 |
Глава 10 девочка на портрете
|
|
|
|
Мы еле-еле дождались первого урока рисования.
Мистер Виндзор долго рассказывает нам об искусстве, с горящими глазами (глаза у него темно-карие, потрясающий контраст со светлыми волосами). Он показывает нам репродукции своих любимых картин, проносясь через века, рассказывает о разных стилях, о разных художественных приемах. В придачу мы узнаем много интересного о жизни самих художников.
— Да-а, им-то хорошо, художникам-мужчинам, — говорит Магда. — А как же женщины-художницы? Что-то про них ничего не слышно, а? В смысле, вот вы говорите — старые мастера, а где же старые мастерицы?
— А! Очевидно, ты ярая феминистка, и, нужно сказать, ты во многом права, — говорит учитель, улыбаясь огненно-красной обновленной Магде.
Никакая она не феминистка. И искусство, по-моему, ей нужно, как рыбке зонтик. Просто она хочет, чтобы мистер Виндзор обратил на нее внимание, и это ей, безусловно, удалось.
И вот он начинает просвящать нас по поводу роли женщин-художниц на протяжении веков, начиная с монахинь, корпевших в монастырях над иллюминированными[8] рукописями. Потом рассказывает про художницу по имени Артемизия Джентилески, которая подверглась изнасилованию, и показывает потрясающую картину ее работы, где изображено, как Юдифь отсекает голову тому мужику, и кровь хлещет фонтаном. Многие девчонки вздрагивают и бормочут «Бр-р-р», только Надин подается вперед, чтобы посмотреть поближе, — она обожает кровищу. Свою поддельную татуировку она теперь налепила на руку, так что змеиная голова с раздвоенным языком высовывается из рукава и тянется к запястью.
Мистер Виндзор заметил змею, и ему явно понравилось. Он перелистывает толстенную книжищу по поп-арту шестидесятых и показывает нам картину с изображением удивительной натурщицы по прозвищу Женщина-Змея. У нее змеи обвились вокруг головы, словно живые шарфики, а все тело в чешуе.
|
|
|
— И автор картины, между прочим, женщина, — говорит он, улыбаясь Магде.
Я чувствую, что осталась совершенно в стороне. Это ведь я, а не они, обожаю живопись, но почему-то не нахожу, что сказать, в голову не приходит ни одной мысли. Мистер Виндзор показывает нам портрет Фриды Кало — точно такой же я повесила на стенку у себя в комнате. Но не могу же я поднять руку и сообщить всем об этом — буду выглядеть глупо. И вот я молча слушаю, как он рассказывает о Фриде и о ее бунтарской южно-американской живописи. Я все время киваю, страстно соглашаясь с тем, что он говорит. В конце концов он замечает это и выжидательно смотрит на меня.
— Тебе нравится творчество Фриды Кало?
Вот он, мой шанс! Я сглатываю, приготовляюсь что-то сказать, все равно что… И тут среди общего молчания у меня громко бурчит в животе. Все это слышат. Девчонки ехидно хихикают. Лицо у меня становится таким же красным, как Магдины волосы.
— Похоже, тебе уже пора на обед, — говорит мистер Виндзор.
Он ждет, чтобы я высказалась. Но я не могу. Тогда он начинает рассказывать о португальской художнице по имени Паула Риго. Я готова умереть на месте. Дурацкое урчание в животе все продолжается. Я ничего не могу с этим поделать. Почему проклятое пузо не может помолчать? Он подумает, что я — просто жуткая обжора, которой необходимо лопать каждые пять минут. Это нечестно! Я в последнее время так старалась, постоянно следила за собой, ела не больше нескольких глотков за раз. Сегодня утром даже не завтракала да и вчера вечером не ужинала.
Потому-то у меня и бурчит в животе.
Потому меня все время тошнит.
Потому эта постоянная усталость, из-за которой я не в состоянии придумать, что сказать.
Потому я не могу сосредоточиться на том, что говорит мистер Виндзор. А он рассказывает ужасно интересные вещи. Я раньше не слышала про эту Паулу Риго. Она делала удивительные рисунки мелками. Судя по оттенкам на репродукции, это были точно такие же мелки, как та пастель, которую мне подарили на Рождество. Она рисует женщин. Я никогда раньше не видела таких женщин! Они крупные, некрасивые, в каких-то странных, искривленных позах.
|
|
|
— Почему она так рисует женщин? Они такие страшные, — говорит Магда.
— Я не считаю, что они страшные. По-моему, они изумительные, — говорит мистер Виндзор. — Может быть, тебе они кажутся безобразными, потому что мы привыкли представлять себе женскую красоту определенным образом. Вспомни все известные женские портреты. Женщины на них словно окаменели в пассивных позах, линии тела сглажены, лицо чаще всего — пустая безжизненная маска, ни ярких черт, ни сильных чувств, ни индивидуальности. А тут — живые, выразительные, реальные женщины, они стоят, не заботясь о том, изящная ли у них поза, они потягиваются, танцуют, они живут!
— Но они все толстые, — шепчу я.
Мистер Виндзор читает у меня по губам.
— Эх, девчонки! Всем вам словно сделали промывание мозгов. Это крупные, сильные женщины с крепкими ляжками, с настоящими мускулами в руках и ногах. Но в то же время они мягкие, уязвимые, они отважные. Они не красавицы. Ну и что? Красота — это всего лишь мода. На протяжении веков художники-мужчины рисовали красивых женщин, но критерии красоты постоянно менялись. Если ты — Джованни Аннольфини, средневековый художник, то у твоего идеала высокий лоб, миниатюрная грудь и большой выпирающий живот. Столетие спустя Тициан предпочитал крупных крепких женщин с мощным задом. Рубенс любил женщин тоже крупных, но дряблых. Женщины Гойи — бледные и хрупкие, а у Ренуара они пышные и розовые.
— А Пикассо нравились женщины с глазами на боку! — говорит Магда, и мы все смеемся.
Мистер Виндзор тоже хохочет.
Ну почему не я заставила его смеяться? Я ломаю голову, ищу, что бы такое сказать… Но времени уже не осталось. Звонок прозвенел прежде, чем я успела что-нибудь надумать.
Мистер Виндзор дает нам домашнее задание.
— Я хочу, чтобы каждая из вас нарисовала автопортрет. Можете работать в любой технике. Не забудьте принести автопортрет на следующий урок, хорошо? Когда мы с вами снова встречаемся?
|
|
|
В следующую пятницу. Скорее бы! Весь следующий урок мы шепотом обсуждаем потрясающего мистера Виндзора.
— Фантастика, правда? — говорит Магда.
— И такое бесподобное чувство юмора, — говорит Надин.
— Вам-то хорошо, девчонки, вы обе произвели на него впечатление. А я только показала себя полной идиоткой, — жалуюсь я.
— Надо было выступать поактивнее, — говорит Магда.
— Сказала бы ему, что это вы с Зои расписывали стену. Он бы оценил, — говорит Надин.
— Не могла я взять и объявить об этом! Получилось бы, что я хвастаюсь, — говорю я.
Я задумываюсь: может, мистер Виндзор захочет, чтобы мы с Зои выполнили для него какую-нибудь особую художественную работу, как для миссис Лилли? Я все еще не видела Зои. В большую перемену я отправляюсь к миссис Хендерсон, на занятие аэробикой, надеясь перехватить там Зои.
Девчонки в шортиках из лайкры бодро прыгают вверх-вниз, но Зои среди них нет. Я все равно включаюсь в занятие, хотя дело идет мучительно трудно. Несколько раз мне приходится останавливаться и переводить дух, привалившись к стене. Что-то я по-прежнему в плохой физической форме. Это потому, что я все еще слишком толстая? Или потому, что я слишком резко похудела? Голова у меня кружится, мысли путаются.
— Элли, как ты себя чувствуешь? — спрашивает миссис Хендерсон в конце занятия.
— Нормально… — задыхаюсь я.
— Кого ты хочешь обмануть, саму себя? Потому что меня ты, во всяком случае, не обманешь, — говорит миссис Хендерсон. — Элли, ну как мне заставить тебя одуматься? Я так беспокоюсь за тебя. Наверное, нужно поговорить с твоими родителями.
— Нет, пожалуйста, не надо! У меня все нормально, миссис Хендерсон, честное слово.
— Совершенно очевидно, что ты голодаешь.
— Нет-нет, я очень много ем, правда.
— Ах, Элли, это какой-то кошмар! Снова повторяется ситуация с Зои. Вот, она не хотела слушать доводов разума, и теперь она в больнице.
— Почему? Что с ней случилось?
|
|
|
— Ты прекрасно знаешь, что у нее анорексия.
— Но это же не болезнь!
— Конечно, это болезнь. И теперь Зои довела болезнь до такой опасной стадии, что пришлось ее госпитализировать. На Рождество она потеряла сознание. Она чуть не умерла от сердечного приступа.
Это так страшно, что мое сознание отказывается воспринимать то, что я слышу. Я спрашиваю миссис Хендерсон, в какой больнице находится Зои, и после уроков звоню Анне, говорю ей, что пойду навестить больную подругу и поэтому вернусь домой попозже.
Я ненавижу больницу. Сердце у меня начинает колотиться, как только я схожу с автобуса и вижу перед собой большое красное здание с башенкой, трубой и всевозможными дурацкими надстройками — как будто пародия на сказочный замок. Все вечно распространяются насчет больничного запаха, а вот я не переношу цвет больницы. В коридорах стоят омерзительные оранжевые стулья из пластмассы. Я помню, как сидела, съежившись, на таком стуле целыми часами, сжевала целый пакет фруктовой жвачки и все время просилась к маме, а меня не пускали. Она в это время умирала где-то вдали.
Считается, что оранжевый — радостный цвет, а мне от него всегда хочется плакать. И сейчас подступают слезы, но это глупо, потому что мама умерла много лет назад. А Зои не умрет, ведь правда? Мы с ней не так уж хорошо знакомы, не то что с Магдой и Надин. Наверное, в ней я вижу саму себя. Может быть, я боюсь, что я тоже умру? Но это уже полный бзик! Я не худая, я все еще безобразно толстая.
Долго-долго отыскиваю Зои. Сначала мне сказали, что она в отделении «Скайларк», но, добравшись туда и проходя на цыпочках мимо бледных пациентов, безжизненно лежащих по кроватям, я нигде не могу ее найти. Вижу одну пустую кровать и впадаю в панику — вдруг она в самом деле умерла? Но когда я наконец нахожу медсестру, она мне говорит, что с сердцем у Зои стало получше, состояние стабилизировалось, и ее перевели в отделение «Найтингейл», в другом корпусе, через дорогу.
Я слышала о «Найтингейл». Это — отделение психиатрии. Если какая-нибудь ученица в школе ведет себя по-дурацки, о ней говорят: она, мол, скоро загремит в «Найтингейл». Это наш местный сумасшедший дом. Однажды мы проезжали в машине мимо больницы, и я увидела, как какая-то женщина с дикими глазами бежала по дороге в нейлоновой ночной рубашке и в пушистых тапочках, и папа сказал, что она, видно, сбежала из "Найтингейл".
Помню, у нее было красное потное лицо и слюна стекала по подбородку. Зачем это Зои поместили к сумасшедшим? Она же не сумасшедшая!
Я боюсь идти в корпус «Найтингейл». Я даже не уверена, что меня туда пустят. Может быть, там не разрешают навещать больных.
|
|
|
Но я заставляю себя пойти и проверить. По территории корпуса ходят люди. Они все одеты нормально. Никто не кажется особенно безумным. Может быть, это не пациенты, может, это посетители или персонал больницы? А может, в «Найтингейл» уже не психиатрия? Двери не заперты, я свободно прохожу в корпус.
Какой-то старик стоит, прислонившись к стене. Он что-то говорит, но, когда я оглядываюсь на него, он закрывает лицо руками и продолжает что-то бормотать сквозь пальцы. Мимо проходит женщина. Она идет слишком быстро и кусает себе тыльную сторону ладони. О боже! Тут и впрямь отделение психиатрии.
Я озираюсь, ожидая, что из-за всех углов вот-вот начнут выскакивать маньяки с безумными глазами и в смирительных рубашках, но люди здесь кажутся скорее жалкими, а не бешеными. Они совсем не страшные. Я нервно продвигаюсь дальше по коридору и прихожу к посту медсестры.
— Чем могу помочь? — спрашивает женщина в футболке и джинсах.
Я не могу понять — то ли это пациентка, то ли медсестра без медицинской формы. Я лепечу имя Зои.
— Ах, да. Она на верхнем этаже, палата в самом конце. Не знаю, как она сейчас относится к посетителям. Возможно, к ней пускают только членов семьи.
— Все нормально, я ее сестра, — вру я без запинки и сама на себя удивляюсь.
— А, ну, тогда, наверное, все в порядке, — говорит она с сомнением. — Тебе ведь больше четырнадцати?
— Да-да, — отвечаю я и бросаюсь к лестнице, пока она не успела меня остановить.
Поднявшись наверх, я понимаю, почему Зои именно здесь. Тут как будто другая планета, населенная особыми людьми. До боли худые девчонки сидят, смотрят телевизор, дергаются под звуки поп-музыки, делают гимнастику, одевшись в мешковатые тренировочные костюмы, листают журналы, просто сидят в джемперах с высоким воротом, тихонько плачут по углам. Они похожи друг на друга не только своим скелетообразным видом. У них у всех отрешенные лица, словно они смотрят телевизор, спрятанный у них в голове. Даже когда разговаривают друг с другом, у них все равно взгляд, как у зомби. Словно все они находятся под властью каких-то злых чар.
На мгновение эти чары завладевают и мной. Я с завистью смотрю на их выступающие скулы, хрупкие запястья и тонкие, как у жеребенка, ноги. Рядом с ними я чувствую себя громадной и неповоротливой. Но тут мимо проходит медсестра с подносом — живая, веселая, молодая женщина с блестящими пушистыми волосами, гибкой талией и пружинистой походкой. Она не худая и не толстая, она просто нормальная, здоровая девушка. Я смотрю на нее, на истощенных пациенток…
Я вдруг ясно вижу их. Вижу их тусклые, бессильно обвисшие волосы, бледную кожу в прыщах, запавшие щеки, вижу руки и ноги, похожие на палки, выступающие кости таза, как у скелета, уродливые острые локти, сутулые плечи. Я вижу их болезнь во всем ее безмерном ужасе.
— Кого ты ищешь? — спрашивает медсестра.
— Зои. Э-э… я ее сестра.
— Соври что-нибудь получше, — говорит медсестра, но при этом улыбается. — Она сейчас в не очень приветливом настроении, так что, в принципе, к ней пока не пускают посетителей, но, может быть, ей будет полезно с тобой пообщаться. Она в последнем боксе.
Я со страхом приближаюсь к задернутой занавеске. В занавеску не постучишь. Вместо этого я кашляю, потом зову:
— Зои!
Ответа нет.
— Зои! — повторяю я чуть громче.
Заглядываю за занавеску. Зои лежит на кровати, свернувшись, как младенец, уткнувшись подбородком в грудь. Косточки на спине пугающе выпирают. Она еще больше похудела. Она такая маленькая, жалкая и больная, что я окончательно перестаю бояться.
— Привет, Зои! — Я сажусь на краешек ее постели.
Она вздрагивает, оглядывается. Увидев меня, хмурится.
— Что ты здесь делаешь? — спрашивает она со злостью.
— Я… просто пришла тебя проведать, — говорю я, растерявшись от ее агрессивности.
— Как ты узнала, куда меня засунули?
— Миссис Хендерсон сказала.
— Старая проныра! Небось всем разболтала, что меня посадили в психушку.
— Нет! Только мне. Потому что… потому что мы с тобой подруги.
— Не такие уж мы подруги. Слушай, я никого не хочу видеть. Не сейчас. Я так ужасно выгляжу. Тут практически насильственное кормление. Я знаю, я набрала бог знает сколько с тех пор, как меня сюда положили. Я так разжирела… — Она сжимает кулачок и тычет в свой несчастный впалый живот.
— Зои! Не сходи с ума! Ты худая, ужасно худая.
— Не такая, как была.
— Гораздо худее! Поэтому тебя сюда и положили. Зои, ты же чуть не умерла! У тебя был сердечный приступ или что-то в этом духе.
— Это просто оттого, что я принимала слишком много слабительного. Сейчас уже все нормально. Было бы нормально, если бы только меня отсюда выпустили. Мне поставили задачу — набрать вес до совершенно невозможной цифры. Хотят раскормить меня, как слона.
— Они хотят, чтобы ты выздоровела.
— Тебе хорошо говорить. Ты такая худенькая, Элли. Тебя не заставляют сжирать целые горы картофельного пюре и пить молоко громадными кружками.
— Брось! По сравнению с тобой я — громадина. Как и все остальные. Зои, да ты посмотри на себя! — Я беру ее руку-палочку — страшно, как бы не прорвать тонкую, словно бумажную, кожу. — От тебя в буквальном смысле остались кожа да кости! Ты заморишь себя до смерти.
— Вот и хорошо. Я не хочу жить. Нет смысла, когда все против меня, и собственные родители на меня орут или плачут, и никак не хотят понять, и все эти медсестры шпионят за мной, не прячу ли я еду, и даже воду мне ограничивают, потому что я много пила перед тем, как взвешиваться. Что это за жизнь, если за мной даже в туалет тащится медсестра и подслушивает?
— Так почему тебе не поесть какое-то время? Тогда ты сможешь выйти из больницы и вернуться в школу. Слушай, Зои, у нас новый учитель рисования — просто сказка, его зовут мистер Виндзор, он молодой, красавец и так интересно рассказывает об искусстве. Знаешь, на первом уроке рисования я сваляла такого дурака, мне было жутко неловко…
Но Зои не слушает. Ее не интересуют ни новый учитель, ни искусство, ни мои проблемы. Она не может думать ни о чем, кроме своего голодания.
Она снова сворачивается в комочек, крепко закрыв глаза.
— Мне уйти, Зои?
Она кивает.
Я протягиваю руку, дотрагиваюсь до кошмарно выступающей под кожей тазобедренной кости. Зои вздрагивает от моего прикосновения.
— До свидания, Зои. Если ты не против, я скоро еще приду, — говорю я и ласково глажу ее.
Из-под закрытых век выбегает слезинка. Я и сама плачу, идя по коридору. Медсестра сочувственно смотрит на меня.
— Она встретила тебя в штыки? Не обижайся, бедная Зои сейчас думает, что все вокруг в заговоре против нее.
— Она поправится?
Медсестра вздыхает.
— Надеюсь. Не знаю. Мы стараемся довести вес девочек до более здорового уровня, проводим групповую терапию, индивидуальные беседы, но очень многое зависит от них самих. Некоторые полностью выздоравливают. Другим временно становится лучше, но потом их состояние резко ухудшается. А некоторые…
— Они… умирают?
— На определенной стадии процесс становится необратимым. Организм сжигает все жиры и принимается за мышечную ткань. Девочки знают, что происходит, но не могут остановиться.
Я могу остановиться. Я не могу остановить Зои. Но я могу остановиться сама, не дать себе сделаться такой, как она.
Мне по-прежнему кажется, что я толстая, хотя и сбросила вес. По-прежнему хочется стать по-настоящему стройной. Но я не хочу заболеть. Не хочу умереть от голода.
Я иду домой. Анну переполняют вопросы, но она видит, что я не в состоянии об этом говорить. На ужин она приготовила салат.
— Фу, гадость. Я хочу чипсы, — говорит Моголь.
— Можешь взять чипсы к салату, — говорит Анна.
Она ничего больше не добавляет, но ужин явно приготовлен специально для меня: обезжиренный творог, клубника, авокадо, салаты — рокет и радиччо. Анна исподтишка с опаской поглядывает на меня. Я кусаю губы. В голове уже защелкало: я подсчитываю калории, ужасаюсь по поводу авокадо. Я прижимаю руку ко лбу — надо остановиться! Я смотрю на тарелку с любовно приготовленной едой, аккуратно разложенной красно-зелеными кольцами вокруг белоснежной творожной горки.
— Анна, как красиво! — говорю я. — Спасибо тебе большое.
Я начинаю есть. Откусываю. Жую. Глотаю. Моголь болтает без умолку, но Анна с папой молчат. Они смотрят на меня, затаив дыхание.
— Все нормально, — говорю я. — Я больше не буду прятать куски по карманам. Не буду выплевывать еду в носовой платок. Не буду вызывать у себя рвоту.
— Слава богу! — говорит папа. — Ах, Элли, даже не верится — ты опять ешь!
— Я тоже ем! — говорит Моголь. — Я все время ем, а меня никто не хвалит. Мы же не будем каждый день готовить салат специально для Элли, правда?
— Будем, а как же, — говорю я, но в то же время подмигиваю Анне, чтобы показать, что я шучу.
После ужина я сразу направляюсь к себе в комнату. Папа тут же начинает трепыхаться.
— Куда ты собралась?
— Иду делать уроки. Честное слово, папа.
И это правда. Ну, честно говоря, домашнее задание по французскому меня не слишком вдохновляет. А математику завтра спишу у Магды — придется ее подкупить. Весь вечер я провожу за домашним заданием по рисованию, пытаюсь изобразить автопортрет.
И не один. Я нарисовала полдюжины автопортретов, но все они безнадежны. Я смотрю в зеркало и по-прежнему вижу там толстую девочку в мелких кудряшках, которая сердито смотрит на меня. На рисунке она получается еще толще и хмурится, как будто вот-вот заплачет.
Стук в дверь. Анна.
— Можно, Элли? Я только что уложила Моголя. Мы с папой хотим попить кофе. Ты будешь?
— Да, спасибо.
Она слышит мой вздох и заходит в комнату.
— Что случилось? Ой, Элли, какая прелесть!
— Нет, не прелесть. Я просто уродина.
— Ты нарисовала себя гораздо толще, чем на самом деле… И вид у тебя не очень счастливый.
— Ничего удивительного. Я не способна рисовать даже за конфетку, — говорю я и безжалостно комкаю рисунки.
— Ой, не надо! Они были такие хорошие. Покажи папе.
— Нет. Я завтра еще попробую. — Я протираю глаза. — Устала…
— Я тоже.
— Анна… Спасибо тебе, что ты такая милая.
"Милая" — дурацкое, пошлое слово. Наша учительница английского просто рвет и мечет, если увидит его в сочинении. Но Анна улыбается, как будто услышала высшую похвалу.
Она и правда милая. Я никогда не смогу полюбить ее так, как я люблю свою родную маму. Но раз мамы со мной нет, может, Анна — лучшая возможная замена?
Спускаюсь вниз пить кофе. Беру к нему испеченное Анной печеньице и наслаждаюсь каждым кусочком. Мне становится страшно — вдруг захочу еще и еще, буду лопать, пока банка не опустеет…
Нет. Никто не заставляет меня обжираться. Никто не заставляет меня голодать. Я не хочу стать такой, как те несчастные девчонки в отделении вместе с Зои. Я буду есть, что хочу и когда хочу. Я могу это сделать. Я могу!
Я сплю крепко в первый раз за долгое-долгое время и просыпаюсь рано, полная сил. Мне хочется поплавать, но нельзя — из-за Мика и его ужасных дружков.
Нет, можно! Я не позволю этим идиотам помешать мне делать то, что я хочу.
Я надеваю под школьную форму купальник, хватаю полотенце. Анна в кухне намазывает маслом булочки.
— Анна, я не буду завтракать.
— Что? — пугается Анна.
— Просто я иду плавать. Я возьму булочку с собой и съем ее после плавания, ладно?
— Ладно, — говорит Анна.
Похоже, она мне не совсем доверяет. Я и сама не знаю, можно ли мне доверять. Я шагаю к бассейну, но, когда подхожу ближе, меня начинает подташнивать. Скорее всего, Мик с дружками тоже здесь. Я не знаю, что они мне скажут, что они мне сделают. В тот раз я дала ему пощечину. В бассейне дежурит спасатель, так что они не смогут меня по-настоящему утопить, но гадостей наговорить могут.
Если они Магду называли дешевкой, так для меня придумают что-нибудь похуже. Меня бьет дрожь. Нет, я точно сошла с ума! Я не могу идти в бассейн!
Могу, могу, могу.
Я покупаю билет, вхожу в раздевалку, раздеваюсь. Судорожно хватаюсь за новый купальник, натягиваю до пояса, потом до груди, спешу и дергаю. Я все еще кажусь себе толстой, хотя никогда еще я так сильно не худела. Я ощупываю себя в темной кабинке. Вспоминаю бедную Зои — ей тоже все мерещилось, что она толстая, хотя от нее остался один скелет весом в тридцать два килограмма.
— Я не толстая, — шепчу я. — Мне кажется, что я толстая, а на самом деле нет, а если даже и толстая, то это не важно, из-за этого не стоит умирать. А сейчас я выйду из раздевалки. Какое мне дело, если кто-то будет хихикать, увидев меня в купальнике? Пусть дружки Мика обзывают меня самой жирной дурой и дешевкой на свете, я просто не буду обращать на них внимания.
Я решительно выхожу на свет, целеустремленно шагаю, высоко подняв голову. Эффект несколько портит то, что я спотыкаюсь о чьи-то шлепанцы и чуть не падаю носом. Прыгаю в воду и быстро плыву, пока никто не успел меня рассмотреть. Без очков я почти ничего не вижу. Понятия не имею, здесь Мик с дружками или нет. Постепенно я попадаю в ритм и перестаю волноваться. Так приятно вытягиваться в воде, отталкиваться и скользить вперед.
Какие-то мальчишки громко ржут в другом конце бассейна. Я не уверена, не они ли это и не надо мной ли они потешаются. Но я доплываю до конца, поворачиваю обратно, и никто не хватает меня, не толкает под воду, не тянет за купальник. Они даже не приближаются ко мне. Наверное, это совсем другие мальчишки. Слава богу!
Я не хочу рисковать понапрасну. Быстро выскакиваю из воды, бегу в душевую, ополаскиваюсь. Все во мне словно звенит, и на душе так хорошо! Я насвистываю, вытираясь, натягиваю одежду на влажное тело. В кармане блейзера нащупываю Аннину булочку в целлофановом пакетике. Вынимаю ее и с удовольствием съедаю, пока сушатся волосы.
Теперь бы еще попить. У меня есть при себе деньги. Можно пойти, перехватить горячего шоколада в кафетерии. Мальчишки все еще резвятся в воде, они не скоро выйдут.
Боже мой, горячий шоколад! Просто слюнки текут.
Я вхожу в кафетерий, заказываю горячий шоколад со взбитыми сливками. От одного запаха на меня нападает слабость. Зачерпываю ложечкой сливочную пену, кладу в рот, смакую ее сладость. Потом отпиваю теплый густой шоколад. Как вкусно, лучшее питье на свете! Допиваю последнюю восхитительную капельку и встаю. Подхожу к выходу из кафетерия — и сталкиваюсь с Миком.
Караул! Скорее бежать! Я бросаюсь вперед, он пытается увернуться.
Ого! Он думает, что я снова хочу его побить!
— Осторожней, ты, — бурчит он угрюмо, стараясь держаться от меня на безопасном расстоянии.
— Сам поосторожней! — отвечаю я.
Он оглядывается — нет ли дружков поблизости? Нет. Только мы двое, один на один. И, похоже, он меня действительно боится!
С победной улыбкой я выхожу на улицу. Мне хочется петь, плясать, размахивать руками. Да, я победила! Не позволила себя запугать. Я сама его запугала!
Я чувствую в себе такую силу!
Вот такой я нарисую себя на автопортрете. Для седьмой попытки я беру темную пастель, работаю смелыми, широкими штрихами. На рисунке волосы у меня завиваются от избытка жизни, плечи расправлены, грудь вперед, кулаки сжаты, ноги расставлены. Я тружусь изо всех сил, там прибавлю блик, тут разотру, там смягчу. Глаза у меня болят, руку сводит, но я наконец-то довольна рисунком.
Это — мое лучшее произведение.
Надеюсь, мистеру Виндзору понравится. А если даже не понравится, главное — оно нравится мне. Так, по крайней мере, я себе говорю. Но когда приходит урок рисования, я все равно по-дурацки волнуюсь.
Для начала мистер Виндзор рисует для нас свой собственный автопортрет — набрасывает черным фломастером за считанные секунды. Увидев его рисунок, мы все дружно хохочем. Он нарисовал большую картонную фигуру суперклевого чувака в черном, но этой фигурой прикрывается, словно щитом, нервный молодой человек, почти мальчишка, со смущенным лицом и дрожащими коленками.
Потом он приглашает нас показать свои работы. Магда первая, она машет своей картинкой прямо у него перед носом. Она срисовала фигуристую дамочку Бетти Буп из черно-белого мультфильма, а к ней приделала собственное лицо с новой потрясающей прической.
— Мне нравится, Магда, особенно голова, — говорит мистер Виндзор. — Но тебе необходимо прибавить цвета. Краски!
Он берет баночку с алой гуашью, обмакивает кисточку.
— Можно, Магда? — спрашивает он.
— Да пожалуйста!
Несколько ловких прикосновений самым кончиком кисти — и вот уже у нарисованной Магды распушились фантастические огненно-красные волосы.
— Здорово! А ногти и помада в тон? — спрашивает Магда.
Мистер Виндзор раскрашивает ее до полного совершенства. Даже украшает платье алыми сердечками. Затем разводит красную краску до нежнейшего розового тона и показывает нам, как добиться естественного телесного оттенка.
— Впрочем, Магде только что кто-то сделал комплимент по поводу ее прически, так что она слегка покраснела, — говорит мистер Виндзор и прибавляет румянца на щеки.
У самой Магды щеки тоже розовеют от удовольствия, когда он возвращает ей ее портрет.
— Кто следующий? — спрашивает мистер Виндзор.
Все галдят, машут портретами, как флагами. Мистер Виндзор выбирает наугад.
Не меня.
Не меня.
Не меня.
Надин. Ее очередь. Она нарисовала себя очень высокой, очень стройной — настоящая королева готики.
— Да, Надин, в твоем рисунке очень изысканная линия — практически Обри Бердслей,[9] — говорит мистер Виндзор. — Думаю, сюда мы не будем добавлять цвет. Ты — девочка в черно-белом стиле. Ага, это у тебя была тогда татуировка? Позволим себе небольшую дозу боди-арта?
— Да, пожалуйста!
Мистер Виндзор берет свой черный фломастер, покрывает руки нарисованной Надин стремительными завитками татуировок, затем особым серебряным фломастером изображает сверкающую заклепку в носу и еще целый ряд по краю уха, до самой мочки.
— Мечты, мечты! — говорит Надин, которая давно уже ведет отчаянную борьбу со своей мамулей на почве пирсинга.
Время на исходе. Я не успею дождаться своей очереди!
В отчаянии я поднимаю свой рисунок повыше, но учитель смотрит в другую сторону, сейчас он кого-то выберет…
— Посмотрите у Элли! — говорит Магда.
— Да, обязательно посмотрите портрет Элли, — говорит Надин.
— Элли — это которая? — спрашивает мистер Виндзор.
— Я, — шепчу я.
Он смотрит на меня, потом на портрет. Смотрит на него долго-долго, и все это время я молчу, а сердце гулко колотится.
— Замечательно, — говорит он. — Я вижу, ты действительно прочувствовала то, что я говорил в прошлый раз, верно? Просто фантастика!
— Что вы к нему прибавите, мистер Виндзор? — спрашивает Магда.
— Я ничего к нему не прибавлю, — отвечает он. — Здесь и так все идеально. Такой мощный портрет… Ты настоящий художник, Элли.
Его слова отдаются в моих ушах, словно звон небесных колоколов. Но тут звонит настоящий звонок, все начинают собирать свои вещи.
— Можно тебя на одно словечко, Элли? — спрашивает мистер Виндзор.
Магда и Надин поднимают брови, подталкивают друг друга локтями.
— Учительская любимица! — шепчет Надин.
— Я тоже не прочь стать его любимицей, — хихикает Магда.
— Цыц, козявки! — отвечаю я.
Они убегают, а я подхожу к мистеру Виндзору.
— Можно я оставлю у себя твой портрет, Элли? Я хотел бы повесить его на стену, если ты не против?
— Конечно.
— Это ты делала роспись?
— Я участвовала. Вместе с Зои.
— Которая это — Зои? Может быть, вы с ней захотите приходить в большую перемену, заниматься дополнительно?
— Она из другого класса. Старше. Только… Она сейчас в больнице.
— А! Это та девочка с анорексией? О ней говорили в учительской.
— Да.
— Как грустно. Похоже, у нее были способности. Не понимаю, отчего девчонки вот так морят себя голодом.
— Наверное, они и сами не понимают, — тихо говорю я.
— Ну, что ж. Будем надеяться, что она выздоровеет, — говорит мистер Виндзор.
Я киваю. Я молюсь и надеюсь, что бедненькая Зои на самом деле выздоровеет.
— А ты приходи в кабинет рисования, когда захочешь, Элли. Вместе с подружками, если они тоже захотят. Ты еще не работала масляными красками? Тебе должно понравиться. Как-нибудь попробуем, хорошо?
— Хорошо! — отвечаю я.
Новая, мощная, художественно одаренная, я одним прыжком вылетаю из класса и мчусь по коридору — идти вместе с Магдой и Надин завтракать.
|
|
|
