Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Глава девятая. Благословенная обшина




 

Мы были благословенной общиной, центром которой являлся светлый и многоопытный Старец Иосиф, на­правлявший наши души прямо ко Христу. Наша общи­на была подобна маленькому общежительному мона­стырю. Старец очень хвалил киновийный образ жиз­ни. Он нам рассказывал о некоторых общежительных монастырях, славившихся духовной жизнью. Он не осуждал особножительные монастыри, но очень хвалил киновийный чин и те обители, кото­рые он знал и посещал в молодости. Он нам говорил, что если у общежительного монаха есть рукоделие, есть возложенное на него послушание, есть церковь, в которой все готово для службы, есть готовая трапеза и все нужды его удовлетворены, то такому монаху, когда он оказывает совершенное послушание и подчинение обще­жительным правилам, спасаться весьма удобно.

 

 

ОТЕЦ ХАРАЛАМПИЙ

 

Харалампий прибыл на Святую Гору 13 сентября (по нов, сти­лю) 1950 года и на следующий день пришел навестить старца Арсе­ния, своего дядю и крестного. Ему тогда был сорок один год. Сам он о своих первых днях на Афоне рассказывал так:

«Я сбился с дороги и, вместо того чтобы идти вверх на гору, вышел к Каруле. Пришлось возвращаться назад, а был я с грузом.

Пока я поднимался, солнце стало заходить. Я шел по тропинке на­верх и время от времени звал отца Арсения. Наконец я услышал голос: “Иди сюда! Выходи сюда!” Меня ждали. Увидев отца Афа­насия, босого, без скуфейки, в латаной рясе, спавшего на каком-то мешке и поднявшегося мне навстречу, я вздрогнул: “Что это за мо­нахи?” Я растерялся. “Это такой у меня теперь будет монашеская жизнь?” — начал я задаваться вопросом. “Пойдем, пойдем! — ска­зал отец Афанасий. — Пойдем, я тебя отведу. Ты к Старцу? К отцу Арсению?” Я, глядя на босого отца Афанасия, пришел в отчаяние.

Привел он меня к Старцу. Разговаривали мы с ним недолго. Я был очень уставшим и голодным.

— Ты сегодня ел? — спросил он меня.

— Нет, ничего не ел, — ответил я. — Я сегодня должен был по­ститься до девятого часа. Вышел утром и вот, заблудился.

В такие дни я не ел до захода солнца, у меня было такое правило: по средам и пятницам днем я не ел. Старец что-то приготовил, и мы поели. Во время разговора он спросил:

— Чем ты занимался в миру?

— Да я и сам не знаю, чем занимался. Старался что-то делать, исполнял все свои обязанности. В молодости познакомился с од­ним старчиком, отцом Илией. Он меня спас. Он меня приучил к четкам, приучил служить по ним все службы, вечерню, повечерие, где бы я ни был, в поле или дома. Он был беженцем из России, жил там в одном монастыре, этот монастырь разрушили, а монахов убили.

— Он имел умную молитву?

— Я не знаю, имел ли он умную молитву, но днем и ночью он творил про себя Иисусову молитву. И еще мне рассказывал старец Илия, как, будучи в монастыре, он извещал своего игумена о том, что кто-то к нему идет, за два часа до прихода гостей: “Старче, к Вам идут по такому-то делу”. Игумен говорил: “Откуда ты знаешь?” “Да вот, Старче, я их как будто вижу. Один — русый, а другой — черноволосый. Я их как будто вижу издалека”.

— Он тебя спас, — сказал Старец. — И та молитва, которую ты творил, спасла тебя.

— Я, Старче, пришел повидать вас и старца Арсения. Побуду немного с вами, затем поеду в Афины, а оттуда — на Эгину.

— Никуда ты не поедешь, — сказал Старец Иосиф.

— Нет, Старче, я останусь дней на двадцать, ну, на месяц, а за­тем поеду в Афины.

— Ладно-ладно, посмотрим.

В первую ночь Старец дал мне поспать. На вторую ночь, когда мы проснулись, Старец сказал, чтобы меня испытать:

— Мы здесь живем очень сурово. Не думаю, что ты так смо­жешь.

— Я попробую, Старче.

— Твой дядя делает три тысячи поклонов каждую ночь. Ты так сможешь?

— Попробую, Старче.

— Отец Арсений, забирай его, и ступайте делать каждый по три тысячи поклонов. Посмотрим, сколько поклонов он сделает.

Начали мы делать поклоны. Отец Арсений закончил первым. Мне оставалось еще пятьдесят поклонов. Я их закончил и меня снова позвал Старец. Пришел я к нему мокрый от пота, хоть выжимай.

— Ну как тебе, Харалампий? Выдержишь?

— Так будет и дальше?

— А что такое? — поинтересовался Старец.

— Я помру, если так будет каждую ночь.

Позже Старец мне сказал:

— Я тебя испытывал. Ты не будешь делать по три тысячи по­клонов, но будешь делать шестьсот каждую ночь.

Так я два-три года делал по шестьсот поклонов. И это не каза­лось мне чем-то особенным.

Первые ночи в общине Старца Иосифа диавол проявлял такое бешенство по отношению ко мне, что не давал ни уснуть, ни мо­литься. Я ложился спать — а передо мной диавол тут как тут. То как собака, то как человек, то как лев. Я от страха поднимался и мо­лился. На следующий день после бессонной ночи я не мог толком ничего делать, не мог молиться.

Когда Старец спросил, как у меня дела, я ему рассказал, что происходит.

— И что ты делал? — спросил Старец. — Может быть, ты из-за страха поднимался и молился?

— Да, Старче.

— Так он тебе не давал спать, и теперь ты не можешь работать и молиться. Если он подступает с одной стороны, ты перевернись на другой бок. Перекрестись, повернись на другой бок, и он уйдет. Не обращай на него внимания. Ты научишься с ним воевать и затем даже замечать его перестанешь.

Так и произошло в действительности. После второй ночи Ста­рец начал постепенно наставлять меня. Через неделю я обрел такое утешение, что все вокруг меня благоухало, куда бы я ни пошел.

Прошла неделя после моего прихода, и Старец сказал мне:

— Ступай туда, на ту горку, там стоит одна чудесная каливка. Когда ты туда вскарабкаешься, сразу ее увидишь. Тебе там будет очень хорошо.

Я подумал, что там какой-то ухоженный домик. Но что же я уви­дел, когда пришел? Одной стеной служила скала, дверь из досок, внутри делаешь только два шага и головой бьешься о скалу. Старая деревянная кровать, одеяло и подушка, набитая соломой. Слева и справа — земля, а в стенах — множество дыр, в которые могли за­ползать змеи. Стал я себе говорить: «И это Старец назвал "пре­красной каливкой”? Ничего себе “прекрасная”! Разве это вообще жилье?» Так я подумал пять-шесть раз. Затем — давай молиться шесть часов непрестанно. Наконец начался плач, целый час я про­плакал. Я умолял Бога и благодарил Бога. Я умолял его простить самого последнего человека. А ведь до этого я думал, что занима­юсь чем-то важным в миру. В какой прелести был я, считая так и бегая туда-сюда. А теперь днем и ночью я воюю и не могу привести себя в порядок. Я благодарил Бога за то, что Он привел меня сюда. И после этого со мной произошло некое изменение. Вот это да! Я глядел на келлию, и мне не хотелось оттуда уходить! Такой пре­красной она мне казалась. Вечером я смотрел на небо, на море и не мог удержать слез.

Утром Старец пригласил меня к себе в келлию.

— Ну, как там у тебя?

— Хорошо, Старче, очень хорошо! Сначала, лишь только я уви­дел эту каливку, с землей и дырками в стенах, я несколько раз ска­зал: “Что мне Старец говорит «прекрасная»? Разве это жилище? Сюда змеи заползают”. Но затем я начал молиться. Боже мой! Не­ кое утешение, некий невыразимый мир, радость и слезы. Я начал молиться обо всех своих врагах. В конце концов мне не захотелось оттуда уходить. Как ты мне сказал, так и получилось.

— Дитя мое, — стал говорить Старец, — вот это и есть мона­шество. Когда приходит Бог в твою душу, все вокруг хорошо, все прекрасно! А когда нет Бога, все вокруг не так, все криво.

Через восемь или десять дней моей жизни там я снял мирскую одежду и надел иноческую.

На девятый день у Старца в скиту был престольный праздник святой праведной Анны. Мы пошли на праздничную службу. Ког­да мы зашли в церковь и я услышал песнопения, мне показалось, что они нисходят с Неба. Мне не доводилось слышать в миру таких песнопений. У нас были певцы в миру, но то, что я слышал здесь, было несравненно прекраснее. Вернувшись, я сказал Старцу:

— Если я не научусь петь, то все, уйду отсюда. Если я не научусь петь, для меня свет будет не мил, не смогу я стать монахом. Я дол­жен петь!

Так сказал я ему по гордости. В миру я петь не научился.

— Я тебя научу петь, — успокоил меня Старец. — Не волнуйся.

Каждую ночь четыре часа я тянул четку, а затем изучал пение.

Через месяц я сказал:

— Я получил огонь от молитвы, теперь мне не нужно ничего, даже пения».

 

* * *

 

Итак, остался Харалампий с нашим Старцем, а тот начал его ис­пытывать. Начал он его звать так: «Эй, ты, иди сюда!» Харалам­пий сначала говорил себе: «Что это за обращение такое! У меня что, имени нет?! Я работал с мирскими в администрации области и никогда не слышал, чтобы так обращались. Всегда на "вы” все было. "Как поживаете, господин Галанопулос? Благодарю вас. Прошу вас”. А здесь я ни одного раза не услышал ни "спасибо”, ни "пожа­луйста”. Странные люди здесь живут».

Но от Старца ничто не могло сокрыться. Пригласил он его к себе и открыл все его состояние.

— Значит, в миру ты был подвижником, да? Постился, молил­ся по ночам, подвизался, был умным, трудолюбивым, честным...

И чего ты добился всем этим? Того, что принес сюда с собой целую кучу тщеславия, гордости, самоуверенности. Разве не хорошо те­перь, когда закончились все эти похвалы от людей, а?

 

* * *

 

Вначале отец Харалампий боролся со своей привязанностью к матери. Он ее страшно любил. Страдания от разлуки с ней усугу­блялись тем, что мать его сильно болела. Я ему говорил: «Бог по­шлет ангела, и тот будет о ней заботиться». В конце концов он ее постриг в монахини и назвал Марфой. Все братья в нашей общине постригли своих матерей в монахини.

 

* * *

 

Отец Харалампий имел крепкое здоровье и работал не щадя себя. На нем почивало благословение Божие. Он служил Старцу, усердно исполняя тяжелые работы. Прожил он девяносто один год и преставился ко Господу в 2001 году.

Однажды он трижды спускался на пристань, таская оттуда вещи в нашу келлию, и под конец устал до смерти. Он насквозь промок от пота, ведь даже после одного спуска и подъема нам приходилось ме­нять одежду. Когда он все принес, мы сели за трапезу. И вдруг слы­шим, как трижды сигналив катер. Это означало, что кто-то срочно должен спуститься на пристань. Отец Иосиф Младший не мог, по­тому что у него болели ноги. Отец Харалампий услышал оживлен­ный разговор в келлии Старца и пошел спросить, что случилось.

— Да вот, — сказал Старец, — катер просигналил трижды, и кто-то должен спуститься.

— Я схожу, Старче.

— Так ведь ты уже три раза ходил туда. Кого же мне теперь послать?

— Ничего страшного, Старче, я и десять раз, если будет нужно, схожу. Благослови.

Взял он свою торбу и убежал. Тогда Старец сказал:

— Мы пока не будем есть. Подождем, когда вернется отец Харалампий.

И выйдя, стал тянуть четку. Что произошло затем, рассказал сам отец Харалампий: «Когда я пришел на пристань, нашел там мешок килограммов в шестьдесят. Я его взвалил на спину и сказал: “Молитвами моего Старца!” Примерно через каждые пятьдесят метров были терраски, на которых я отдыхал. Старец, как он мне позже рассказал, увидев, что я остановился уже на первой терра­ске, забеспокоился и стал усердно молиться. На второй терраске я опять отдохнул. Внезапно я почувствовал прилив сил и стал от­дыхать лишь через две-три терраски. Даже утром я не чувствовал в себе такой силы! Мне казалось, что кто-то меня поддерживает сзади. Поднялся я по ступенькам легко, быстрее даже, чем когда бывал отдохнувшим. А кроме этого и молитва во мне говорилась. Как только я добрался до ступеньки, где стоял Старец, там, где мы выходим за калитку, он меня спросил:

— Дитя мое, как добрался?

— Старче, даже утром у меня не было такой силы. И в ногах и в руках я чувствовал большую силу. Я не знаю, что это была за сила, Старче.

— С того момента, как ты ушел, до того момента, как ты при­шел, я все время тянул четку за тебя, — сказал Старец.

“Так вот откуда была у меня такая сила!” — говорил я себе по­том».

Когда молился Старец, где бы ни был он, где бы ни были мы, мы чувствовали силу его молитвы, как электрический ток, — такой мощной она была.

 

* * *

 

Отец Харалампий пришел к нам в зрелом возрасте. Когда он был в миру, он долго был главой семьи: заботился о ее нуждах, тру­дился, чтобы всех прокормить, обеспечивал учебу своих братьев. Вследствие этого он привык сам обо всем думать и заботиться. Поэтому вначале, прежде чем он понял смысл монашеской жизни, у него проявлялось некоторое своеволие. Вот что он рассказывал сам: «Когда мы устраивали балкон в Благовещенской келлии в Но­вом Скиту, я сказал Старцу:

— Требуется дерево, и мне надо сходить за ним в монастырь Святого Павла.

В миру я знал ремесло столяра. Но Старец мне сказал:

— Нет, пойдет отец Ефрем. Не нужно, чтобы у тебя пропадал день.

— Но, Старче, он ничего не понимает в дереве!

— Нет, — вновь сказал Старец. — Я сказал, что пойдет и купит дерево он.

Итак, пошел отец Ефрем, выбрал какие-то толстенные бревна шестиметровой длины и отдал за них полторы тысячи драхм, тогда как требовались тонкие жерди, которые стоили бы всего драхм три­ста. Как только я увидел эти бревна, сразу пошел в келлию Старца.

— Что это за дерево, Старче?! Зачем оно нам нужно?!

— Молчи! Вполне хорошее дерево. Сделаем из них столбы. Бу­дут у нас толстые столбы. Вместо тонких сделаешь толстые.

Так мы и устроили балкон, установив там эти толстые столбы. Вечером, когда я пошел к себе в келлию, у меня начались помыслы: “Вот, не послал Старец тебя, а ведь балкон мог получиться краси­вым, изящным и всего за триста драхм, а не за полторы тысячи”. Пошел я к Старцу:

— Старче, помыслы говорят мне, что если бы пошел я, мы за­платили бы за дерево триста драхм и было бы красиво, а так как ты послал отца Ефрема, мы заплатили полторы тысячи и получилось неуклюже.

Тогда Старец влепил мне затрещину и сказал:

— Вот прельщенный! Ты что ли теперь будешь Старцем и ста­нешь командовать мной? Разве тебя касается, что я делаю с день­гами? Захочу — выброшу их в море. И что, буду я отчитываться перед тобой? Или Бог не додумался тебя сделать Старцем, а меня послушником?

— Прости, прости, Старче! — сказал я и убежал.

Позднее, через год, на этом балконе мы сделали церковь. Поэ­тому те столбы, которые приобрел тогда отец Ефрем, оказались в самый раз. Тогда Старец мне сказал:

— Видишь, как пригодились толстые столбы. Видишь, как хоро­шо мы сделали, купив толстые бревна. Если бы мы установили тон­кие столбики, мы не смогли бы сейчас сделать церковь! Видишь, как хорошо Бог все устраивает.

В другой раз произошло следующее. Рядом с навесом, где я ра­ботал и резал доски, было место, куда стекали нечистоты из убор­ной. Поэтому вонь там была невыносимая.

— Старче, — сказал я, — надо что-то сделать, потому что невы­носимо работать рядом с нечистотами.

Старец не отвечал, он испытывал мое терпение и оставлял все как было. Я не понимал, почему он оставляет меня работать в таких условиях. Я вновь ему сказал:

— Старче, давай выкопаем яму, чтобы нечистоты попадали туда. Мы ее закроем, и не будет пахнуть так ужасно.

— Нет, — сказал Старец, — как есть, пусть так и будет. И ты будешь там сидеть и работать.

— Буди благословенно.

Так я работал в этом месте, творя непрестанно молитву: «Го­споди Иисусе Христе, помилуй мя!» По временам приходил Ста­рец Иосиф и говорил:

— Так-то, дитя мое. Только не прекращай молитву. Пусть уста твои не замолкают.

— Буди благословенно, Старче.

И там, где я работал, говоря Иисусову молитву, часто приходи­ла некая сладость, некое умиление и сила в молитве.

Спустя немного времени вижу, пришел отец Иосиф Младший и говорит Старцу:

— Старче, дядя Яннис Самарас выходит на пенсию. У него есть и лодочка, и двадцать золотых монет. Он хочет стать монахом. Возьмем его, Старче?

— Не говори мне о его деньгах и его лодке. Он уже очень ста­рый. Он не сможет.

— Но, Старче, знаешь, какой он хороший человек! У него была особая комната для монахов, и кто к нему ни приходил, он всех принимал на ночлег. Если бы ты знал, какой это хороший человек!

— Куда ты его собираешься поместить? — спросил Старец.

— Да вот, в комнату отца Ефрема. У батюшки две комнаты. Я его спросил, и он ответил: "Хорошо, если вы в состоянии мыть его, стирать за ним, когда он будет ходить под себя, то берите его”. Нас два человека. И что, мы не сможем за ним ухаживать?

— Я в это не хочу вмешиваться, — опять сказал Старец. — Луч­ше его не брать. Но если вы хотите взять это на себя, берите его.

— Да, я это беру на себя, — сказал отец Иосиф.

— Ладно, берите.

Не прошло и двух месяцев после прихода к нам этого старич­ка, как у него случилась сильная диарея. У него было двадцать-тридцать простыней и пятнадцать штанов, и он все это вымазал. Он ходил, а нечистоты стекали по его штанам. Все вокруг прово­няло. От келлии, где он жил, до уборной — все было в нечистотах. Я шел спать и не мог уснуть из-за запаха.

— Разве я вам не говорил? — сказал Старец. — Ступайте те­перь его отмывать. Один пусть носит воду, а другой пусть моет. Ты, — говорил он отцу Ефрему, — не прикасайся руками, потому что ты служишь. Пусть моет Иосиф, он виноват во всем.

Я старался терпеть. С одной стороны пахли нечистоты там, где я работал, а с другой стороны — нечистоты от старичка. "Так тебе и надо! — говорил я себе, — ведь и ты был согласен с отцом Иоси­фом в том, чтобы взять этого старичка. Так тебе и надо”. Что ж, стал я подвизаться в терпении.

На третий день после этого случая со старичком, лишь только я проснулся, как почувствовал неизреченное благоухание. Я пришел в недоумение. Поднимаюсь и выхожу во двор. Интересно! Нечи­стотами не пахнет. Подхожу к вымазанным простыням, подхожу к старичку, который был весь вымазан с ног до головы, — не пахнет! Не просто нет запаха, но везде благоухание. Иду в свою мастер­скую — и там благоухание неизреченное. "Пресвятая Богороди­ца! Боже мой! Что это такое?” — говорил я себе. В полдень я пошел к Старцу:

— Старче, благослови кое-что сказать.

— Что ты хочешь сказать?

— Старче, нечистотами не пахнет! Я три дня воевал со своими помыслами, старался терпеть и говорил сам себе: "Да, ты будешь рядом с нечистотами: и на работе в мастерской, и у себя рядом со старичком”. А сегодня утром, когда я встал, благоухал весь дом, все вокруг. Нечистоты из уборной, вымазанные простыни, стари­чок— совершенно не пахнут! Все вокруг благоухает. От такого сильного благоухания я не могу удержать слез.

Тогда Старец мне сказал:

— Я знал, что делал, когда сказал тебе работать рядом с не­чистотами. Те, которые были Христа ради юродивыми и находи­лись посреди нечистот, думаешь, нечистотами пахли? Нет. И я был когда-то среди нечистот, и ничего не пахло. Благоухало! Когда при­ходит это состояние, тогда ты не чувствуешь запаха от нечистот, а чувствуешь благоухание. За терпение Бог дал тебе это. Нечисто­ты — это мы, люди. А все остальное чисто. Если мы чисты от стра­стей и грехов, тогда чисто все.

Это благоухание держалось полтора дня, а потом исчезло.

Я хочу подчеркнуть, что если Старец что-нибудь говорил, то это всегда исполнялось.

Когда я перестал прекословить Старцу, а также и братьям, меня часто стала посещать благодать. Если ты оказываешь совершенное послушание, то получаешь море благодати.

Был еще и такой случай. Мы делали жертвенник. И я сказал:

— Старче, этот железный каркас я установлю вот так — и все станет на свое место.

— Нет, это будет по-другому. Сделай вот так.

— Но Старче, у меня не получится сделать так, как ты гово­ришь.

Тогда Старец опять наградил меня затрещиной.

— Прости, прости, Старче!

Я упал ему в ноги и просил прощения.

— Хорошо, Старче, я сделаю так, как ты говоришь.

Я взял чертеж и столярный циркуль.

— Я направлю эту доску с помощью циркуля — и она станет на свое место.

— Нет, возьми отсюда — и оно все само станет на место.

Я так и сделал, и получилось очень хорошо. Именно так, как ска­зал Старец. Все словно по циркулю.

Так происходило несколько раз, и я в конце концов набрался ума: "Ага, вот как здесь у нас все происходит!” С тех пор я уже и не задумывался, что и как мне делать. Не строил планов даже на текущий день. Что скажет Старец, то и будет.

— Сделай это, — говорил он.

— Буди благословенно.

— Ступай туда.

— Буди благословенно.

С тех пор я получил много благодати. Оказывая послушание, я был преисполнен благодатью».

В скором времени, достойно пройдя первые испытания, Харалампий был пострижен в монаха с тем же самым именем, а на сле­дующий год был рукоположен в священника.

Он рассказывал: «Как-то было у меня плохое настроение. Ста­рец о чем-то спросил меня, я что-то рассеянно ответил, и вдруг он мне сказал:

— Что тебя огорчило?

— Ничего, Старче.

— Как ничего, если ты так рассеяно отвечаешь?

— Да нет, ничто меня не огорчало, не пойму, о чем речь. Это ты сейчас сердишься и огорчаешься. А у меня нет никакого огорчения.

Я не придал значения вопросу Старца, хотя, правду сказать, все- таки был чем-то огорчен, не помню уже чем.

— Так, значит, это я огорчаюсь? — сказал Старец и дал мне оплеуху. — Ступай прочь! Служить ты не будешь.

— Ладно, прости, — сказал я и собрался уходить, — дай мне, Старче, твое благословение, и я пойду.

— Не будет тебе благословения. Ступай.

— Но как же я пойду, если ты мне не даешь благословения? Прости и дай мне благословение.

— Ничего я тебе не дам. Убирайся! Что ты здесь стоишь?

— А что мне делать, Старче?

— Убирайся.

— Куда?

— В свою келлию.

— Дай мне тогда свое благословение, я ведь прошу прощения!

— Я тебя не прощаю.

— Раз ты меня не прощаешь, я здесь помру, но не уйду.

— Убирайся отсюда! Кому сказано!

Прошло полчаса, сорок пять минут... Ничего не изменилось. Наконец я сказал:

— Старче, если ты хочешь, чтобы я помер, то я помру. Но уйти я не могу. Дай мне свое благословение, чтобы я ушел.

И я заплакал. А он сказал:

— Иди сюда. Так и надо. Никуда не уходи без моего благо­словения. И ничего не желай без моего благословения. Таково монашество. Подойди теперь, чтобы я тебя простил и дал благо­словение».

И еще рассказывал отец Харалампий: «Помню, когда мы были в Новом Скиту, я с нетерпением ждал, когда наступит воскресе­нье или праздник, точно так же, как я, будучи малым ребенком, ожидал наступления Пасхи. Это потому, что каждое воскресенье или праздник мы пребывали в покое в наших келлиях по семь- восемь часов. Мы ничего не делали, только молились. Мы не раз­говаривали, каждый сидел в своей келлии. И я испытывал боль­шое утешение во время молитвы. Поэтому я и ждал с нетерпе­нием, когда наступит воскресенье или праздник, как ждал Пасху, когда был ребенком.

И вот как-то в воскресенье пришел из монастыря Констамонит один монах, отец Евфимий. Старец сказал мне:

— Отведи отца Евфимия в монастырь Святого Павла, чтобы он поклонился святым мощам, и приведи его назад.

Я сказал себе: "Ну вот, пропало воскресенье”. Вслух, конечно, я ничего не сказал. Но Старец понял.

— Ты огорчился из-за моего поручения?

— Да, Старче, немного.

— Ну, ступай — и посмотришь, что будет.

Мы отправились. В монастыре нам сказали, что мощи вынесут для поклонения вечером. Что же нам делать? Ждать там четыре часа, чтобы поклониться? Но делать нечего, мы остались ждать. Монах, как гость, пошел куда-то поспать, а я пошел в церковь. Лишь только я там присел, мне была дана молитва. Я не мог сдвинуться с места. Сердце мое загорелось, а ум в сердце творил молитву: "Го­споди Иисусе Христе, помилуй мя!” Слезы текли ручьем. Даже в своей келлии у меня не было такой молитвы. Так я пребывал все четыре часа.

Когда мы возвратились, Старец спросил:

— Ну как, понес урон?

— Нет, Старче, урона не было. Напротив, было приобрете­ние — я обрел молитву».

 

* * *

 

Как-то во двор каливы Старца Иосифа зашел один новоначаль­ный монах и сказал:

— Вы слышали? Пришел сюда в скит святой духовник!

И принялся рассказывать, что пришел один очень образован­ный монах, замечательный проповедник. Отец Харалампий загорелся. Ему захотелось пойти послушать этого человека и узнать что-нибудь полезное. Он подумал: «Прекрасно! Зобный случай получить пользу». Он прибежал к Старцу:

— Старче, такое дело. Благословишь сходить послушать по­лезное?

Старец посмотрел ему в глаза и ответил:

— Ступай, если хочешь.

Как стрела полетел отец Харалампий к этому учителю. А воз­вратившись с сияющим лицом, сказал Старцу с воодушевлением:

— Старче, большую пользу я получил. Он действительно свя­той человек.

Старец кивнул головой и сказал:

— Сегодня после бдения зайди ко мне.

Итак, после бдения, по слову Старца, отец Харалампий пришел к нему. Но на этот раз он пришел мрачный и с поникшей головой.

— Скажи-ка мне, как прошло у тебя сегодня бдение?

— Ах, Старче, весь вечер прошел в помрачении и нерадении.

—Ты же мне давеча говорил, что познакомился со святым ду­ховником. И что, молитва ночью не пошла?

— Не пошла, Старче, не знаю почему.

— Я тебе скажу почему. Ты прожил со мной столько времени. Я постриг тебя в монахи, рукоположил тебя. Ты приобрел пользу от своего Старца?

— Да, Старче, и большую пользу.

— Так вот, если у послушника есть Старец и он своим Старцем доволен, то он не имеет права ходить к другим духовникам. Этим он как бы отказал в доверии тому, кому его вручил Бог. Это, ни много ни мало, словно духовное прелюбодеяние.

И признавался затем отец Харалампий, что за эту оплошность он несколько ночей терпел наказание от Бога, после чего вернулся в прежнее состояние.

 

* * *

 

Старец по какой-то причине не научил с самого начала отца Харалампия связывать Иисусову молитву с дыханием, как он обычно учил других. Он велел ему на бдении просто тянуть четки. Спустя семь или восемь лет Старец как-то сказал ему:

— Отныне и впредь твори умную молитву со вдохом и вы­дохом. Говори «Господи Иисусе Христе» на вдохе и «помилуй мя» — на выдохе. Когда ты это скажешь несколько раз, то слов­но нож почувствуешь в своем сердце. Смотри, не пугайся. Сердцу будет больно, оно будет колотиться, кричать. Пусть тебе кажется, что сердце твое разорвалось. Это так протестует диавол. Ты про­должай — и эта боль пройдет. Все это будет длиться минуты две, максимум четверть часа. Когда прекратится боль, сразу сосредо­точь ум в сердце.

— Буди благословенно.

О том, что происходило дальше, отец Харалампий рассказал так: «Вечером я начал совершать молитву, как мне сказал Старец. На­чал я с молитвы своими словами, а затем, вместо того чтобы взять четки, присел и принялся за умную молитву, сердечную молитву, со вдохом и выдохом. Не успел я произнести ее и пяти раз, как вот и нож, о котором говорил Старец, — сильная боль. Я вспотел, но продолжил молитву со вдохом и выдохом. Боль продолжалась при­близительно четверть часа и затем прошла, уйдя вниз. Раскрылись мои легкие, мне захотелось вдохнуть в себя весь воздух, я дышал и не мог насытиться. Это состояние продолжалось около двух ча­сов.

Когда эта сильная боль ушла из сердца, я сразу почувствовал мир, тишину и большую сладость. Пришло неизреченное блажен­ство. В таком состоянии душа как бы жаждет говорить Иисусову молитву. Это состояние, как я сказал, продолжалось около двух ча­сов. Старец особо подчеркнул, чтобы после прекращения боли я сосредоточил ум в сердце и говорил: "Господи Иисусе Христе, по­милуй мя!” "И тогда ты почувствуешь, увидишь, что будет”, — при­бавил он. И правда, у меня никогда раньше не было такой чистой молитвы. Стоило только сосредоточить ум в сердце. Кроме этого, молитва произносилась очень быстро, так что за полчаса я тянул двенадцать четок-трехсотниц.

Так я продолжал молиться около двух лет. Творя сердечную молитву со вдохом и выдохом, я пережил много благодатных из­менений. Одним из них было неизреченное блаженство от сое­динения ума с сердцем. Ум тогда вмещал в себя все вещи. Я чув­ствовал, что Бог сотворил все ради человека. И когда я вспом­нил, что Он и Себя принес в жертву и что мы не имеем ничего своего, я не смог удержаться, упал ниц и плакал. Он отдал Себя в жертву ради нас, чтобы соединить нас с Собой. Мы же ничего хорошего своего не имеем.

В другой раз я ощутил присутствие Божие рядом с собой, хотя и не видел Его. Тогда я почувствовал нечто неописуе­мое: некое рачение неизреченное, некую любовь. Как мать, потерявшая свое дитя и затем нашедшая его. Ты не можешь удержаться, падаешь ниц. Если бы это продолжалось больше одной-двух минут, я бы умер. Это невозможно вынести. Я умер бы от большой любви, горящей внутри, от сладости, бла­женства, от большого рачения ко Христу. Падаешь ниц и ни­чего иного не говоришь, кроме "спаси мя!” Ибо умрешь, если это продлится еще немного. Продлись это три минуты — и человек отдаст Богу душу от большого рачения ко Христу, от большой любви.

Когда это отступило, около трех часов говорилась Иисусова молитва и изобильно текли сладкие слезы. Впоследствии, при воспоминании об этом благодатном состоянии, когда я по­чувствовал вблизи себя присутствие Божие, много раз приходи­ли сладкие слезы и непрестанная молитва.

Когда мы жили со Старцем Иосифом, а также в первые годы после его преставления, мы совершали молитву многие часы и Бог нам давал обильную благодать, по молитвам Старца. Я со­вершал молитву шесть-восемь, а иногда и десять часов стоя. По­рой ко мне подступала сильная усталость и я чувствовал себя плохо. Временами приходило нерадение. Тогда я говорил себе: "Ты не болен, ты накормлен, напоен. Так подвизайся теперь! Умри здесь, на молитве”. Я не отступал. И спустя какое-то время приходило такое утешение, такой мир и блаженство, что, каза­лось, я не касаюсь земли. И так длилось часа четыре, и эти часы были как десять минут. Бог мне давал много благодати»

Вот что еще рассказывал нам отец Харалампий: «Это было за год до преставления Старца. Однажды ночью, когда я совершал сердечную молитву со вдохом и выдохом, со мной случилось не­что удивительное. При чтении Иисусовой молитвы возникло со­стояние, которое я не могу описать словами. Внезапно мой ум во­шел в сердце. И ум, сердце и молитва стали одним. Я не ощущал, где нахожусь. Только молитва говорилась в сердце. И я чувствовал большую сладость и неизреченное блаженство. Я не знаю, сколько времени это продолжалось. Когда я пришел в себя, я плакал и чув­ствовал невыразимый мир и сладость. Пошел я к Старцу.

— Старче, со мной произошло нечто.

— Что произошло?

— Когда я молился, мой ум внезапно затворился в сердце. Я не знал, есть ли иной мир, есть ли что-нибудь еще.

И я описал ему это благодатное состояние. Тогда Старец сказал мне:

— И со мной такое было. После этого я затворился в тесной ке­лейке, в которой едва помещался, и прожил там целый год. То, что ты ощутил, что пережил, постарайся сохранить и не потерять.

Это состояние продолжалось у меня около семи месяцев. Ум на два-три часа затворялся в сердце. Затем я приходил в себя, но весь следующий день у меня была очень сильная молитва. Я так полюбил эту молитву, что не хотел разговаривать. Я не говорил праздных слов, ни с кем не разговаривал. С большим затруднением, только при крайней необходимости я что-то говорил. Таким вниматель­ным я был в те месяцы благодаря этому состоянию.

Лишь только я просыпался, моя мысль была о том, когда насту­пит вечер и я опять обрету это состояние, подвизаясь в молитве. Если какой-нибудь ночью я его не обретал, я подвизался и обретал его на вторую или на третью ночь. Обычно это состояние у меня бывало раза два в неделю.

Когда я получал эту молитву на бдении, то испытывал днем та­кую сладость, что не обращал внимания на тяжелый дневной труд. Мне хотелось, чтобы все отдыхали, а работал только я один. Я про­сто летал. Силы мои, и душевные и телесные, не удваивались, а удесятерялись. Мне было все равно, чем занимаются братья. Я шел на трапезу и не видел, что едят, не слышал, что говорят. Я ел, а ум мой был занят молитвой.

Ум, сердце и слова молитвы соединяются, как это написано в "Умном делании”. Я ничего не чувствовал: ни келлии, ни стен, ни­чего. Мир исчезал. Мне не хотелось ни есть, ни пить, ни даже спать. С этой молитвой я как-то два дня не ел, не пил и при этом не ис­пытывал жажды. Молитва ликовала во мне, она не давала спать. И я говорил: "Пусть я не буду спать, пусть не буду есть, пусть не буду пить, только бы это продолжалось!” Мне хотелось одного — чтобы эта молитва продолжалась, ибо она приносила неизреченный мир и блаженство. Идешь на трапезу — и не можешь есть, ешь кое-как. Идешь спать — но и спать не можешь. И так бывало и двадцать четыре часа, и тридцать шесть часов, и сорок восемь часов, когда я обретал эту молитву.

— Старче, — сказал я, — я от молитвы не могу спать.

— Готовься взвалить ношу на свои плечи, — ответил он мне, — как видно, скоро я уйду, и Бог подготавливает тебя, чтобы ты все вынес.

Когда Старец преставился, мне по-прежнему нередко случа­лось обретать молитву три, а то и шесть раз в неделю, и из-за этого я даже не мог спать. Иногда, размышляя об этой молитве, я думал о том, чтобы оставить священство и уйти, скрыться куда-нибудь, где меня никто не будет видеть. И я плакал и говорил: "Боже мой! За­чем мне священный сан? Сидел бы я где-нибудь и молился и никого бы не видел”. Так я говорил, размышляя о пещерах подвижников, размышляя об этой молитве, которая у меня была и которую я по­терял затем из-за многих попечений».

И говоря это, отец Харалампий сильно плакал.

 

* * *

 

В последний день жизни Старца, когда отец Харалампий сделал ему поклон, чтобы идти безмолвствовать в свою келлию, Старец ему сказал:

— Подойди ко мне. Отсеки попечения. Ты меня слышишь?

— Буди благословенно, Старче, — ответил отец Харалампий и пошел к себе. Лишь только он сделал десять шагов, Старец вновь позвал его.

— Отец!

Тот подбежал.

— Ты слышал, что я тебе сказал? Отсеки попечения.

— Буди благословенно, Старче, — ответил он и пошел. Отошел он шагов на пятнадцать, а Старец его зовет опять.

— Отец!

Тот подбежал опять.

— Ты слышал, что я тебе сказал? Я тебе сказал, чтобы ты отсек попечения.

— Буди благословенно, Старче.

— Не забудь отсечь попечения, говорю тебе.

Позднее, всякий раз, когда отец Харалампий это вспоминал, он плакал: «Он мне сказал это трижды. Когда у меня начались попе­чения, сколько раз мне приходили на ум эти его слова. Что тебе сказать? Какие благодатные слезы я потерял из-за этих попечений! Из-за забот, которые мне пришлось на себя взвалить, я оказался по уши в хлопотах: устраивать сад, огород, стены... А когда жил Ста­рец, в последний его год у меня было такое благодатное состояние, которое не описать».

 

 

ОТЕЦ АРСЕНИЙ

 

Старец Арсений был очень простодушным, добрым и чистосер­дечным человеком. Будучи на десять лет старше Старца Иосифа, он слушался его, как делал бы это малый ребенок. В нашей общине он был живым примером послушания и незлобия. Он ни разу не ослушался и не огорчил Старца. До самой старости он оказывал послушание, слепое послушание. Он и трудился с детской непо­средственностью.

Однажды мы устраивали иконостас в нашей церковке Честного Иоанна Предтечи, и пришел мой брат, по профессии столяр.

— Никое, ты можешь сделать иконостас? — спросил его Старец.

— Да, Старче, могу.

Он приступил к работе, а отец Арсений ему помогал. Он ока­зывал бы послушание и малому ребенку. И при этой работе над иконостасом он слушался моего брата, хотя тот был на сорок лет его младше.

 

* * *

 

То, каким простым был отец Арсений, сложно себе представить и трудно передать словами. Отец Арсений никогда не злился на людей, и поэтому сердце его было совершенно здоровым. Язык его иногда мог что-нибудь наговорить, но сердце в этом не участвова­ло. Мы никогда не видели, чтобы он всерьез гневался или выходил из себя. Поэтому в течение всей жизни у него не было искушений, и он прожил свою жизнь словно духовный младенец. Другие сго­рают в искушениях и скорбях, а он прожил жизнь подвижника спокойно, <

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...