Сила воображения побеждает силу власти 2 глава

Тиёко у черных американских солдат, как это делают другие шлюхи. Мне было трудно понять, как она могла променять занятия каллиграфией и увлечение Гессе на члены черных солдат. Когда я слышал эти вшивые антивоенные зонги во славу «Комитета за мир во Вьетнаме», мне хотелось убежать, но я чувствовал себя усталым и не знал, куда пойти. Тихо ворча по поводу исполнителей фолк-зонгов, я заметил, что рядом стоит девушка, которая нюхает из пластикового пакета растворитель для красок. «Тебе не нравится фолк?» – спросила меня РАСТВОРИТЕЛЬНИЦА. «Не нравится», – ответил я. «Меня зовут Ай-тян», – сказала растворительница с несколько недовольным лицом. Мы беседовали с ней о «Железной бабочке», «Динамите» и «Procol Harum». И вдруг Ай-тян, глаза у которой заблестели, потянула меня за руку, заставила встать и потащила за собой. Ай-тян сказала, что была парикмахершей и мечтала поехать в Америку, чтобы увидеть «Grateful Dead», но, получая квитанции о зарплате, она поняла, что никогда не сможет накопить денег на поездку в Америку, и вместо этого стала уличной шлюшкой. В кафе мы выпили по крем-соде, в рок-кафе послушали песни «Doors», в столовой универсама съели по порции тэмпура и удон, чтобы убить время. Потом мы пошли на дискотеку, но нас туда не пустили, сказав, что таким бродяжкам, как я и Ай-тян, вход туда закрыт. Ай-тян сказала, что мы можем заняться этим у нее дома. Я решил, что несколько неуклюжая любительница рока, нюхательница растворителя будет идеальной, чтобы лишить меня невинности. Если бы я связался, скажем, с девчонкой из Английского театрального клуба в Северной школе, она, вероятно, сразу захотела бы меня на себе женить; барсучиха же была слишком отталкивающей. Дом Ай-тян находился на самой окраине в районе Котай. Это был настоящий дом, который мне показался немного странным, и оттуда сразу выскочила ее мама. По лицу у нее текли слезы, и она начала причитать о школе, о детях, которые ее бросают, о паршивой работе социальных служащих, о фирме папы, о соседях, о самоубийствах. Ай-тян не обращала внимания на крики матушки и хотела затащить меня внутрь, но тут в дверях вдруг появился огромный парень и так злобно уставился на меня, что я попятился. Парень вырвал у Ай-тян пластиковый пакет и ударил ее по щеке. Потом он злобно крикнул мне: «Убирайся отсюда!» Я последовал его совету и свалил. «Извини», – сказала Ай-тян, пожимая мне руку на прощанье.

После этого мне уже не хотелось оставаться в Хаката. Через Кумамото я отправился в Кагосима, сел на корабль и поплыл на острова Амами-Осима. Я все еще оставался девственником. Хуже всего было то, что через две недели, когда я решил вернуться в школу, оказалось, что марафон еще не проводился, поскольку был отложен из-за дождей.

Поэтому в свои семнадцать лет я оставался безупречно девственным. Но был один семнадцатилетний парень, который с легкостью общался

с девушками. Это был Фукусима Киёси, басист из рок-ансамбля «Coelacanth», где я был ударником. Мы звали его Фуку-тян. Хотя ему было только семнадцать, выглядел он как зрелый парень, и при этом крепко сложенный. В течение полугода мы оба были с ним в команде по регби; Клуб регбистов находился рядом с Клубом легкоатлетов. Во втором классе был учащийся, известный тем, что победил на префектурных соревнованиях в забеге на стометровку. Однажды мы с Фуку-тян повстречали его перед клубом «Battaille». Так как Фуку-тян выглядел на двадцать лет, спринтер, считая его старше себя, склонился и поприветствовал его. Фуку-тян это показалось забавным, и он сказал: «Ну как, бегаешь все быстрее?» – «Да, стометровку за десять и четыре десятых», – вытянувшись по струнке, ответил спринтер. Мы потом долго хохотали, но впоследствии, когда выяснилось, что мы были из младшего класса, он и другие старшеклассники из Клубов регби и легкой атлетики здорово поколотили Фуку-тян. Фуку-тян был славным парнем, когда я спрашивал его, как ему удается клеить девиц, он всякий раз отвечал: – ПРОСТО ГУБУ СЛИШКОМ НЕ РАСКАТЫВАЙ.

Для раскрутки нашего музыкального фестиваля я решил предварительно снять фильм. К нам присоединился Адама и удивил меня тем, что добыл восьмимиллиметровую видеокамеру «Bell & Howell». Он опросил учащихся младших классов, нет ли у кого-нибудь из них восьмимиллиметровой камеры, и с помощью Сирокуси Юд-зи одного из них угрозами заставил отдать ее. Следующим шагом было подыскать ведущую актрису. Я настоял на том, что это может быть только Мацуи Кадзуко. Адама и Ивасэ хором заявили, что это не удастся. Мацуи Кадзуко, известная под кличкой «Леди Джейн», была красоткой, известной и в других школах города, и к тому же членом престижного Английского театрального клуба.

 

LADY JANE

 

Производство видеофильмов вошло в моду после того, как учащиеся одной токийской повышенной школы утерли нос всем ветеранам авангардного кино и завоевали гран-при на Кино-бьеннале. Все считали создание фильмов делом ЛЕГКИМ и при этом самым прогрессивным видом искусства. Как это ни странно, ни я, ни Ивасэ, ни Адама не видели ни одного из самодеятельных подпольных фильмов, но сами мечтали снять такой. Это напоминало ожидание французами во времена фашистской оккупации высадки американских солдат, которых до того никогда не видели.

– Хорошо, так и поступим. Согласны? – сказал я. – Мы не будем придерживаться импровизационной манеры Годара. Мы напишем сценарий и сделаем его мутноватым в стиле Кеннета Анджера, а работа камеры будет как у Йонаса Мекаса.

Адама и Ивасэ слушали и согласно кивали, хотя на самом деле никто из нас не знал, какой именно фильм мы собираемся снимать. Подобно девочкам, просто желающим влюбиться, мы также – просто хотели сделать какой-нибудь фильм.

Прекрасным днем в конце апреля мы с Адама с бьющимися сердцами отправились посмотреть репетиции в Английском театральном клубе. Красавицы, составляющие гордость Северной школы, собрались для исполнения пьесы Шекспира, рассчитывая получить первое место на театральном конкурсе Кюсю.

У входа в аудиторию уже собралась толпа учащихся мужского пола. Большинство принадлежало к фракции «умеренных», а в самом центре толпы стоял Сирокуси Юдзи, с расстегнутым воротником, в широких штанах и сандалиях из змеиной кожи.

С первого года учебы в нашей школе Сирокуси Юдзи был влюблен в Мацуи Кадзуко. Почему парни такого бандитского вида всегда влюбляются в первых красавиц? Но, следует отдать должное Мацуи Кадзуко, она не отвечала ему взаимностью.

Заметив нас, Сирокуси махнул рукой:

– Что ты здесь делаешь, Кэн-ян?

– Да, знаешь ли, решил немного подучить английский, – солгал я.

Сирокуси вдруг стал серьезным и сказал:

– Врешь!

Почему эти бандитские типы всегда безошибочно угадывают, если нормальный парень врет?

– Кого ты здесь хочешь увидеть? Юми? Масако? Миэко? Саико?

В Английском театральном клубе действительно имелось несколько известных красоток. Мы с Ивасэ и Адама переглянулись. И тут до Сирокуси дошло.

– Помолчи... Надеюсь, не мою малышку Кадзуко?

– Именно ее, но не ради того, о чем ты подумал.

Как только я произнес эти слова, Сирокуси выхватил из кармана нож и уколол меня в бедро. Заорав: «Врешь!», он схватил меня за ворот.

– Если протянешь лапы к Кадзуко, у тебя все равно ничего не выйдет, Кэн-ян, – угрожающе сказал Сирокуси, но когда Адама велел ему прекратить, он отпустил меня и начал улыбаться, повторяя: «Только шутка, шутка».

Адама объяснил ему, в чем дело.

– Ты ошибаешься, Юдзи. Кэн собирается снимать фильм. Помнишь ту восьмимиллиметровую камеру, которую мы получили от пацана? Она для фильма и была нужна.

– Фильм? Ну и что? Какое это имеет отношение к Кадзуко?

– Дело в том, что мы хотим пригласить Мацуи Кадзуко на главную роль, – вторгся внезапно я на СТАНДАРТНОМ ЯПОНСКОМ.

– Юдзи, впервые за всю историю существования Северной школы ее ученик снимает фильм. По-твоему, кто еще может быть ведущей актрисой? Если нам не удастся уговорить Мацуи Кадзуко, кто тогда будет играть главную роль? – миролюбиво сказал Адама.

Лицо Сирокуси вдруг просветлело.

– Да, вы правы. Кто еще, кроме Кадзуко...

– Согласен? Если Кэн не увидит ее, как он сможет составить о ней правильное мнение?

После этих слов Адама Сирокуси несколько раз кивнул, взял меня за руку и сказал:

– Я все понял. Но постарайтесь снимать ее так, чтобы она выглядела не хуже Асаока Рурико.

Он пробрался сквозь толпу, пихая собравшихся в спины, чтобы освободить для нас проход. Сирокуси воодушевила идея, что Кадзуко станет звездой нашего фильма. Он громко распинался о том, что ведущим певцом будет Иси-хара Юдзиро, Мацуи Кадзуко будет исполнять роль водителя автобуса, выросшей в детдоме, а ему самому хотелось бы сыграть крутого. Наблюдая за всем этим, Адама прошептал мне на ухо: «Кэн, так не пойдет! Я уверен, что, если Мацуи Кадзуко увидит состав участников, она откажется сниматься». Если бы Кадзуко увидела нас в этот момент с Сирокуси, тупо повторяющим: «Кино, кино, кино, кино...», она бы нас прокляла вместе с Сирокуси. Адама прекрасно это понимал. Почему-то она на дух не переносила Сирокуси.

– Кэн, почему бы тебе самому не пойти и не проверить? Вероятно, Кадзуко сейчас в комнате за сценой.

– О чем ты говоришь? Там же будут одни девчонки!

– Ты все еще в Клубе журналистики?

– Да.

– Не можешь сказать, что пришел для сбора материала для публикации?

Тогда я один отправился в святая святых, где находились красотки Английского театрального клуба.

Когда я оглянулся, то увидел, что все в аудитории жестами поддерживают меня. Некоторые махали ученическими фуражками с криками: «Давай, Кэн!» Тем временем Адама пытался успокоить Сирокуси, который порывался пойти за мной следом.

В комнате стоял запах цветов. Хотелось запеть «Daisy Chain» группы «Tigers». Цветущие девушки среди цветочных ароматов упражнялись в English. Я не знал, с чего начать: «Э-э», «Извините» или «Добрый день», – но чувствовал, что это с самого начала будет проигрышем. Я пытался подобрать подходящие слова, но в голову ничего не приходило. Когда я уже собирался выдать что-нибудь по-английски, появился преподаватель Ёсиока, курирующий Английский театральный клуб. Неприятный тип средних лет с напомаженными волосами, гордившийся тем, что он всегда носит английский костюм.

– В чем дело? – спросил он, подразумевая: что ты осмеливаешься делать в этой комнате, в святая святых?

– Я из Клуба журналистики. Меня зовут...

– Кажется, Ядзаки? Я тебя знаю. Разве я не преподавал в вашем классе грамматику?

– Совершенно верно.

– Как ты можешь говорить «совершенно верно», если тебя никогда не было на занятиях?

«Влип!» – подумал я. Никак не мог предположить, что здесь появится этот учитель и начнет разговаривать таким тоном. Мое положение было более чем уязвимым. Сколь бы мерзким он ни был, но я знал, что он никогда не ударит ученика, и спокойно прогуливал почти все его занятия. Я пропустил и зачетный экзамен после первого семестра. Он пристально смотрел на меня сквозь очки в черной оправе.

– Ну, и зачем ты сюда явился? Не рассчитывай, что сможешь поступить в Английский театральный клуб.

Из комнаты донеся звонкий смех. Красавицы слышали наш разговор. Теперь я уже не мог отступать.

– Я пришел собрать материал для статьи.

– Какой еще материал?

– О ВОЙНЕ ВО ВЬЕТНАМЕ.

– Мне про это ничего не известно. Знаешь, как положено это делать? Вначале ты получаешь разрешение у куратора Клуба журналистики, потом учитель беседует со мной, и если я соглашаюсь, то даю согласие. Сам ты ничего не можешь предпринимать.

Не только в Токио, но и на Кюсю журналистские клубы при старших классах превратились в источники смуты. Членам других клубов не разрешалось поддерживать с ними отношения. Школьное начальство больше всего боялось, что ученики могут создать свою организацию. Дошло до того, что даже собранные и подготовленные материалы мы были обязаны отдавать на проверку нашему куратору. Устраивать свои собрания нам вообще запрещалось. Совет учащихся одобрил такую систему. Дирекция использовала послушный совет учащихся, чтобы создать видимость, что ученики имеют право самостоятельно принимать решения.

В сущности, такой могла бы быть тюрьма или колония под контролем военных властей. Блевать от этого тянуло.

– На самом деле, я пришел сюда не для сбора материала.

– Тогда зачем же?

– Мне нужно кое с кем поговорить.

– Помилуй! Ты разве не видишь, как мы все заняты? Ни у кого нет даже минуты свободной!

Из комнаты, где девочки разбирали текст английской пьесы, донеслось хихиканье. Половина из них не обращала на нас с Ёсиока никакого внимания, другая же половина с интересом наблюдала за происходящим. Мацуи Кадзуко пристально смотрела на нас, прижав карандаш к щеке. Глаза у нее были, как у олененка Бемби. Ради таких глаз мужчина готов идти в бой.

– Как это глупо, – щелкнув языком, сказал я.

– Что значит «глупо»? – удивился Ёсиока.

– Ваш Шекспир – глупость. Сэнсэй, ведь во Вьетнаме ежедневно гибнет несколько тысяч людей, а у вас – Шекспир.

– Что?

– Посмотрите в окно на эту гавань. Ежедневно из нее выплывают американские военные суда, чтобы убивать людей.

Ёсиока растерялся. Провинциальные учителя не знают, как вести себя с радикальными учениками. Обычный учитель просто влепил бы затрещину, но этот был не таков.

– Я сообщу об этом учителю, курирующему Клуб журналистики.

– Сэнсэй, а вам нравится война?

– О чем ты говоришь?

Ёсиока пережил войну и, вероятно, сильно настрадался. Он изменился в лице. Упоминание о войне очень удобно: всегда выручает в спорах с преподавателями. Учителя не могут возражать, поскольку им положено говорить, что война была злом. Поэтому они стараются избегать этой темы.

– Уходи, Ядзаки, мы очень заняты.

– Так вы против войны?

Ёсиока был любителем искусств, не слишком крепкого телосложения, – не знаю служил ли он в регулярной армии. Если он и был в армии, то наверняка все над ним там издевались.

– Если вы против войны, то будет трусостью не выступить против нее.

– Но какая между этим связь?

– Большая. Американцы используют наши базы, чтобы убивать людей.

– Вас не должен волновать этот вопрос.

– А кого он должен волновать?

– Ядзаки, ты поступишь в университет, поступишь на работу, женишься, заведешь детей, станешь взрослым – тогда об этом и выскажешься.

Болван! О чем я ВЫСКАЖУСЬ?

– Значит, нельзя быть против войны, пока ты не стал взрослым? А разве в войну дети не умирали? Разве старшеклассники не умирали?

Лицо Ёсиока побагровело. В это время мимо проходил тренер Клуба легкой атлетики Кавасаки, а с ним – Аихара из Клуба дзюдо. Я их не заметил. Я говорил, что не выступать против каких-то действий равнозначно их одобрению, а как же может преподаватель одобрять убийство людей? Я стоял лицом к Ёсиока и обвинял его, и в этот момент Аихара схватил меня за волосы и, трижды ударив по лицу, бросил на пол. «Ядзаки-и-и-и-и!» – прокричал Аихара. Он был тупым выпускником националистического колледжа. Но при этом он был тем парнем с деформированными ушами, который однажды победил в общенациональных соревнованиях по дзюдо в среднем весе. «Вста-а-а-а-нь!» – закричал он. «Зачем нужно было сбивать меня с ног, чтобы потом требовать подняться?» – пронеслось у меня в голове. Но, под впечатлением от деформированных ушей и расплющенного носа, я с трудом поднялся. «Засранец, как ты смеешь так разговаривать с преподавателем?» – Он снова влепил мне пощечину. Ладони у него были настолько толстыми и твердыми, что удар был не хуже, чем кулаком. «Такие, как Ядзаки, только ртом хорошо работают. От марафона он уклонился, но языком шевелит бойко», – это уже шутил Кавасаки. У меня на глаза навернулись слезы: зачем ему понадобилось в такой момент еще припоминать марафон? Кадзуко за всем этим наблюдала, и я понимал, что, если заплачу, все будет кончено. Я не заплакал. Аихара ухмылялся. Он был выпускником такого паршивого колледжа, что ему доставляло истинное удовольствие лупить учеников вроде меня. Сирокуси Юдзи и его приятелям тоже часто доставалось от Аихары. Во время занятий дзюдо он зажимал их в замок, бил по яйцам, бросал о стену, таскал за уши или сбивал ударом ноги. Однако тренер он был действительно хороший. Снова схватив за волосы, он потащил меня в преподавательскую. Сирокуси, Адама, и Ивасэ ошеломленно провожали нас взглядами. «Только не говорите мне... не говорите, что он собирался напасть на Кадзуко...»

В преподавательской меня на целый час поставили в угол. Самое неприятное было то, что каждый учитель, проходя мимо, спрашивал, в чем я провинился, и я снова и снова должен был все объяснять. Куратор Клуба журналистики и декан факультета были вынуждены извиняться перед Ёсиока, Кавасаки и Аихара. Два преподавателя краснели из-за меня.

А мне так и не удалось поговорить с Мацуи Кадзуко.

К Адама пришел парнишка, у которого мы позаимствовали восьмимиллиметровую камеру. Его звали Масугаки Тацуо. Мы с Адама смеялись над таким неприличным именем, как Масугаки, но он оказался парнем решительным. Он входил в политическую группировку, возглавляемую Нарусима и Отаки, и пришел с заявлением, что не одолжит камеру, если она не будет использована для целей политической борьбы. Адама пытался его убедить, что если темой нашего фильма не будет непосредственно политическая борьба, то можно будет отразить ее другими способами, например в символистских сценах в духе Годара. Но Масугаки сказал, что эти вопросы мы должны обсудить с руководителями группы, Нарусима и Отаки, после чего удалился.

– Доброе утро! – раздался звонкий голос.

Я шел в школу, остановился на склоне холма перед самым зданием и, обернувшись, увидел, что там стоит олененок Бемби – Мацуи Кадзуко. По телу у меня пробежала дрожь.

– А, доброе утро, – ответил я с улыбкой, обнял ее за плечи и погладил по волосам. У меня не было слов.

– Ядзаки-сан, вы на автобусе? – спросила она, интересуясь, как я добираюсь до школы.

– Нет, пешком. А ты?

– Автобусом.

– Они же битком набиты.

– Да. Но я привыкла.

– Кстати, кто дал тебе кличку «Леди Джейн»?

– Один старшеклассник.

– Это из песни «Роллингов»?

– Ага. Я когда-то любила эту песню.

– Хорошая мелодия. Тебе нравятся «Роллинги»?

– Я не слишком хорошо их знаю. Мне больше нравятся Боб Дилан и «Beatles». Но больше всего я люблю Саймона и Гарфанкела.

– Неужели? Мне они тоже нравятся.

– Ядзаки-сан, а у вас нет их пластинок?

– Конечно есть. «Wednesday Morning 3 а. т.», «Parsely, Sage, Rosemary & Thyme» и еще «Homeward Bound».

– A «Bookends» нет?

– Есть.

– А нельзя ее одолжить?

– О чем речь!

– Как здорово! На этой пластинке мне больше всего нравится песня «At the Zoo». Классная мелодия, правда?

– Да, высший класс.

Я уже прикидывал, где достать пластинку «Bookends». Нужно найти денег и непременно купить ее сегодня. Если не хватит, попросить у Адама и Ивасэ. Они должны согласиться: это же для нашей ведущей актрисы.

– Ядзаки-сан, вы все время об этом думаете?

– О чем?

– О том, о чем вы накануне говорили с учителем Ёсиока.

– А-а, о Вьетнаме?

– Да.

– Не то чтобы думаю постоянно, но это всегда меня преследует. Например, в новостях.

– А вы много читаете?

– Да.

– Не могли бы вы дать мне почитать что-нибудь интересное?

Мне хотелось, чтобы этот холм перед школой тянулся вечно. Мне хотелось продолжать говорить и говорить с Кадзуко. Я впервые ощутил, как подскакивает сердце, когда идешь рядом с красивой девушкой.

– Вы, конечно, видели по телевизору, как студенты устраивают демонстрации и возводят баррикады? Мне это кажется совершенно иным миром, но в то лее время я чувствую, что их понимаю.

– Неужели?

– Вы сказали, что Шекспир – глупость. Я тоже так считаю.

– Неужели?

– Таких людей, как Саймон и Гарфанкел понимаешь без труда. А с Шекспиром так не получается.

Мы уже подошли к школе. Я пообещал ей одолжить пластинку «Bookends», мы сказали на прощанье «Гуд бай» и расстались. Даже после расставания у меня было такое ощущение, что я иду по цветочному лугу.

Адама очень удивился, когда я предложил: «ЗАБАРРИКАДИРУЕМ ШКОЛУ». Я все еще находился под впечатлением слов Мацуи Кадзуко, сказавшей, что ей нравятся парни, которые возводят баррикады и устраивают демонстрации.

– Мы же обещали Масугаки что-то сделать. Не мешало бы как-нибудь посетить Нарасима и Отаки в Адзито, – сказал Адама.

 

ДАНИЭЛЬ КОН-БЕНДИТ

 

Над центром боевой организации, возглавляемой Отаки и Нарасима, висела надпись: ОБЪЕДИНЕННЫЙ ФРОНТ БОРЬБЫ УЧАЩИХСЯ СЕВЕРНОЙ ПОВЫШЕННОЙ ШКОЛЫ САСЭБО. Адзито находилась выше станции Сасэбо. Это не значит, что она была на втором этаже станции. В Сасэбо, как и в Нагасаки, многие улицы тянутся по склонам холмов. В Сасэбо имеется ровная береговая полоса вокруг извилистой, но удобной гавани, защищенной подступающими к ней горами. В этом единственном ровном месте находятся универмаг, кинотеатр, торговая улица и американская военная база. В каждом городе, где они есть, базам отведено самое лучшее место.

Агитационный пункт Объединенного фронта борьбы учащихся Северной повышенной школы размещался на втором этаже табачной лавки к северу от вокзала, туда вела дорога по крутому склону холма.

– Когда, наконец, кончится этот склон? – вытирая пот с лица, спросил Адама.

Девяносто восемь процентов населения Сасэбо живет на склонах холмов или на самом верху. Дети спускаются поиграть в город, а потом возвращаются домой, карабкаясь по холмам, усталые и проголодавшиеся.

Как и в большинстве табачных лавок, хозяйкой была старуха, про которую нельзя было точно сказать: жива она еще или уже умерла.

– Добрый день! – поприветствовали мы ее с Адама, но старуха и бровью не повела. Я решил, что она уже мертва. Адама предположил, что это хорошо выполненный манекен. Она даже не спала, а сидела, согнувшись и сложив руки на коленях. За стеклами очков были видны ее открытые глаза. Мы встревожились и решили дождаться, когда старуха наконец моргнет, но ее веки были такими набрякшими, что было непонятно, моргает она или нет. Под навесом крыши висели засохшие цветы космеи, напоминающие хризантемы. Ветер раздувал жидкие старушечьи волосы. В конечном счете, когда мы уже решили, что это или манекен, или мумия, ее веки опустились и снова поднялись. Мы с Адама переглянулись и улыбнулись.

Над главным входом висела табличка: «Центр по изучению экономики при Северной школе». Впрочем, вряд ли можно было бы назвать табличкой лист писчей бумаги, полинявший от дождей. Мы поднялись по лестнице сбоку от главного входа. Там было темно. «Почему в традиционных японских домах такое плохое освещение?» – спросил я, и Адама ответил, что это потому, что японцы комплексуют по поводу секса. Возможно, Адама и прав.

В помещении агитационного центра никого не было. В комнате размером в 12 татами на одной из раздвижных стен висели плакаты с портретами Че Гевары, Мао Цзэ-дуна и ТРОЦКОГО. На столе стоял множительный аппарат, лежали книги из серии «Иванами бунко», дешевая гитара, громкоговоритель и экземпляры газетенки группы борьбы за освобождение «Сясэйдо» как свидетельство того, что члены студенческого Комитета самоуправления Нагасакского университета поддерживали их и иногда участвовали в местных оргиях.

– Выглядит весьма неприлично, – заметил Адама, окидывая взглядом разобранный футон, подушки и смятые бумажные салфетки на полу.

Возможно, причиной тому было плохое освещение домов в японском стиле, но агитационный пункт радикальной группы выглядел весьма сомнительно. Наличие футона свидетельствовало о том, что Отаки и Нарасима с соратниками часто оставались здесь на ночь. В группировку Отаки входили некоторые старшеклассницы, хотя и не из Северной повышенной, а из коммерческого колледжа. Трудно представить что-либо более непристойное, чем разрытый футон, подушки, разбросанные бумажные салфетки и девушки из коммерческого колледжа.

Минут через десять появился Ивасэ, вспотевший, с тремя пакетами кофе с молоком. Я выпил свой кофе, хотя мне не хватало булочки. Ивасэ взял дешевую гитару и начал на ней играть мелодию «Иногда я чувствую себя сиротой». Со времен Элвиса и Кобаяси Акира местные ребята не представляли себя без гитары. Те, кто не мог приобрести нормальную гитару, ограничивались гавайской четырехстрункой. Кроме гавайской музыки, на ней ничего исполнять невозможно. Вот почему на какое-то время эта самая гавайская музыка и вошла в моду. Электрогитары стали популярными, когда я еще учился в средней школе. Гитары «Tesco», усилители «Guyatone», барабаны «Pearl», а инструменты вроде «Gibson & Fender», «Music Man» или «Roland and Paiste» существовали для нас только в иллюстрированных журналах. После того как бум «Ventures» закончился и наступила эпоха «Beatles» и прочих групп, ориентирующихся на вокальное исполнение, все желали слушать полуакустические мелодии в духе «Rickenbacker» Джона Леннона. Когда стали популярными антиправительственные и антивоенные мелодии, фирма «Yamaha» выпустила партию новых и вполне приемлемых для зонгов гитар, которые всем пришлись по нраву. Однако в агитационном центре была не «Yamaha», a «Yamasa» – название, кстати, больше подходило бы для быстрорастворимого супчика. Ивасэ спел под нее «Иногда я чувствую себя сиротой», а потом – «Колыбельную Такэда». Вероятно, он выбрал их потому, что для каждой требовалось не более двух-трех аккордов. Очевидно, эти две грустные мелодии вогнали его в меланхолическое настроение, и Ивасэ спросил:

– Вы оба после школы собираетесь в университет?

Тогда Адама еще собирался поступать на медицинский факультет государственного университета, но я думаю, он не представлял, что это практически невозможно. Я точно не помню, какими были в то время мои планы, но, видимо, я вообще об этом не слишком задумывался. Тогда я уже попал в категорию людей, которые вообще не думают о будущем. Однако это не значит, что меня не волновало, что мои оценки все время ухудшаются. Это меня тревожило. Мне совсем не хотелось запороть экзамены. Это при том, что в 1969 году провалиться было большим развлечением. Студенты повышенной школы даже издали книгу с заявлениями против университетского образования. В журналах японские хиппи изображались рисующими свои яркие картины на голых телах женщин, окутанных дымкой. В демонстрациях непременно принимали участие смазливые девицы. Женщины были центральным моментом. Причиной страха перед провалом была перспектива остаться тогда без телки. И это не из-за желания обрести жену, поскольку число невест было безграничным. Парни просто не могли жить, если не получали подтверждения, что нравятся девицам.

– А ты что собираешься делать, Ивасэ? – спросил Адама. Ивасэ учился в классе, где почти никто не собирался поступать в университет.

– Не знаю, – ответил он. – Думаю, что в университет мне не попасть.

Потом он спросил о моих планах.

– Я тоже не знаю. Я мог бы пойти в художественный колледж, но, скорее всего, пойду на филфак... Впрочем, я еще не решил, – ответил я.

– Ты счастливчик, – сказал Ивасэ, беря на гитаре ля-минор. – У тебя много талантов. У Адама тоже хорошая башка. А у меня ничего нет, – грустно добавил он, продолжая бренчать на гитаре ЛЯ-МИНОР. Тогда я забрал у него гитару и взял соль.

– Ивасэ, перестань молоть чушь, – бодро сказал Адама, попивая свой кофе с молоком. – Откуда ты знаешь, что у тебя нет никаких талантов? Вспомни Джона Леннона. Что он писал в журнале «Музыкальная жизнь»? Что его считали совершенно бесталанным ребенком.

Эти слова взбодрили Ивасэ. Он опустил глаза, рассмеялся и покачал головой.

– Понимаю. Все ясно. Тем не менее вы оба останетесь моими друзьями, даже после того, как окончите университет?

И мне, и Адама стала понятна причина его грусти. Мы с Адама становились все ближе, и он чувствовал, что отходит в тень. До того как мы с ним встретились, Ивасэ был заурядным, простоватым парнем из футбольной команды, которого обожали полные уродины. После того как он стал нашим другом, Ивасэ начал читать поэзию Татихара Додзо, слушать Колтрей-на, перестал гоняться за уродинами и ушел из футбольной команды. Но не я изменил его отношение к жизни. Я был лишь одним из его приятелей. Я только познакомил Ивасэ с поэзией, джазом и поп-артом. Ивасэ окунулся в них потому, что никто не мог ему в этом помешать. Теперь зачастую он лучше меня разбирался в джазе, поп-арте, театре андерграунда, поэзии и кино. Он всегда был моим первым сообщником. Но после того как к нам присоединился Адама, он, вероятно, стал считать, что его роль слишком неопределенная и его единственной функцией является покупать для нас с Адама кофе с молоком.

Ивасэ выглядел совсем одиноким, когда спросил: «Вы останетесь моими друзьями?» Таким подавленным я давно его не видел, разве что когда мы были в первом классе. Тогда у нас был учитель классического японского по имени Симидзу. Он был мерзким типом, лупил нас по голове деревянной линейкой, если мы не справлялись с контрольными: один удар за семьдесят баллов из ста, два удара – за шестьдесят, три – за пятьдесят, четыре – за сорок. Ивасэ и еще пара учеников всегда получали по четыре-пять ударов. В конце второго семестра Симидзу объявил: «Учебный год подходит к концу. Если я буду вас правильно бить, мы не успеем пройти весь учебный материал. Поэтому отныне я буду наказывать вас не больше, чем четырьмя ударами». Все страшно обрадовались, но самые слабые студенты напряглись. «Тебе повезло, Ивасэ», – сказал он возвращая ему контрольную. Было понятно, что у него менее сорока баллов, и все рассмеялись. Ивасэ потупился и улыбнулся, но потом я видел, какое отчаяние было на его лице. Тогда я подумал, что для Ивасэ было бы лучше получить удары линейкой, чем вообще быть списанным со счетов.

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: