Маргиналы – «булыжник» большевиков.

Полагаю, что проблема этой главы может быть сформулирована внимательным читателем самостоятельно. И дело вот в чём.

Как вы уже убедились, в России практически не было классов и социальных групп, чьи интересы совпадали бы с интересами коммунистов. Как же тогда последние победили? Ведь если советская власть «висела в воздухе» (популярное эсеровское определение), то шансов на успех у неё вообще не должно было быть! А, тем не менее, гражданскую войну большевики всё-таки выиграли – хотя бы формально. Как же это понимать? Может быть, всё-таки был в тогдашней России какой-то класс или социальный слой, поддерживавший большевиков?

Да, дорогие читатели, я вас «обрадую»: такой социальный слой в стране был – только его в упор не замечали и заговорили о нём лишь сейчас, в последние годы. Имя ему – маргиналы.

Слово это (от латинского «маргналис» – пограничный) в социологии означает людей, выбившихся из одной социальной группы и до конца не интегрировавшихся в другую. Если хотите – «людей на пограничье». Такая прослойка возникает, когда идёт резкая и масштабная ломка привычных социальных структур: именно это и происходило в России в эпоху Александра II, затем в эпоху Витте-Столыпина.

Есть давно подмеченный парадокс. Реформы всегда дают эффект спустя некоторое время – когда срабатывает их коэффициент полезного действия. В ходе же самих реформ чаще всего наиболее сильно ощущаются как раз их побочные, негативные последствия – не случайно у китайцев самое жуткое проклятье: «Чтоб вам жить во времена перемен!»… Причина здесь не только и не столько в экономических факторах, сколько именно в социально-психологической ломке и общества в целом, и многих конкретных его членов в частности. Помните у Н. Некрасова:

 

«Порвалась цепь великая,

Порвалась, расскачилася

Одним концом по барину,

Другим по мужику!»

 

Именно в такие годы появляется – и это неизбежная болезненная плата за реформы, зачастую угрожающая обществу – множество людей с «пограничной» психологией, с характерным промежуточным менталитетом. Уяснить черты подобного менталитета нам поможет… классическая русская литература.

Хрестоматийный и наиболее известный пример маргиналов – люмпены, или деклассированные элементы. «Продукт гниения общества» – по Марксу, «субпассионарии» – по Л. Гумилёву; персонажи, впервые нашедшие своё художественное отражение в творчестве М. Горького. Легендарные горьковские босяки, контрабандист Челкаш, Старик из одноимённой пьесы… А уж «На дне» – так это же натуральный маргинальный паноптикум, целая галерея лиц, выбитых из привычного социума. Причём люмпены тут рекрутируются из всех социальных слоёв: дворянства (Барон), интеллигенции творческой (Актёр) и технической (Сатин), мещанства (Бубнов), крестьянства (Лука), пролетариата (Клещ)… Об этом же, кстати, сказано и у В. Короленко в его «Дурном обществе».

Но маргиналы – это не обязательно люмпены! Можно стать маргиналом, что называется, и не потеряв лица.

Возьмите поэму Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». А кому там, действительно, хорошо? Да всем плохо! И всё потому, что все без исключения герои поэмы – и помещики, и священники, и крестьяне, и холуи – все, что называется, в подвешенном состоянии: прошлое (плохое, но определённое!) ушло, новое пока зыбко, и не знаешь, как себя вести… Знакомое ныне состояние, не правда ли?

А чеховский «Вишнёвый сад»? Присмотритесь внимательней: там же все – маргиналы. Помещики, теряющие поместье; прислуга, оказывающаяся не у дел; лакей, для которого отмена крепостного права стала личной катастрофой… А уж про Петю Трофимова, недоучившегося студента, и говорить не приходится – чистой воды маргинал с характерными революционно-анархическими настроениями…

Сохранился интересный факт: вспоминая образ Пети Трофимова в тобольской ссылке, императрица Александра Фёдоровна заметила: «Ну, сейчас такие все в Питере комиссарами». Проницательный человек была последняя русская императрица…

К слову сказать: недоучившимся (по сути) студентом был у нам Владимир Ильич, а семинаристом – Иосиф Виссарионович. Такие вот дела…

Наконец, маргинальность может быть и чисто психологическим феноменом – без потери человеком социальной определённости. Вспомните хотя бы горьковского Егора Булычёва. Ведь купец до мозга костей, до боли узнаваемый (сколько таких «булычёвых» описал, к примеру, А. Островский!), Так нет же – тесно ему в купеческом обличье, и «выламывается» он из своего класса (подлинные слова Горького). Выламывается с треском; бунтует, что называется, шикарно, замахиваясь не только на близких, но и на Господа Бога и сатану, вместе взятых. Вот это по-русски – прямо как у Достоевского: «Широк русский человек – сузить бы не мешало!»… И при этом не приносит ему бунт внутреннего покоя и удовлетворения – наоборот, жуткая обречённость в его последних словах: «Эх, Шура, Шура»… А Шура, дочь? Уж так ей невмоготу в шкуре купеческой дочки, что мечтает она стать… «кокоткою» (то есть шлюхой!), а затем находит более практическое приложение своим мечтаньям – уходит в революцию. (Сходный мотив есть у Горького и в «Деле Артамоновых»).

Вы скажете: мало ли что Горький напридумывал! В том-то и ужас, что всё это писано с натуры! Вспомните судьбу легендарного заводчика Саввы Морозова: своих рабочих в кулаке держал, а финансировал собственного могильщика – большевиков (и одновременно – художников Серебряного века!). И когда окончательно понял, что, мягко говоря, заблудился – пустил себе пулю в лоб. Такой судьбы ни одна литературная фантазия не придумает… А ведь Савва Морозов был далеко не одинок: вспомните уральских магнатов Бугрова (Екатеринбург) и Мешкова (Пермь) – те хоть и не застрелились, а всё же меценатствовали будущим экспроприаторам…

В общем, к 1917 году этот слой стал угрожающе многочислен и многолик. Причём он как бы вроде и не на виду был – оттого его и не заметили: формально (за исключением откровенных люмпенов) каждого конкретного маргинала можно при желании считать членом какой-нибудь определённой социальной группы (и так чаще всего и делается). А выводы о состоянии общества будут ложными. И вот почему.

Самое главное в характеристике маргиналов – отсутствие устойчивой социальной психологии. Система ценностей смещена или крайне релятивна («Что есть истина?» – эти слова Понтия Пилата можно счесть эпиграфом ко всему, что написано о маргиналах). И отсюда – негативность их миросозерцания[1]. Будучи социально-психологическими «пограничниками», они комфортнее чувствуют себя не в сфере созидания, а совсем даже наоборот. Ведь созидание – это в перспективе стабильность, а маргиналы – дети нестабильности, и, даже страдая от неё, не могут вырваться за пределы её духовной атмосферы, становясь своего рода заложниками «тревожного времени». Это как раз тот самый случай, который описан в «Собачьем сердце» М. Булгакова: люди поют революционные песни вместо того, чтобы заниматься неотложными делами, и язвительный профессор Преображенский – нормальный человек, не маргинал – ядовито замечает: «Если каждый день гадить в прихожей, обязательно будет разруха». Что мы и поимели…

Отсюда – не просто стремление к деструктивным действием, но поэтизация последних. Как у Валерия Брюсова: «Ломать я буду с вами, строить – нет!». Не случайно доминанта советской поэзии 20-х годов – «хмельная романтика разрушения старого» (цитирую школьный учебник 70-х годов). Не случайно с такой симпатией выписана у А. Н. Толстого героиня рассказа «Гадюка» – женщина, до такой степени привыкшая только убивать, что и в мирной жизни в любой конфликтной ситуации её рука тянется к браунингу, и он в конце концов стреляет – в соседку по коммуналке. (Вспомните «афганский синдром»!). Не случайно, наконец, талантливый пролетарский поэт В. Кириллов в 1918 году написал строки, от которых просто обязан содрогнуться любой считающий себя культурным человек:

 

Во имя нашего Завтра – сожжём Рафаэля,

Разрушим музеи, растопчем искусства цветы!

 

Лихо, не правда ли? И самое кошмарное то, что эти стихи – не инструкция с Лубянки: нет, поэт был искренне очарован своим бесподобным эстетическим вандализмом[2].

Вряд ли нужно пояснять, что маргинальный социум был подлинной находкой для большевиков. Маргиналы их не просто поддержали – они стали для них главной питательной средой, откуда рекрутировались кадры «большевиков и прочих» (так в «Чевенгуре» у А. Платонова), от руководящего звена до рядовых бойцов. Именно здесь, в маргинальной стихии, идея революционного, насильственного переустройства мира нашла своих паладинов, своих фанатичных последователей, готовых взойти за неё на крест или послать туда других – кто не согласен.

Взгляните на «знакомые всё лица» – на уральских большевиков, отправивших «в штаб Духонина» царскую семью. Фёдор Лукоянов и Ян Цвикке (Родионов) – студенты, отрекшиеся от великого студенческого братства (помните, как гордо именовал себя «московским студентом» булгаковский профессор Преображенский и с каким вызовом, рискуя попасть под расстрел, носил на Соловках запретную студенческую фуражку Дмитрий Сергеевич Лихачёв?). Николай Толмачёв и Борис Дидковский – интеллигенты, порвавшие с «контрреволюционной кастой»[3]. Рейнгольд Берзин и уже упоминавшийся Цвикке-Родионов – латыши, отрекшиеся от своей исторической родины во имя пресловутой «мировой революции». Яков Юровский, Филипп Голощёкин, Леонид и Пинхус Вайнеры – евреи, отошедшие от еврейства (об этом писал сам Юровский). Воистину, в буквальном смысле слова: «Отречёмся от старого мира, отряхнём его прах с наших ног»…

И так по всей стране. Все порвавшие со своей средой – под красным стягом. Как в «Хождении по мукам» «красного графа» А. Н. Толстого: Рощин – бывший офицер, Красильников – бывший солдат, Лёва Задов – бывший артист… Все – «бывшие». И все стреляют.

 

Товарищ, винтовку держи, не трусь!

Пальнём-ка пулей в Святую Русь!

 

Самый многочисленный и сыгравший кардинальную роль в истории гражданской войны отряд маргиналов – это полупролетарская масса осевших в городе вчерашних крестьян. Слой этот начал расти в пореформенную эпоху. Быстрое разложение крепостнических отношений и столь же быстрое развитие промышленности гнали в города всё новых и новых рекрутов Великой индустриализации. Они становились рабочими, но рабочими в первом или втором поколении, не порывавшими с крестьянством ни экономически, ни психологически. Вспомните, как описаны такие полушахтёры-полухуторяне в «Разгроме» А. Фадеева.

Они несли с собой в город особую субкультуру – ту, что позднее социологи назовут культурой посада (или предместья: «Они восстали из предместий» – так и напишет о них впоследствии Максимилиан Волошин). Многие из черт этой субкультуры оказались чрезвычайно живучими в советскую эпоху. Так, неоднократно констатировалось исследователями (например, замечательным российским философом-экзистенциалистом Григорием Померанцем), что, к примеру, коммунальный быт или, скажем, старушечьи посиделки во дворах, превращающиеся для обитателей этих дворов в форменную «полицию нравов» – не что иное, как уродливо трансформировавшиеся в условиях города черты сельско-общинных норм поведения. К слову, нечто подобное довольно часто встречается в ХХ веке и за пределами России – в странах, где происходят схожие процессы (например, в Латинской Америке, что чётко зафиксировано послевоенной латиноамериканской «литературой магического реализма»[4]).

Какую картину в свете интересующей нас проблемы даёт нам Урал времён великой российской смуты начала ХХ века?

Как известно, Урал – край традиционно промышленный и рабочий. То, что заводы на Урале строились с петровских времён[5], привело к тому, что рабочий класс здесь стал потомственным, с психологией мастеров, зачастую владеющих семейными производственными секретами и передающих их по наследству. Рекомендую всем желающим обратиться в Нижнетагильский краеведческий музей – там материала на эту тему, что называется, залежи: из этой демидовской вотчины вышли десятки талантливых инженеров, механиков, изобретателей (среди них – создатели первого российского паровоза Ефим и Мирон Черепановы и изобретатель велосипеда Ефим Артамонов), а также династия художников и граверов Худояровых. Квалификация таких рабочих (они гордо называли себя мастеровыми) была чрезвычайно высокой, и в пореформенную эпоху ей стал соответствовать и уровень жизни: очень советую опять-таки посмотреть в том же Нижнетагильском музее зал быта рабочих – весьма впечатляющее зрелище в смысле достатка!

Уральские рабочие вообще, в отличие от своих собратьев из Центральной России, отнюдь не были пролетариями, которым нечего терять, кроме своих цепей. Уральцы, все без исключения, имели дома, приусадебные участки, земельные угодья – то есть сохраняли в себе некоторые черты крестьянства (причём не в маргинальном смысле слова – скорее, статус уральских мастеровых можно сравнить со статусом сегодняшних квалифицированных рабочих Запада). Именно это привело их к конфликту с большевиками, так как последние вовсю стремились сделать из уральских мастеров хрестоматийных пролетариев. Коммунисты не только отбирали у рабочих землю и недвижимость, но даже… запрещали им ловить в заводском пруду рыбу (такое, в частности, имело место в Ижевске и Воткинске – что и стало одним из толчков к знаменитому восстанию). Дескать, знай, быдло, свой станок! А остальное тебе не обязательно…

Рабочие Урала создали не только мощную промышленность, но и оригинальный и богатейший фольклор. По части представительности жанров и по художественности народное творчество нашего края – одно из самых полных в России. Не могу отказать себе (и читателю) в удовольствии процитировать следующий перл, записанный в 1961 году от 83-летнего Ф. Верещагина в Шалинском районе:

«Преславное чудо, небо украшено звёздами, земля – цветами, Петербург – господами, Москва – церквами, Дон – казаками, Казань – татарами, Вятка – слепнями, Оренбург – башкирами, Красноуфимск – черемисами, Екатеринбург – торгашами, Верх-Исетский – мастерами, Шарташ – варнаками, Шадринск – пихтовыми голенищами, Верх-Нейвинск – обушниками, Шура - немытыми кулаками, Тавогли – шубниками, Висим – кокуручниками, Грязной завод – творожниками, Нижний Тагил – хохлами, Верхний Тагил – кошелями, Воробьи – зобами, Утка – новыми лаптями, Пермяки – грязными местами, Сылва – дубасами, Шайтанка – хвастунами, Мартьянова – зипунами, Волегова – токунами, Илимка – колдунами, Тепляки – соломой, Кедровка – пареньками, Симонята – ерунами, Лом – тремя зобами, Кын – бражниками, Пермь – сигами, а мы, братья, здесь – добрыми делами».

Великолепно, не так ли? Каково языковое художество и каков сочный добродушный юмор! Так и напрашивается аналогия с уральскими народными промыслами (многие из которых всемирно известны – тагильские подносы и кружева, туринская игрушка, каслинское литьё, оружие из Златоуста). Между прочим, эта фольклорная россыпь – та самая «Малахитовая шкатулка», из которой потом будет черпать свои самоцветы Павел Петрович Бажов…

Я не случайно привёл полностью эту фольклорную «присказульку» (так её называют на Чусовой): в ней очень чётко отражена характерная для нашего края чрезвычайная региональная индивидуализация уральского фольклора (зачастую на уровне отдельных местностей). Известен, например, такой феномен (предельно ярко проявившийся в цитированной выше «прискзульке» Ф. Верещагина), как полушутливые прозвища, закрепившиеся за населением конкретных заводов и отражающие характерную местную специфику. Фольклористы, зафиксировали, к примеру, что жителей Бакала называли «батами» (за привычку пересыпать речь диалектизмом «бает» – то есть «говорит», произнесённым характерной уральской скороговоркой), жителей Каслей, Бисерти, Нязепетровска, Михайловска, Нижних Серёг – «гамаюнами» (за певучий выговор), кыштымцев и сысертцев – «жженопятниками» (намёк на частые производственные травмы), жителей Верх-Нейвинска – «обушниками» (после того, как рабочий Пузанов обухом зашиб до смерти самодура-управляющего). Во многих частушках также обыгрывается местный колорит – типа следующей, записанной под Алапаевском:

 

Шадринские девки – модненьки,

Бутаковские – сводненьки,

Фоминские девки – прошницы,

Охлебалися горошницы.

 

Таким примерам нет числа… И тут возникает вопрос: а как всё это соотносится с фольклором позднейшего вышеописанного полупролетарского слоя?

Контраст разителен. В основном – никакого регионального и местного своеобразия, никакого богатства жанров – в основном частушки. На место индивидуализации приходит нивелирование. Да и лексика-то становится матерной – что-то типа:

 

Мой милёнок мне принёс

Четыре мандавошечки.

Чем кормить, не знаю их –

Они такие крошечки!

 

Или:

 

Ехала в Архангельск я,

Проезжала Вологду:

Если б не было манды –

Померла бы с голоду!

 

Уверяю вас: это самые безобидные образцы. Во всяком случае, процитировать более откровенные примеры у меня рука не поднимается.

И это не случайно. Хлынувшая на заводы масса вчерашних крестьян, преимущественно деклассированных (так как крепкие хозяева вели хозяйство и в города не бежали), не могла создать своеобразного фольклора, потому что не обладала соответствующей психологией. Они – не хозяева и не мастера, они – маргиналы. Квалификации тоже в массе своей ещё не приобрели. А зачастую она и не требовалась: одно дело – металлургия или машиностроение, совсем другое дело, скажем – акцизное дело (то есть, попросту говоря, производство водки). Таковы были, к примеру, заводы братьев Злоказовых, превратившиеся в предреволюционные годы на Урале в настоящую «питейную империю». Чтобы гнать горячительное, особого мастерства не требуется – соответственно и работать тут могут не мастера, а вчерашние лапотники…

Но и крупные организации типа картелей и синдикатов (которые в начале ХХ века в России росли, как грибы) жадно поглощали рабочую силу. Там активно скапливался вышеупомянутый маргинальный элемент. Конечно, это не могло продолжаться вечно – рано или поздно эти полулюмпены обязательно превратились бы в стопроцентных фабричных тружеников с собственными традициями, с устойчивой психологией. Но для этого требовалось время – а вот этого-то тайм-аута историческая судьба России и на дала…

Я не случайно вспомнил злоказовское питейное дело. Именно злоказовских рабочих мы встречаем, и в немалых количествах, в кровавом деле Ипатьевского дома. И Авдеев, и Медведев, и Никулин, и Якимов, и ещё многие –злоказовцы. То есть те самые «вчерашние». И в каком же виде они предстают перед нами (и перед историей)?

Отсылаю читателя к популярной книге Радзинского о Николае II. Вышеупомянутые персонажи «не просыхают». Изощряются в непристойностях (вспомните мерзкие рисунки на стенах уборной, куда ходили великие княжны). Всегда готовы не просто к убийству, но к убийству зверскому, садистическому – именно такие будут докалывать штыками агонизирующих женщин в подвале Ипатьевского дома и забивать прикладами великомученицу Елизавету и её товарищей по несчастью у алапаевской ямы. Наконец, они обуреваемы «голубой мечтой» – изнасиловать царственных пленниц. Одна такая попытка была пресечена Лукояновым на пароходе «Русь», на котором девушек под конвоем везли из Тобольска на Урал. А потом, уже после бойни в ночь с 16 на 17 июля… По воспоминаниям очевидцев, когда братва комиссара Ермакова (рвавшаяся поучаствовать в расправе) узнала, что всю работу за них сделали чекисты, искренне огорчилась, глядя на мёртвых княжон: «Что ж вы их нам неживыми-то привезли?» (курсив мой – Д. С.).

Что и говорить, «печаль великая, несносная»: не дали побаловаться с девочками… Хотя один из них удовлетворил свои желания и так – впоследствии с гордостью вспоминал: «Можно и помереть спокойно – п…у у царицы щупал» (!!!).

Нет слов… Воистину, холодные убийцы-латыши по сравнению с ермаковцами выглядят чуть ли не идеалом милосердия… Именно таких поэтизировал и идеализировал А. Блок в поэме «Двенадцать». И без прикрас, беспощадно, гиперболически вывел М. Булгаков – в образе Шарикова…

Кстати, о латышах. Ведь это – тоже ещё одна разновидность маргиналов: некие «гастарбайтеры» в чужой стране – что может вообще быть маргинальнее? Так что их роль в российской трагедии вполне закономерна: они там, где им и полагается быть.

У нашего прославленного земляка, скульптора И. Шадра есть знаменитая работа: «Булыжник – оружие пролетариата». Так вот, булыжником в той войне стали маргиналы (только, понятно, не у пролетариата, а у большевиков). Все негативные качества маргинальной психологии – оторванность от традиционных (и любых иных) ценностей, тяга к деструктивным действиям и, как следствие, психологическая готовность к насилию со всеми вытекающими отсюда последствиями – были сознательно поставлены на службу формирующемуся режиму и культивировались им. И страшная стилистика российской смуты – во многом вытекает из этого.

А ведь такой ход событий был не фатальным! Можно было направить эту энергию и в позитивное русло – маргиналы не были ублюдками, они всего лишь стали «людьми на перепутье». И маргинальная опасность не вечна, как не вечна болезненная ломка реформируемого общества… Грозный урок! Особенно нам, ныне живущим – ведь и мы живём «во времена перемен»…

 

 

[1] Вспоминаю одного моего знакомого, в эпоху ельцинских реформ временно потерявшего привычную работу (то есть приобретшего маргинальный статус). Встреча на улице людей с собаками на поводке, он шипел им вслед: «Не перестреляли ещё»…

[2] Впоследствии, в эпоху НЭПа, когда жизнь более-менее вошла в нормальное русло, Кириллов… застрелился. Не мог уже человек жить по-человечески…

[3] Б. Дидковский, как помним, одно время был ректором Уральского государственного университета.

[4] Например – у Ж. Амаду, Г. Маркеса, В. Льосы, М. Скорсы, Х. Кортасара.

[5] И даже ранее – с эпохи Алексей Михайловича (например, Ница, Алапаевск).

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: