от вас то, что было, что стало несомненным. Так, казалось бы, должно было неминуемо случиться, но не так случилось на самом деле. Выслушав объяснения защиты, обвинение пришло к положительному заключению, что все брошенные ему упреки в неосторожном обращении с фактами защите следовало бы без дальних поисков сделать самой себе. И вот, в виде примеров, некоторые к тому доказательства.

Много говорили вам о свидетельнице Матюниной, которую нужно было представить как главную фундаментальную свидетельницу в пользу подсудимых, самую почтенную, самую добросовестную, самую беспристрастную, чтобы в заключение сказать: вот какую важную свидетельницу вызвала защита, вот кому, а не сомнительным свидетелям, вызванным обвинением, вас защита просит верить. Проверяем список свидетелей и видим, что и г-жа Матюнина, как и все почти свидетели, благоприятствующие подсудимым, вызваны все тем же обвинением. Независимо от этой маленькой ошибки, мелькнувшей у первого защитника г-жи Занфтлебен, по поводу свидетельницы Екатерины Степановой тоже обнаружился такой, вряд ли вполне осторожный, но зато смелый и простой прием: пока нужно было для известных целей показание Екатерины Степановой, в известной его части, ему верили, на нем основывались, его хвалили и одобряли; но как только речь дошла до того места, которое никак не укладывалось в желаемые рамки, разбило их, так вам сказали: «Верить ей всего нельзя, мало ли что она может говорить, вот этого не признает сама Ольга Петровна!» Как свидетельница, в известных отношениях, Степанова была очень хороша и можно было говорить, основываясь на ее словах, что наследники клевещут на Ольгу Петровну, что ее отношения к Василию Карловичу Занфтлебену были самые чистые, беспорочные, невинные — все это было согласно с тем фантастическим нравственным образом подсудимой, который перед вами рисовали, на беду выяснился щекотливый вопрос о 100 рублях жалованья в месяц неизвестно по какой должности — факт, удостоверенный также Екатериной Степановой... Тут уже больше ничего делать не осталось, {447} фактов таких Ольга Петровна признавать не хочет, вот и оказалось, что Екатерина Степанова как свидетельница никуда не годна.

Второй защитник г-жи Занфтлебен больше всего метал громом в обвинение, но из его речи приходится отметить два небезынтересных обстоятельства. Говоря о расписке, выданной кн. Суворову, г. защитник решился утверждать, что будто бы расписка князю Суворову была выдана не раньше числа получения денег по векселю Базилевского и притом в Москве, а не в Петербурге. Я предоставляю вам рассудить, не есть ли такая передача факта искажение его со стороны защиты, или это ошибка; может быть, мне изменили слух и память, но я слышал и понял показание свидетеля Суворова именно так, что он получил расписку раньше уплаты денег по векселю Базилевского, и трудно было иначе понять его, так как сами подсудимые не считали нужным объяснять и оправдывать свои действия относительно этой расписки; действия, именно потому и явившиеся странными и подозрительными, что расписка была дана прежде, чем получено удовлетворение.

Далее, не лишено значения то обстоятельство, что многие и притом важные доводы защиты вращаются около того самого покойного кучера Ивана, о котором здесь, на судебном следствии, а отчасти уже в прениях, было говорено много, пожалуй, даже слишком много. Оказывается, что покойный Иван-кучер не только верно служил подсудимым при жизни, но после смерти продолжает отслуживать им верную службу. Оказывается, что не только подсудимые во всех сомнительных и трудных случаях прибегают к этому Ивану-кучеру, но что и защита не чуждается такого способа обращаться к загробному свидетельству этого никем не спрошенного покойника, когда не хватает других более веских аргументов. К сожалению, этим способом защитник Ольги Петровны Занфтлебен воспользовался не совсем удачно и не совсем осторожно. Вам было с ударением заявлено, что, по словам свидетельницы Екатерины Степановой, 11 июня подсудимые за волостным старшиной приглашать его присутствовать при принятии имущества посылали кучера; об этом говорил Гартунг, и таким образом факт посылки за старшиной мог бы быть удостоверен этим умершим теперь свидетелем. Подсудимые не виноваты, восклицает защита, что им приходится ссылаться на мертвого свидетеля, а виновата в этом обвинительная власть, которая имела возможность вызвать этого свидетеля, так как, по словам той же Степановой, кучер Иван умер только великим постом нынешнего 1877 года, а следствие возникло еще летом 1876 г. Обвинительная власть спешит проверить это заявление и что же? Результат, действительность которого, вероятно, вам удостоверит председатель, выходит поразительный: оказывается, что во время предварительного следствия ни один из подсудимых ни разу не сослался на этого свидетеля, и что об имени его и самом существовании его на белом свете впервые упомянуто 11 марта 1877 г. в показании Екатерины Степановой, которая, говоря о нем, называет его уже «покойным» Иваном-кучером и сообщает именно о том смутившем защиту факте, что он умер великим постом 1877 г. Вот почему, даже рискуя подвергнуться громовым укоризнам и негодованию защиты, обвинительная {448} власть не могла вызвать для допроса из могилы Ивана-кучера, который, по заявлению подсудимых, если б не смерть, подтвердил бы их невинность...

Защитник прибегает и к другому способу аргументации, также вряд ли особенно удачному. В речи Алферова нельзя было не заметить неоднократных ссылок на господина председателя с просьбой подтвердить известные доводы и факты, им приводимые. Так, он находит, что в обвинительном акте неверно сказано, что, по показанию Алферова, он узнал о смерти Василия Занфтлебена 11 июня рано утром от Мышакова, между тем ничего подобного Алферов будто бы не показывал, а показал, что он узнал о смерти Занфтлебена только случайно от Марии Петровны Онуфриевой. На это обвинению остается только заметить, что оно не виновато в том, что Алферову угодно было и на предварительном следствии, и на судебном следствии по нескольку раз, смотря по обстоятельствам, сначала говорить одно, а потом другое. Не подобало бы защите, упоминая об одних его показаниях, забывать о других, им же данных и по тому же поводу, и, не справившись хорошенько со своими воспоминаниями, бросать обвинению совершенно неосновательные укоры. Защита Алферова пошла и дальше: она решилась утверждать, что, вопреки заявлению обвинения, счет Алферова, собственноручно им написанный, о расходах, понесенных им по утверждению духовного завещания и, между прочим, о расходе в 330 рублей на мнимую покупку листа гербовой бумаги, будто бы был найден в квартире Гартунга по обыску и никогда не был и не мог быть им представлен к следствию в числе оправдательных документов к своему отчету. Я понимаю, что таким приемом защите хотелось отпарировать вывод обвинения о похищении Алферовым 330 рублей у самого генерала Гартунга и придать хоть некоторую долю вероятности совершенно невероятным объяснениям Алферова по этому предмету, но я вынужден заметить, что в этом заявлении защиты от первого до последнего слова все неосновательно и несогласно с действительностью: пресловутый счет вовсе не был найден по обыску у ген. Гартунга, а 8 марта 1877 г. представлен им к следствию в качестве одного из оправдательных документов и в качестве такового был нам представлен между другими оправдательными документами 8 отдела, тома 5-го следственного производства. Господин председатель, я убежден, не откажется удостоверить перед вами, что и на этот раз не обвинение погрешило против истины. Вот, господа, некоторые факты; их достаточно, чтобы оценить отношение защиты к доказательствам, и вот почему обвинение смеет думать, что несправедливо были брошены ему упреки в неосторожном обращении с этими доказательствами и что в ответ на эти упреки ему остается только напомнить защите мудрый возглас: «врачу — исцелись сам!»

Затем два слова об отчете, который Гартунг представил к следствию и который, хотя и подробно разобранный и разоблаченный представителем гражданского иска, послужил однако же исходной точкой многих соображений защиты Гартунга, веденной, замечу мимоходом, с такой умеренностью и сдержанностью тона, которым обвинение не может не отдать должной справедливости.

В этом отчете, в самом факте его представления усматривается обстоятель-{449}ство, будто бы прямо оправдывающее Гартунга, прямо свидетельствующее о том, что, вторгаясь в дела наследства покойного Занфтлебена и распоряжаясь забранным его имуществом, он вовсе не имел в виду им воспользоваться. Я не имел еще случая высказать вам свое мнение по поводу этого отчета. Я нахожу, что как он сам, так и факт представления его к следствию, если уж не видеть в нем даже некоторого косвенного сознания и желания возвратить деньги, неправильно, преступно захваченные, в смысле оправдательном во всяком случае сводится к нулю: если человек обвиняется в похищении денег и в этом преступлении изобличается, если против него уже возбуждено преследование и он уже привлечен к следствию, а затем, когда ему покажут результаты этого следствия, он является к следователю и говорит: «Вот деньги, которые у меня остались, я их возвращаю», разве это доказательство его невиновности, повод к его оправданию? Это доказательство только того, что он не хочет пользоваться последними плодами преступления, может быть, именно потому, что находит необходимым возвратить хоть часть похищенного ввиду скорого суда. От первой до последней, все траты, указанные в отчете Гартунга, были незаконны, потому что он получил все истраченные им деньги исключительно по документам, похищенным и скрытым от описи. Вам говорили далее, что Гартунг, если даже допустить возможность уничтожения им своих векселей, в сущности, от этого нисколько бы не выиграл, а напротив, по живописному выражению первого защитника Ольги Петровны, он только променял бы «кукушку на ястреба». По мнению защиты, суть такого невыгодного промена заключается в том, что, забрав документы Занфтлебена в качестве его душеприказчика, Гартунг, даже не уничтожая своих векселей, впоследствии, как душеприказчик, мог будто бы сам же с себя взыскивать. Каким это образом Гартунг мог взыскивать с самого себя по своим собственным векселям — этого обвинение не поняло, и разъяснение такой гипотезы остается за противной стороной. Говорили вам еще, что в деле есть письмо Ланского к Гартунгу, в котором первый укоряет последнего за то, что тот подсылает будто бы к Ольге Петровне покупать свои векселя; в этом видят со стороны Гартунга намерение выручить их из рук Ольги Петровны, и, следовательно, отсутствие между ними стачки по поводу этих фиктивных, как доказывало обвинение, векселей. Я же думаю, что дело объясняется очень просто и не совсем так, как хочется защите. В конце 1876 года — времени, к которому относятся письма Ланского,— между участниками преступления явно произошел некоторый разлад, этим же преступлением обусловленный после его совершения; между подсудимыми расстроился тот союз, который соединил их на общее и для всех выгодное дело, расстроился вследствие грозы надвигавшейся опасности. Следствие уже возникло, улики обнаруживались и разрастались, и в каждом явилась мысль спасти себя, хотя бы и в ущерб другим своим товарищам по преступлению. Несомненные признаки этого разлада разбросаны и в показаниях подсудимых, и в приложенных к делу документах. Так, осенью 1876 года между Ланским и Алферовым возникает переписка, свидетельствующая о их взаимном недоверии. В письмах своих к Гартунгу Ланской щедро раздает Алферову и Ольге Петровне самые нелестные эпитеты. Ольга Пет-{450}ровна со своей стороны резко упрекает Алферова и разрывает с ним все отношения. Сестра ее и она сама стали настоятельно требовать у Гартунга уплаты долга, а при следствии Алферов, Гартунг и Ольга Петровна взаимно усердно стараются взвалить друг на друга всю тяжесть ответственности. Отношения между г-жой Занфтлебен и Гартунгом принимают особый, враждебно-недоверчивый характер. Связанные тайной преступления, оба они боятся разоблачения одним поступков и помыслов другого, друг за другом следят, друг другу не верят. А к этому еще примешивается денежный интерес: для того, чтобы скрыть похищение и уничтожение своих векселей, Гартунг, для удостоверения своего объяснения о причинах отсутствия их в имуществе покойного, должен был выдать такие же векселя на имя Ольги Петровны. Она этим пользуется и за свое молчание, за участие в комедии взыскания и расплаты по этим векселям требует с него денег, беспокоит его, лишает уверенности в своей безопасности, в успехе плана. Вот он старается от нее отделаться и выручить от нее свои векселя, отнять у нее возможность вредить и выманивать у него деньги, и притом делает осторожно, незаметно для нее самой, переход от нее векселей в другие, более верные и преданные руки.

Немало усилий и труда потратила защита на то, чтобы представить в привлекательном виде как саму Ольгу Петровну Занфтлебен, так и ее отношения ко всем участвующим в деле лицам. Перед вами рисовали поэтический и увлекательный образ бедной, но трудолюбивой молодой девушки, жившей одиноко и беспомощно, трудом снискавшей себе пропитание, а в конце концов сделавшейся ангелом-хранителем больного старика... Обвинение представляет подсудимой и ее защите приписывать ей всевозможные высоконравственные черты; оно не дает себе труда опровергать перед вами такую характеристику, потому что надеется, что все относящиеся к ней данные судебного следствия свежи еще в вашей памяти, и вы сами, без посторонней помощи, сумеете с помощью простого нравственного чувства решить, что следует вам подумать об Ольге Петровне Занфтлебен и ее поступках. Вы, конечно, сообразите сами, насколько слышанные вами восхваления и панегирики подсудимой вяжутся с некоторыми довольно красноречивыми фактами, несомненно установленными следствием. Не повторяя уже сказанного и не вдаваясь ни в какие подробности, я попрошу вас только вспомнить такую обстановку: 24‑летнюю девушку, вдвоем с одной прислугой живущую в номерах, лишенную всяких определенных средств к существованию, случайно посещает 65-летний богатый, но дряхлый и болезненный старик. В первое же свидание, перекинувшись двумя—тремя словами, оставшимися тайной, они друг друга понимают, и девушка тотчас же переезжает в дом к старику-вдовцу с жалованьем по 100 рублей в месяц. Не одиноким и беспомощным она находит своего покровителя, как неверно думает защита: нет, она сама делает его одиноким и беспомощным, она отталкивает от него детей, любимую дочь, друзей, знакомых, в семье поселяет раздор, вражду, ненависть и злобу. А в результате старик женится на этой девушке за 4 месяца до своей кончины, и у нее появляются наличные деньги, векселя, ценная недвижимость, капитал по завещанию... И {451} вот говорят, что все это нисколько не противоречит нравственности, напротив, чуть ли даже не вполне согласно с ней!

Последнее замечание мое отнесу к тем юридическим соображениям и доводам, которые в таком щедром изобилии были предложены вам защитой. Она не поскупилась на пространные и порой весьма своеобразные истолкования закона.

Много было сказано, очень, быть может, и остроумного, и нового, но, к сожалению, с законом несогласного, много и вовсе лишнего, так как все, что вам будет нужно из области закона, вы услышите от господина председателя. Так, утверждали перед вами, что нечего и упрекать подсудимых в том, что они не прибегали к охранению имущества покойного в установленном порядке посредством описи, что даже странно видеть в этом что-либо подозрительное, потому, будто бы, что закон вовсе не обязывает непременно, во что бы то ни стало, прибегать к охранительной описи оставшегося имущества. Это не совсем верно, так как после Занфтлебена осталась малолетняя дочь-наследница, а в таком случае охранительная опись обязательно должна быть произведена. Вам говорили также, что подсудимых невозможно обвинять в похищении документов уже по одному тому, что в действиях их не было существенного признака законного понятия о похищении,— тайного взятия имущества, так как при увозе документов будто бы присутствовал Василий Васильевич Занфтлебен и могли присутствовать через отворенную дверь Иван Зюзин и Екатерина Степанова. Вывод этот не согласен ни с фактами, ни с законом. Показания свидетелей Василия Занфтлебена, Зюзина и Степановой уже были мною достаточно разобраны: никто из них в самом деле не присутствовал при том, как Гартунг при помощи Ольги Петровны и Мышакова забирал документы, следовательно, он сделал это тайно, в присутствии только своих соучастников. Если же защите угодно во что бы то ни стало доказать, что документы были увезены явно, при свидетелях, то подсудимых пришлось бы обвинять уже не в краже, не в тайном похищении, а в похищении открытом, в грабеже, потому что невозможно отрицать присутствия в их действиях корыстной цели, намерения воспользоваться забранным имуществом. С точки же зрения закона тайны вовсе даже и не нужно для наличности того преступного деяния, в котором я обвиняю подсудимых. Статья 1657 Уложения, которая деяние это предусматривает, преследует не только того, кто похитит, т. е. тайно возьмет ценный документ и им воспользуется, но и того, кто просто истребит такой чужой документ, каким бы способом он ни попал к нему в руки. Между прочим, этот последний случай буквально подходит к деянию генерала Гартунга по отношению к собственным своим векселям; забрав их в свои руки, хотя бы в качестве душеприказчика, он затем, по убеждению обвинения, именно и истребил их.

Говорили вам потом, что нельзя похитить то, что находится в ваших же собственных руках, а между тем все в доме покойного Занфтлебена, в том числе и денежные документы, находились в руках Ольги Петровны Занфтлебен, в полном и непосредственном ее распоряжении. Откуда почерпнула защита такие сведения, откуда вывела она такое необычайное заключение об {452} общности имущества супругов, лишающей жену всякой возможности похитить что-либо у мужа, я понимать отказываюсь; во всяком случае, эти сведения и это заключение вытекают не из обстоятельств настоящего дела и не из закона.

Доказывали перед вами, наконец, и доказывали с жаром, достойным лучшего дела, что во всех обнаруженных на суде действиях подсудимых нет ни малейших признаков умысла воспользоваться забранными документами, нет никакой корыстной! цели, никакого преступного намерения. Против этого спорить я теперь не стану; с одной стороны, опровергать такие доказательства и соображения защиты значило бы вновь повторить все те бесчисленные данные, в которых преступный умысел выступает и бьет в глаза на каждом почти шагу, а с другой, по способу аргументации, принятому защитой, возражать ей мудрено. Вопрос о том, можно ли видеть в известных поступках подсудимых признаки умысла на преступление, защита ставит на почву такую шаткую и скользкую, что разрешение этого вопроса является просто делом вкуса. При известном взгляде на вещи, пожалуй, и ни в чем не увидишь умысла. Похититель, забравшийся в дом через взлом окна и схваченный на месте, может сказать, что он просто-напросто пришел в гости; похититель, запустивший руку в карман прохожего и в этом же положении настигнутый, ведь может объяснить, что он руководствовался только чувством любопытства, желанием узнать, что лежит в кармане. Ведь и такие объяснения можно, если хочется, признать правдоподобными, и в таких положениях, при особом к тому стремлении, не видеть и тени умысла на преступление...

Говорили еще, что душеприказчик в силу такого своего звания не имеет никакой ни физической, ни юридической возможности похитить или присвоить себе имущество, оставшееся после смерти завещателя, что настоящее дело чисто гражданское, что... но довольно! Всего не перечтешь! Много юридических вопросов поднимала и победоносно в свою пользу разрешала красноречивая защита, в обширные и глубокие разъяснения и толкования закона вдавалась она, но как-то невольно по поводу всех этих вопросов, разъяснений и толкований, нимало, впрочем, не поколебавших конечный вывод обвинения, на мысль приходят те пророчески-скорбные слова великого преобразователя русской земли, которые написаны там, на зерцале, стоящем на судейском столе: «Понеже ничто так к управлению Государства нужно есть, как твердое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писати, ежели их не исполняти, или ими играти, как в карты, прибирая масть к масти, чего нигде в свете так нет, как у нас было, а отчасти и еще есть и зело тщатся всякие меры чинить под фортециею правды!»

После этой речи говорил поверенный гражданских истцов присяжный поверенный Пржевальский. Господа присяжные! Выслушанные вами объяснения защиты ставят меня в необходимость представить вам со своей стороны возражения, которые отнимут, впрочем, у вас немного времени, так как я не стану говорить по поводу всех, иногда более чем странных доводов, которые приводились защитой вследствие, быть может, весьма понятного увлечения целью достигнуть оправдания подсудимых, и ограничусь в своем ответе только {453} самым существенным. Дело идет об имуществе умершего Василия Карловича Занфтлебена. Дети его являются на суде и просят, чтобы им возвратили это имущество, которое у них похитили. Как ни справедлива такая просьба, как ни законно подобное желание, но защита говорит вам, что наследникам Занфтлебена нельзя доверять, потому что это лица, прямо заинтересованные в деле. Пусть будет так; не верьте им. Верьте вашим собственным глазам и вашему здравому смыслу.

Умерший после себя оставил книги, из которых вы сами рассматривали в числе вещественных доказательств его кассовую книгу. Это была несомненно его книга, и что же вы в ней видели? Что в ней значатся проценты, которые получались с генерала Гартунга до последних дней жизни Василия Карловича Занфтлебена, и поступали они в кассу его, а не Ольги Петровны. Вам показывали его алфавитную книгу — и в ней написаны имена его должников, тех самых, векселя которых Ольга Петровна присваивает себе. Но к удивлению нашему оказывается, что книги принадлежат Василию Карловичу Занфтлебену, касса его, деньги давал взаймы он, проценты получал он, а капитал не его. Здесь в объяснениях по этому поводу со стороны Ольги Петровны начинается нечто вроде игры в прятки, причем одна книга служит для нее ширмой при объяснениях другой. Ее спрашивают: как мог Василий Карлович Занфтлебен постоянно, до самой смерти получать в свою пользу проценты с Гартунга, когда капитал и векселя уже не принадлежали ему? Ольга Петровна отвечает, что она подарила ему проценты, а доказательством того, что векселя не принадлежали ему, служит, по ее словам, алфавитная книга, в которой они поэтому и не записаны. После такого объяснения естественно предположить, что, стало быть, алфавитная книга Василия Карловича Занфтлебена служит доказательством принадлежности ему векселей. А между тем из числа векселей, записанных в этой книге, на 81 тысячу 916 рублей оказываются собственностью Ольги Петровны! Будь налицо вексельная книга, то, конечно, такие объяснения были бы немыслимы, так как эта книга совместно с кассовой тотчас бы доказала всю их несостоятельность. Вот почему, повторяю я снова, для подсудимых была необходимая потребность уничтожить эту книгу; но им не удалось скрыть вполне доказательства принадлежности векселей Василию Карловичу Занфтлебену. Для этого нужно бы было уничтожить и кассовую, и вексельную книги; но тогда уже самый факт исчезновения деловых книг покойного Занфтлебена служил бы против подсудимых несомненной уликой.

Какую-нибудь книгу надо было оставить, и оставить кассовую было вполне выгоднее, потому что можно было похитить более, ввиду того, что в кассовой книге отмечались лишь одни текущие платежи. Если вычеркивался вексель из вексельной книги и не переносился на следующий месяц, то по нему необходимо должно было значиться получение денег в кассовой книге; в случае же неплатежа по векселю капитальной суммы и процентов никакого следа этого векселя в кассовой книге не оставалось, и, за уничтожением вексельной книги, доказать документально его существование становилось невозможным. Это объясняет нам, почему в кассовой книге не встречается многих из тех векселей, которые с ответственным бланком Василия Карловича Занфтлебена {454} явились в виде подарка у Ольги Петровны Занфтлебен. Что бланки на этих векселях были выставлены давно для дисконта и взыскания по некоторым из них, это представляется несомненным ввиду показания свидетеля Спиро.

Но особенного внимания заслуживает вексель, выданный этим свидетелем в мае 1876 года и подаренный, по словам Ольги Петровны, ей в апреле того же года. Я предложил защите объяснить нам этот факт, и защита смело и отважно приняла мой вызов. Я, признаюсь, с немалым изумлением ждал подобного рода объяснения и недоумевал, каким образом можно передать из своих рук в руки другого в виде подарка то, чего сам не имеешь и что в действительности не существует. Но в ответе защиты я нашел только, говоря известным выражением, одни «слова, слова, слова!» Вместо ожидаемого объяснения факта, удостоверенного подсудимой, я услыхал собственное сочинение защитника. Смысл его объяснений был, насколько помню, таков, что Ольга Петровна Занфтлебен могла забыть время получения в подарок этих векселей, так как в человеческой памяти удерживаются события, но забывается время. Уже представитель обвинения справедливо заметил, что трудно, невозможно забыть время получения в подарок такой крупной суммы как с лишком 80 тысяч рублей! Я думаю, что не только Ольга Петровна Занфтлебен, но и лицо, гораздо более состоятельное, нежели она, не забыло бы на всю жизнь о времени такого подарка. Но, кроме того, я с особенной силой настаивал при судебном следствии на том, чтобы Ольга Петровна Занфтлебен указала нам, когда именно она получила в подарок от своего покойного мужа векселя на сумму 81 тысячу 916 рублей, в числе которых находится и вексель Спиро, и она не сказала, что не помнит времени, когда это было, но самым точным образом определила передачу ей этого подарка в конце апреля 1876 года.

Я обращаюсь, господа присяжные, к вашему здравому смыслу, который укажет вам, насколько могут заслуживать доверия показания Ольги Петровны Занфтлебен по настоящему делу и насколько они могут быть признаны правдоподобными при существовании того духовного завещания, которое составил Василий Карлович Занфтлебен. Не имел же в самом деле в виду старик Занфтлебен, распределяя между детьми свое имущество, не оставить им из этого имущества ничего! Защита старалась в своих речах, между прочим, доказать, что состояние Василия Карловича Занфтлебена было вовсе не так громадно, как говорят его дети. Но если это верно, то ведь по отношению к разбираемому вопросу это служит скорее в пользу обвинения, нежели во вред ему; здесь можно сказать: чем хуже, тем лучше. Чем меньше было состояние у Василия Карловича Занфтлебена, тем меньше вероятен факт подарка в 81 тысячу 916 рублей Ольге Петровне Занфтлебен. Отдавая ей векселя со своим ответственным бланком, он давал ей право по смерти взыскивать деньги по этим векселям с его детей; и в настоящее время она, конечно, не станет разыскивать должников, но получит исполнительный лист на наследников и будет, по мере взыскания ими денег с других кредиторов, брать эти деньги в удовлетворение своей претензии, пока не выберет всего сполна.

Господа присяжные! Вопрос об этом деле поставлен ребром: или Ольга Петровна Занфтлебен, жившая три года тому назад в одной комнате за 10 рублей {455} в месяц (я говорю это не в смысле упрека ее бедности, я слишком далек от этого, но указываю лишь на факт) и получающая теперь по духовному завещанию 10 тысяч рублей вместе со всею движимостью, помимо того, что ею приобретено уже при жизни мужа или скрыто после его смерти, получит еще с лишком 80 тысяч рублей, а детям отца, считавшего свое состояние сотнями тысяч, не достанется почти ничего, или же каждый получит то, что ему назначено по духовному завещанию согласно воле умершего. Василий Карлович Занфтлебен оставил после себя духовное завещание, в котором он никого не обидел, но сделал, во избежание всяких споров и недоразумений, самые точные указания относительно распределения своего имущества, чтобы каждый пользовался тем, что ему назначено, и не искал захватить того, что ему не следует. В этом завещании, замечательно справедливом по его внутреннему содержанию, сказался отчасти характер того оригинального старика, который, не находя никакой процент высоким, в то же время считал бесчестным взыскивать по дубликатам векселей и, добровольно возвращая их даже тогда, когда о существовании их плательщику не было известно, говорил: «Я не уступлю своего, но не хочу чужого». Да позволено будет мне, являющемуся представителем интересов детей умершего, сказать подсудимым его словами: «Мы не хотим чужого, вашего, но отдайте нам наше, мы его вам не уступим». И думается мне, что суд совести не оставит в руках подсудимых то, что они присвоили себе путем беззакония. Вчера защитник Ольги Петровны Занфтлебен сказал, что мы пришли сюда для того, чтобы раздавать премии за добродетель. Это совершенно верно, да, признаюсь, и немного затруднительно было бы рассуждать о добродетели в смысле защиты Ольги Петровны Занфтлебен. Но, господа присяжные, если мы пришли сюда не для выдачи премий добродетели, то и не для того же, чтобы через оправдание подсудимых раздавать награды за преступление!

Помощник присяжного поверенного Курилов. Возражая защите, обвинитель и гражданский истец говорили вам, что защита неправильно представила факты и, однако, не указали этих неправильностей, а напротив, обвинитель высказал несколько соображений, подтверждающих доводы защиты. Из них более существенное значение имеет указание на то, что вычеркивать в вексельной книге не позволяло время, так как для этого нужно было проверить книгу с векселями; если время не позволяло этого, как же в таком случае обвинитель приписывает подсудимым более сложную работу, говоря, что они составили алфавитную книгу вместо вексельной. Для того и другого нужно векселя проверить и, если на это безусловно нет времени, то, стало быть, алфавитная книга написана при жизни Занфтлебена и может служить для проверки, а из алфавитной мы не замечаем того, что доказывало обвинение по вопросу о расхищении имущества. Что же касается до гражданского истца, то он в конце своей речи высказал цель настоящего дела. Он не возражал против доказательств, а сказал вам, что пред вами явились наследники и просят возвратить, что, по их мнению, отнято. То, что принадлежит наследникам, они получат во всяком случае, но ставить судьбу людей наряду с деньгами и просить присяжных обвинить людей без фактов, без улик нельзя. {456}

Далее, после кратких возражений других защитников, последовали слова подсудимых и резюме председательствующего; затем присяжным заседателям был вручен вопросный лист с 61 в нем вопросом. После 4-часового совещания присяжные заседатели вынесли вердикт, в коем признали виновными генерала Гартунга и О. П. Занфтлебен в тайном похищении вексельной книги с целью получить через то выгоду, и в таком же похищении некоторых векселей по предварительному уговору с другими лицами; Алферова в присвоении векселя Николая Занфтлебена, переданного ему покойным для взыскания. Ланского и Мышакова признали невиновными.

Обвинительный приговор, вынесенный присяжными заседателями Гартунгу, Ольге Занфтлебен, только подтвердил, что жить с этим больше нельзя, и, выслушав его, генерал Гартунг тут же, в суде, застрелился.

Понуро расходилась из суда и публика, видимо, сожалея о тех овациях, которые за три часа перед тем она так шумно и восторженно расточала перед жестоким талантом молодого обвинителя.

Смерть с лихвою искупила грех обвиняемого, и по отношению к нему осталось только сожаление.

Угнетающим образом подействовала эта смерть и на суд, и объявление резолюции было отложено до следующего дня.

На другой день приговор Алферову и Ольге Занфтлебен был объявлен в совершенно пустом зале. Никому уже не пришло в голову отягчать их положение всенародным позором, да и присуждены они были к сравнительно кратковременной ссылке: Занфтлебен — в Сибирь, а Алферов — в Олонецкую губернию. Граф же Ланской и Мышаков были оправданы.

А впоследствии Сенат кассировал не только приговор, но и самое предание суду по тому делу, находя, что в данном случае нет состава преступления. {457}

Процесс интересен блестящими выступлениями обвинителя П. Н. Обнинского и защитника Ф. Н. Плевако, которые сумели достойно повести себя в достаточно щекотливой ситуации, вызванной непродуманным поведением членов суда.

ДЕЛО КАЧКИ

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...