О человеке, о его смертности и бессмертии

Le temps présent est gros de 1’avenir.

Leibnitz.

КНИГА ПЕРВАЯ

НАЧАТО 1792 ГОДА ГЕНВАРЯ 15.

ИЛИМСК.

Друзьям моим

Нечаянное мое преселение в страну отдаленную, раз­лучив меня с вами, возлюбленные мои, отъемля почти на­дежду видеться когда-либо с вами, побудило меня обратить мысль мою на будущее состояние моего существа, на то со­стояние человека, когда разрушится его состав, прервется жизнь и чувствование, словом, на то состояние, в котором человек находиться будет, или может находиться до смерти. Не удивляйтесь, мои возлюбленные, что я мысль мою несу в страну неведомую и устремляюся в область гаданий, пред­положений, систем: вы, вы тому единственною виною. В необходимости лишиться, может быть, навсегда надежды видеться с вами, я уловить хочу, пускай не ясность и не оче­видность, но хотя правдоподобие или же токмо единую воз­можность, что некогда, и где – не ведаю, облобызаю паки друзей моих, и скажу им (каким языком – теперь не по­нимаю): люблю вас попрежнему! А если бы волшебная некая сила пренесла меня в сие мгновение в обитаемую вами хра­мину, я бы прижал вас к моему сердцу; тогда все будущее и самая вечность исчезли бы, как сон.

Обратим взор наш на человека; рассмотрим самих себя; проникнем оком любопытным во внутренность нашу и потщимся из того, что мы есть, определить или, по край­ней мере, угадать, что мы будем или быть можем; а если найдем, что бытие наше, или, лучше сказать, наша един­ственность, сие столь чувствуемое я продлится за предел дней наших на мгновение хотя едино, то воскликнем в радовании сердечном: мы будем паки совокупны; мы можем быть блаженны; мы будем! – Будем?.. Помедлим заклю­чением, любезные мои! сердце в восторге нередко ввергало разум в заблуждение.

Прежде нежели (как будто новый некий провидец) я про­реку человеку, что он будет или быть может по разрушении тела его, я скажу, что человек был до его рождения. Изведши его на свет, я провлеку его полегоньку чрез тер­ние житейское, и дыхание потом исторгнув, ввергну в веч­ность. Где был ты, доколе члены твои не образовалися; прежде нежели ты узрел светило дневное? что был ты, су­щество, всесилию и всеведению сопричастное в бодрственные твои лета? Измерял ли ты обширность небесных кругов до твоего воплощения? или пылинка, математической почти точке подобная, носился в неизмеримости и вечности, теряяся в бездне вещества? – Вопросы дерзновенные, воз­любленные мои! но вопросы, подлежащие моему слову.

Удалим от нас все предрассудки, все предубеждения и, водимые светильником опытности, постараемся, во стезе, к истине ведущей, собрать несколько фактов, кои нам мо­гут руководствовать в познании естественности. Не во внутренность ее проникнуть настоит нам возможность, но разве уловить малую нить, для руководствования в пости­жении постепенного ее шествия, оставляя существам, че­ловека превышающим, созерцать ее внутренность и пони­мать всю связь ее деяний. Но сколь шествие в испытании природы ни препинаемо препятствиями разнородными, разыскатель причину вещи, деяния или действия не в вообра­жении отыскивать долженствует, или, как древний га­датель, обманывая сам себя и других, не на вымысле каком-либо основать ее имеет; но, разыскивая, как вещь, деяние или действие суть, он обнаружит тесные и неяв­ственные сопряжения их с другими вещами, деяниями или действиями; сблизит факты единородные и сходственные, раздробит их, рассмотрит их сходственности и, раздробляя паки проистекающие из того следствия, он, поступая от одного следствия к другому, достигнет и вознесется до общего начала, которое, как средоточие истины, озарит все стези, к оной ведущие.

Поищем таковых в природе фактов, до предрождественного существования человека касающихся, и обратим вни­мание наше на них.

Человек зачинается во чреве жены. Сие есть естествен­ное происшествие. Он зачинается во чреве жены; в нем ра­стет и, дозрев по девятимесячном в утробе матерней пребы­вании, исходит на свет, снабженный всеми органами чувств, глагола и разума, которые усовершенствования достигать могут постепенно; сие всем известно. Но деяние пророждения, то есть образ, как зародыш делается, растет, совер­шенствует, есть и пребывает доселе таинством, от проницательнейших очей сокровенным. Любопытство наше в позна­нии сего таинства удовлетворяем по возможности и не токмо могли видеть, как постепенно животное растет по за­чатии своем, но счастливые случаи, любопытством неутоми­мым соглядаемые, послужили наукам в пользу, и в России имеем прекрасное собрание растущих зародышей от пер­вого почти дня зачатия даже до рождения. Каким же об­разом происходит зачатие и питание или приращение, остается еще вопросом, который в одних токмо догадках до­селе имел решение. Но при сем, во мраке погруженном, дея­нии естественном можем провидеть нечто поучительное и луч слабый на испытание изливающее. Мы видим, что семя, от которого зародыш зачинается, в некоторых животных су­ществует в матери до плододеяния; но для развержения, для рощения бессильно. Сие в животных пернатых видим ясно. Яйцо есть сие семя, и до плододеяния содержит в себе те же, существенность его составляющие, части – белок и желток. Но если мы обратим взоры наши на существа, еди­ною степенью на лествице творений от животных отстоя­щие; если мы рассмотрим земную собратию нашу, растения, отличающуюся от животных лишением местоменяющейся способности, и следствием может быть оной способности чув­ствования, – то мы увидим ясно, что для произведения вы­сочайшего кедра, сосны или дуба равно нужно зерно или семя, как для произведения малейшия травы, на дерне сте­лющейся, или по голом камени растущего мха.

Итак, о растениях и о птицах можно не токмо сказать с вероятностию, но почти с убедительною ясностию, что семя существует не токмо до зачатия, но и до плододеяния. Сие однакоже для тех и для других необходимо, и самка без самца¹семя дает бесплодное. Заключения выводя по пра­вилу сходственности, сказать можно то же о всех животных и о самом человеке. Итак, заключим, что человек преджил до зачатия своего, или сказать правильнее, семя, содержащее будущего человека, существовало; но жизни, то есть способности расти и образоваться лишенно. Следует, что нужна причина, которая воззовет его к жизни и к бытию действительному; ибо бытие без жизни хотя не есть смерть, н о полуничтожество и менее почти смерти.

Восходя таким образом от факта известного до вероят­ного, можно почти безошибочно сказать, что человек суще­ствует в жене до зачатия своего, но в полуничтожном своем виде; и нужна необходимо плододеятельная влажность му­жеская, чтобы воззвать семя от бездеятельности к деянию, от полуничтожества к жизни.

Семя мужеское есть средство, коим семя жены стано­вится зародыш, как то из предыдущего следует: оно дает жизнь. И если нужно, чтобы бездейственная вещественность для получения движения имела начальное ударение, то для дания жизни нужно также ударение плододетельного сока. Если мы рассмотрим сопутствующие деянию за­рождения обстоятельства в животных (даже в растениях сие приметно, хотя не столь явственно), а паче в человеке, то ударение, которое мужеский плододеятельный сок впечатлевает семени, не может почесться простым или един­ственно механическим. Сверх того, что сок сей имеет свой­ство весьма подстрекающее и способное возбуждать раздра­женность семени женского, что он его проницает, кормит и образует; но воззри, до коликой степени возвышенна раздраженность и чувственность во время плотского сои­тия; воззри, колико живоносным веселием оно сопутствуемо; измерь, если можешь, на весах естественности и сие ве­селие и притяжание плотское и любовь. Или сия так же естественна и в естественности имеет свое начало; но как пища, поглощенная желудком, превратяся в питательное млеко или хил, умножа груду крови в животном, протекает неисчисленными и неудобозримыми ходами, и очищаяся в нечисленных железах, достигает самого мозга, возобно­вляет его состав и, протекши и прешед тончайшие его ка­налы, производит нервенную жидкость, едва понимаемую, но никогда не зренную. Но сего мало. Кусок хлеба, тобою поглощенный, превратится в орган твоея мысли. Тако лю­бовь, прияв начало в телесности, в действии своем столь же далеко отстоит от начала своего, как кусок снедаемый от действия мозга в мысленной силе. О, ты, вкушавший в объя­тиях возлюбленныя супруги кратчайшее, но величайшее ве­селие на земли, на тебя ссылаюся; вещай, не казалося ли тебе, что се конец бывает твоея жизни! Я не сладостраст­ную здесь картину начертать намерен, но действие. Раз­драженность всех частей тела, ею одаренных, чувствительность тех, коим она свойственна², возвышаются в сию минуту до такой степени, что кажется, тут предел бывает жизни. И действительно, были примеры, что люди в соитии жизни лишались³. Иначе быть тому нельзя; се настоит прехождение от ничтожества к бытию, се жизнь сообщается. Не удивительно, что после соития слабость приметна в жи­вотном: он уделил жизни своея, коея нужное количество для своего состава он паки приобретет пищею, извлекая жизнь из того, чем питается: ибо все, его питающее, есть живо.

Но в сем безжизненном состоянии человека, когда он не есть еще зародыш, но семя или зерно, может ли он по­честься человеком, может ли причтен быть к тварям разум­ным? Вопрос самой пустой и не стоющий ответа, если бы за ним не следовал другой, более казистый и вид сомнения имеющий. Что есть человек, и где он есть до произведения семени, из коего родиться имеет? Ибо, если можем понять, что семя предсуществует зачатию, то оно предсуществует в самке известной; но где оно было, доколе в ней не образовалося в виде семени?

Дерзновенный, ты хочешь взойти до бесконечности; но воззри на свое сложение; ты едва от земли отделен, и если бы око твое не водило тебя до пределов, солнечной системе смежных, и мысль твоя не летала в преддверие вечности, мог ли бы ты чем-либо отличен быть от пресмыкающихся?

Вооружай зрение твое телескопами, за дальнейшие непо­движные звезды досязающими; вооружай его микроско­пами, в миллионы миллионов раз увеличивающими; что уз­ришь ты? что ты ни на единую черту от данного тебе пребы­вания отделиться не можешь, не взирая на недавнее твое и столь величественное воскресение. И узришь хотя часть органа, мысль тебе дающего; но какое стекло даст узреть тебе твое чувствование? Безумный! оно ему не подлежит. Устремляй мысль свою; воспаряй воображение; ты мыслишь органом телесным, как можешь представить себе что-либо опричь телесности? Обнажи умствование твое от слов и звуков, телесность явится пред тобою всецела; ибо ты она, все прочее догадка.

Но дадим ответ на предыдущие вопросы, сколь нелепы они бы ни были. Если не достоверно, но хотя вероятно, что человек предсуществовал зачатию в семени, то суть две воз­можности, где существовало сие семя, опричь той вероят­ности, что оно в жене начиналося: а сие есть вероятнейшее других предположение. Но скажем хотя слово о них. Или семя содержалося одно в другом, из разверзшихся прежде его в бытие, и содержит в себе все семена, сколько их быть может, одно в другом до бесконечности. Или семя сие есть часть прежнего, которое было часть другого, прежде его к жизни воззванного, и может делиться паки на столько ча­стей или новых семян, сколько то быть должно и может; равномерно и отделенные от него части паки делимы быть имеют до бесконечности. Бесконечность... о, безумные мы! все, чего измерить не можем, для нас есть бесконечно; все, чему в продолжении не умеем назначить предела, вечно. Но для чего не утверждать, как то сказали мы выше, что семя образуется в жене? Ибо, если чувствительность, мысль и все свойства человека (не говоря о животных и растениях) образуются в нем постепенно и совершенствуют, то для чего не сказать, что и жизнь, которая в семени, яко в хранилище, пребывать имеет⁴, доколе не изведет на развержение, об­разуется в органах человека. Ибо всякая сила, не токмо действующая в человеке, но в вселенной вообще, действует органом; по крайней мере, мы иначе никакой силы постигать не можем. Когда всесильный восхотел, чтоб движение и жизнь нам явны быть могли, он поставил солнце: вот чув­ственный его орган! Почто же дивиться, что смертные его боготворили?

Прейдем к другому вопросу. Семя до зачатия, или чело­век в предрождественном своем состоянии, мог ли поче­сться тварью разумною, или другими словами, сопряжена ли была душа с семенем, доколе не прешло семя в зародыш? Какое слабое удовлетворение твоему высокомерию, если и согласимся дать семени душу! но что сия душа? свойство ее жизни, или в совершенном возрасте человека есть чувствовать и мыслить; а понеже ведаем, что чувственные орудия суть нервы, а орудие мысли, мозг, есть источник нерв, что без него или же только с его повреждением или болезнию тела исчезает понятие, воображение, память, рассу­док; что нервы толико тупеть могут, что суть иногда в бо­лезненном состоянии тела почти бесчувственны; если же общий закон природы есть, что сила не иначе действует (для нас по крайней мере), как органом или орудием, то скажем не обинуяся, что до рождения, а паче до зачатия своего человек есть семя и не может быть что-либо иное. Бесчув­ствен, нем, не ощущаяй, как может быть разумною тварию? И хотя бы (согласимся и на то), хотя бы душа жила в се­мени до начатия веков; но когда она начинает действовать и мыслить, того не знает, не воспоминает, что она когда-либо была жива. А поелику не помнит о своем предрожде­ственном состоянии, то человек настоящий, я настоящее, я, отличающееся от всех других собратных мне существ, не есть то я, что было; а хотя бы я нынешнее то же я было, ко­торое было в предрождественном состоянии; но что в том мне пользы? Нет тождественности души в двух состояниях, то есть в нынешнем и предрождественном⁵; не все ли равно, что она не существовала до зачатия или рождения. Но нет ли какой-либо возможности, что душа может су­ществовать с семенем сопряженна до зачатия зародыша? Вы видели, мои возлюбленные, что все предыдущие умствова­ния суть предположительные или паче гадательные, то и сие мнение о предрождественном существовании души, по­елику противоречия в себе не заключает, есть возможно. А если к тому присовокупим, что поелику всякая сила дей­ствует свойственным ей органом, и семя есть орган, для действия души определенный, но не разверженный, то можно сказать, что сила живет в органе и душа в семени; ибо если орган или семя не разверженно и неустроенно, то из того не следует, чтобы оно было мертво; ибо смерть есть разрушение, или паче, как то увидим далее, смерть не су­ществует в природе, но существует разрушение, а следствие одно токмо преобразование. Присовокупим к сему предва­рительно, что как из опытов знаем, что по разрушении каждая частица отходит к своей стихии или началу, да паки в сложение прейдет, то сила жизни не отойдет ли к своему началу или стихии; и поелику стихия каж­дая одинакова, то частица оной может пребывать семени совокупна.

Вот что возможно сказать о предрождественном состоя­нии человека; но и тут, как видите, друзья мои, много пред­положений, систем, догадок. Таково есть положение наше, что мы едва ли можем удостоверены быть о том токмо, что предлежит нашим чувствам. Сведение о вещах внутрезрительное несть свойство нашего разума. Если чего не ощу­щаем, то заключаем по сходствию. И дабы вам сие изъяс­нить примером: мы по сходствию токмо заключаем, что рождены и смертны есмы. Итак, о прошедшем и будущем своем состоянии человек судит по сходствию. Блажен, если жребий его не есть блуждение!

Се настал час бытия и жизни! О, всесильный! отпусти дерзновение мое; я умствованием одним угадать тебя тщуся, доколе не воззван к жизни! Но я живу и тебя чувствую. О, всесильный! в том нет дерзновения!

Представим себе мужа и жену в цветущих силою летах, горящих взаимною любовию; представим себе невинные их лобзания, преддверие веселия. Представим их на непороч­ном ложе вкушающих его приятности, ужели думаешь, что восторг, исступление, забвение самого себя (во время сои­тия) суть напрасны, и должны существовать без намерения? Когда есть цель малейшему микроскопическому зверку, ужели думаешь, что величайшее плотское веселие не имеет оной? И можно ли в ней ошибиться! Намерение есть чувствование, цель жизнь.

Уже жена зачала во чреве; уже зародыш жив. Сердце, сей источник крови и въемлище ее, в нем биет даже с пер­вого дня соития. Началося кормление⁶, рощение. Уже ма­ло-помалу члены его образуются. Каждое волокно ищет своих подруг, с коими согрудится⁷, и составляются мыш­цы. Но паче всего образуется голова, растет больше и вели­чает. В ней пребывание чувствий и умственных сил! – Пре­быв во чреве жены предопределенные девять месяцев, заро­дыш стал дитя⁸. Орудии движения, чувствия, голоса и жизни получили свое дополнение; основание уже положено разумным силам, орган их уже готов, как гладкая таблица готова на восприятие впечатлений. Упругость, содрогательность существуют уже в образованном, да некогда произведут страсти, притяжение и отвращение. И се ро­ждается дитя – человек да будет.

Итак исшел на свет совершеннейший из тварей, венец сложений вещественных, царь земли, но единоутробный сродственник, брат всему на земле живущему, не токмо зверю, птице, рыбе, насекомому, черепокожному, полипу, но растению, грибу, мху, плесне, металлу, стеклу, камню, земле. Ибо, сколь ни искусственно его сложение, началь­ные части его следуют одному закону с родящимся под зем­лею. Если кристалл, металл или другой какой-либо камень образуется вследствие закона смежности, то и части, чело­века составляющие, тому же следуют правилу. Если он за­рождается и растет во чреве матернем, прилежное разыскание показует (хотя еще внимания на то не обращено), что для образования чего-либо и в царстве ископаемом нужна матка; и если в животных то издревле известно, что матка без мужеского сообщения бесплодна, то ныне явно уже о рас­тениях и о подземных вероятно⁹. Но если кристаллизация, если руденение далеко отстоят от зачатия, питания и ро­ждения, не образование ли есть цель того и другого? Обра­зование есть видимое действие; – но причина? не сомне­вайся! то же начало, которое жизнь тебе дает, действует и в законе смежности.

Мы не унижаем человека, находя сходственности в его сложении с другими тварями, показуя, что он в существен­ности следует одинаковым с ними законам. И как иначе то быть может? не веществен ли он? Но намерение наше, показав его в вещественности и единообразности, показать его отличение; и тогда не узрим ли мы сопричастность его высшему порядку существ, которых можно токмо угадать бы­тие, но ни ощущать чувствами, ни понимать существенного сложения невозможно.

Человек, сходствуя с подземными, наипаче сходствует с растениями. Мы не скажем, как некоторые умствователи: человек есть растение, ибо, хотя в обоих находятся вели­кие сходства, но разность между ими неизмерима. В расте­нии находим мы жилы, питательный сок, в оных обращаю­щийся; находим различие полов, матку, плододеяние муже­ское, семя, зачатие, рощение, детство, мужественные лета, произведение, старость, смерть; следовательно растение есть существо живое, а может быть – и чувствительное, – (да не остановимся при словах!) но чувственность сия есть другого рода, может быть, одна токмо раздражительность. А паче всего вертикальное положение растений сходствен­но единому человеку. Хотя в растениях чувствительность не явна (и самая чувственница из сего не исключается), но согласиться нельзя, чтобы обращение соков действовало в них по простым гидростатическим правилам. В них суще­ствует истинная жизнь. Они на земли не для обновления токмо родов своих, но служат в пищу высшей степени су­ществам. Сие есть одна простая догадка: но поелику орга­ническое тело сохраниться может токмо пищею, то каждый род органических веществ питается веществами органиче­скими же в разных их видах и сложениях; а питаяся сходствующими с органами его веществами, не жизнь ли он принимает в пищу, которая, почерпаяся из нижнего рода веществ, протекши и процедясь, так сказать, сквозь бесчисленные каналы, единообразуется той, которая органы его движет.

Паче всего сходственность человека примечательна с жи­вотными. Равно как и они, он отличествует от растений тем, что имеет уста. Растение, стоя в нижней степени существ земных, есть вся уста, по изражению одного известного писателя. Сок из земли корениями, росу же небесную сосет оно листвием. Человек уже отличествует, как и другие жи­вотные, от насекомых; ибо и сии, как гниды, суть токмо рот, желудок и его продолжение. Все органы, коими одарен че­ловек, имеют и животные, разумея в назначенной их посте­пенности. Слух, обоняние, вкус, осязание, взор, все они имеют. Побуждение к пище равно терзательно и услади­тельно для всех живущих на лице земли, не исключая и растений. Исторгни его из недра земного, или замкни токмо источники небесные, цвет увянет, иссохнет корень, отпадет листвие, и вместо красящегося зеленостию листов и всеми цветами раздробленного луча солнечного в цвету своем, уз­ришь его поросшее мхом и плеснию подернутое, преходя­щее в разрушение. Равномерно, отыми яства от животного и человека, возбуди алчбу и жажду в недрах его, лиша его всего того, что обновляет в нем кровь, дыхание и жизнь, ты скоро узришь страшные признаки смерти, окрест его летаю­щие. Шествие будет токмо доколе не изнеможет. Взоры по­никли, коими жизнь, кажется, помалу поступает, глаза въямившиеся, тело все обвисло морщинами; но вскоре остатки жизни превращаются в болезни лютые, в нестерпи­мые корчи и судороги, и будто жизнь, сие неведомое нами существо, в каждой фибре, в каждой нерве заключенное и растворенное, так сказать, во всех соках и твердых частях телес животных, жизнь начнет отделяться сперва с вели­ким возбуждением чувственности, раздражительность вни­кает при конечном расслаблении, чувствительность живет при исчезании, и жизнь, сей безвещественный огнь, дав жи­вотному вздохнуть в последние, излетает. Труп хладеет, кровь, лимфа и водяность приходят в согнительное воскипение, все члены распадаются, каждое начало отходит к своей стихии, каменородная часть животного, кости, про­тивятся несколько времени проникшему в него тлению; но скоро могущественность воздуха, разрушив известное их сложение, разделит их на составляющие их части и, иссо­сав в воздухообразном виде содержащуюся в них кислость, остатки предаст земле.

Человек, сходствуя в побуждении к питанию с живот­ными, равно сходствует он с ними и растениями в плодоро­дии. С большими и многими малыми животными он даже сходственные имеет уды детородные. Они все отстоят от гла­вы в отдаленности, а вследствие возниченного положения человека они лежат в нижней его половине. Напротив того, они суть глава растений и их краса. Цветок – О, ты, воз­могший проницательностию твоею узреть сие таинство при­роды, бессмертный Линней, не возгнушайся жертвоприно­шением желающего тебя постигнуть! – цветок есть одр любовный, ложе брачное, на коем совершается таинство порождения. – Хотя многие животные, как то все птицы, разнствуют от человека в порождении, но сходствуют с ним все живорождающие. Многие самки носят девять ме­сяцев; родят обыкновенно одного, и дитя своего воскармливают сосцами своими.

Внутренность человека равномерно сходствует со внутренностию животных. Кости суть основание тела; мышцы – орудия произвольного движения; нервы – причина чув­ствования; легкое равно в них дышит; желудок устроен для одинаковых упражнений; кровь обращается в артериях и венах, имея началом сердце с четырьмя его отделениями; лимфа движется в своих каналах, строение желез и всех от­делительных каналов, чашечная ткань и наполняющий ее жир, наконец, мозг и зависящие от него деяния: понятие, память, рассудок. Не унизит то человека, если скажем, что звери имеют способность размышлять. Тот, кто их одарил чувствительностию, дал им мысль, склонности и страсти; и нет в человеке, может быть, ни единыя склонности, ни единыя добродетели, коих бы сходственности в животных не находилося.

Нашед многочисленные сходственности между живот­ными и человеком, нужно нам видеть и то, чем он отличествует от всех других животных, живущих на земле. Возниченный его образ отличает его внешность приметным обра­зом и есть ему одному на земле свойствен. Хотя медведь становится на задние лапы, а обезьяны ходят и бегают на них, но сложение ног человеческих доказывает, что ему одному прямо ходить должно. Хотя сие хождение есть следствие искусственнейшего учения, хотя были примеры, что человек имел четвероножное шествие¹⁰, но из того не сле­дует, что оно ему свойственно вследствие его сложения. Ши­рокая его ступня, большой у ноги палец и положение других с движущими ступню мышцами суть явное доказательство, что человек не пресмыкаться должен по земле, а смотреть, за ее пределы. Но сие то и есть паче всего человека отличающее качество, что совершенствовать он может, равно и раз­вращаться; пределы тому и другому еще неизвестны. Но ка­кое животное толико успевать может в добром и худом, как человек? Речь его и все оныя следствия, зверство его неог­раниченное убивая братию свою хладнокровно, повинуяся власти, которую сам создал; и какой зверь снедает себе по­добного из лакомства, разве не он? Напротив, какое велико­душие, отриновение самого себя; но о сем говорить еще не место.

Оставя теперь все следствия возниченного положения человека, мы находим, что сложение его паче всех животных беззащитнейшее, а хотя нежнейший имеет состав, но твердейшее имеет здравие. Все звери, или паче животные живут в свойственном для них климате. Слон живет под жарким поясом, медведь белый на льдинах Северного Океа­на; но человек рассеян во всех климатах. Гладкая и бесшер­стная, но твердая его кожа противостоит всем непогодам и водворяется во всех странах света. Но самая сия беззащит­ность родила вымысел, и человек облекся в одежду. Но не от единыя нагости восприял он свой покров. Если она была к тому побуждением в холодном климате, живучи под рав­ноденственным кругом не токмо казалася не нужна одежда, но тягостен и малейший на теле покров. Однакож мы про­тивное тому видим. Жители Гвинеи, Сенегала, Нигера, Конго носят опоясье. Сколь чувствования народов сих ни притупленны, но стыдливость есть корень сего обыкновения. Сие суждение не есть произвольное или догадка; когда самки некоторых зверей дубравных чувствуют сие движе­ние, когда многих родов самки ждут прислуги самца и обуз­дывают, так сказать, свою похотливость, то ужели самке человеческой стыд будет чужд? Возниченное положение, открывая детородные части в человеке, влечет, кажется, за собою неминуемое следствие – опояску.

Паче всего кажется человек к силам умственным образован¹¹. Горизонтальное положение всех зверей, обращая зрение их, обоняние и вкус книзу, кажется наипаче опре­деляет их блаженствовать в насыщении желудка; ибо и другое чувственное блаженство, соитие, всем зверям есть временно¹². Самую обезьяну, и совершеннейшую из них и наиболее на человека похожую, орангутанга, из сего исключать не должно. Руки ее и ноги не сходствуют с чело­веческими так, как и вся почти внешность. Сколь некоторые роды людей, например, эскимы и другие, внешностию ни уродливы (если можно разнообразие природы почесть урод­ством), но члены их соразмернее обезьяны. Бюффон называет род обезьян животным четвероруким; но не взирая на сла­бое сходствие очертаний у них с человеком, причтем и их к четвероногим; ибо по их сложению не имеют они той точки равновесия, которая, воздымая человека от земли, шествие его делает возниченным и вид приятным. Череп его круг­леет, лоб воздымается, нос становится острее, две ровные губы составляют уста, где обитает улыбка.

Казалося бы, что понеже человек, наипаче к мысленным действиям определенный, иметь долженствовал отменное во всем образование головного мозга, в котором, как то вся­кому чувствуемо, обитает мысль; и хотя находятся некото­рые в нем отмены против мозга других животных, но доселе сие различие столь найдено невидимому маловажно, что нельзя сказать, в чем точно состоит преимущественная от­мена в сложении мозга человеческого против мозга боль­ших животных. Сверх же того, анатомия не была еще руко­водительницею к познанию, от чего в мозгу зависит память, воображение, рассудок и другие умственные силы. Сколь на сей конец опыты Галлеровы ни были многочисленны, но света действия умственныя человеческия главы не распро­стерли. Доселе оно кажется трудно, а, может быть, совсем невозможно, если рассудишь, что действие разума есть не­разделимо. И хотя толкователи сих действий решат оные некиим (ими вымышленным) движением малейших фибр мозговых, но где находится среда, в которую все сии движения стекаются, никто не видал, ибо пинеальная железа, мозольное тело суть ли истинное пребывание души, о том только прежде сего гадали, а ныне молчат. Распростране­ние просвещения и общий разум показали, что опыты суть основание всего естественного познания. Итак, может быть одно соразмерное сложение мозга, изящнейшее его положе­ние, так, как приятная внешность человека, суть истинное отличие человеческого мозга в его образовании.

Некоторые писатели, представив себе мысленные линии, по человеческому образу проведенные, находили в большем или меньшем углу, от пресечения сих линий происходящем, различие человека от других животных, даже различие между народами; а известный Лафатер в угле, также мыслен­но начертанном, не токмо находил различие разумов между людей, но оное выдавал за непреложное правило. Но оста­вим правила вероятной, но далеко распростертой и от того бессущественной его физиогномии; скажем нечто о дру­гих. Кампер проводит линию чрез утлость уха до осно­вания носа, и другую линию с верхнего края лобныя кости до наиболее иссунувшейся части бороды. В углу, где пресе­каются сии линии, он находит различие животных от че­ловека, а наипаче различие народов и определение их кра­соты. Птицы начертают, говорит Кампер, самый малейший угол. Чем более угол сей расширяется, тем животное сход­ственнее становится в образе своем человеку. Обезьяны имеют в образе своем сей угол от 42 до 50 степеней; сия по­следняя степень уже человекообразна. Европейцы 80, а гре­ческая вообразимая красота от 90 степеней восходит до 100. Гердер, стараяся показать естественную сему причину, говорит, что она состоит в отношении животного к его горизонтальному или перпендикулярному строению и тако­вому положению его главы, от которого зависит счастливое положение головного мозга и красота и соразмерность всех личных частей. Протяни, говорит он, линии от последния шейныя кости, первую до точки, где кончится затылок, дру­гую до высоты темя, третию до самого переда лба и линию до окончания бороды, то явно будет не токмо различие в об­разовании головы, но и самая причина оныя; то есть, что все зависит от строения и направления сих частей к гори­зонтальному или перпендикулярному шествию.

Вот как человек пресмыкается в стезе, когда он хочет уловить природу в ее действиях. Он воображает себе точки, линии, когда подражать хочет ее образам; воображает себе движение, тяжественность, притяжение, когда истолковать хочет ее силы; делит время годами, днями, часами, когда хочет изразить ее шествие, или свой шаг ставит мерою ее всеобъемлющему пространству. Но мера ее не шаг есть и не миллионы миллионов шагов, а беспредельность; время есть не ее, но человеческое; силы же ее и образы суть токмо всеобщая жизнь.

Гельвеций не без вероятности утверждал, что руки были человеку путеводительницы к разуму. И поистине, чему одолжен он изобретением всех художеств, всех рукоделий, всех пособий, для наук нужных? Но сие в человеке изящ­нейшее чувство осязания не ограничено на единые персты рук. Примеры видели удивительнейшие, что возможет че­ловек, лишенный сих нужных для него членов. Если чув­ство его осязания не столь изощренно, как осязание паука, то нет ему в том нужды; оно бы было ему бесполезно, ибо несоразмерно бы было другим его чувствам и самому поня­тию его. Равным образом, отделяся от лица земли, вслед­ствие своего строения, чувство обоняния и вкуса в нем притупели; ибо прокормление не стало быть его первейшею целию. А хотя оно ему необходимо, то рука его, вооружен­ная искусством, заменяет стократно недостаток его в изящ­ности помянутых двух чувств. Но и тут с лучшим прав­доподобием сказать можно, что вкус и обоняние суть в человеке изящнее, нежели в прочих животных. Если он не равняется обонянием со псом, следы зверя оным угады­вающего, то сколь изыскателен он в благовонии следов. Сравни сладострастного сибарита или жителя пышных столиц в действиях вкуса и обоняния с действием тех же чувств в животных, и скажи, где будет перевес.

Человек равно преимуществует пред другими живот­ными в чувствах зрения и слуха. Какое ухо ощущает благогласие звуков паче человеческого? Если оно в других жи­вотных (пускай слух и был бы в них изящнейший) служит токмо на отдаление опасности, на открытие удовлетвори­тельного в пище, в человеке звук имеет тайное сопряжение с сто внутренностию. Одни, может быть, певчие птицы могут быть причастны чувствованию благогласия¹³. Птица поет, извлекает звуки из гортани своей, но ощущает ли она, как человек, все страсти, которые он един токмо на земле удобен ощущать при размерном сложении звуков? О, вы, душу в исступление приводящие, Глюк, Паизелло, Моцарт, Гайден, о, вы, орудие сих изящных слагателей звуков, Маркези, Мара, неужели вы не разнствуете с чижем или соловьем? Не птицы благопевчие были учители человека в музыке; то было его собственное ухо, коего вглубленное перед другими животными в голове положение¹⁴ всякий звук, с мыслию сопряженный, несет прямо в душу.

Орел, паря превыше облаков, зрит с высоты своего возлетения кроющуюся под травным листием свою снедь. Че­ловек не столь имеет чувствие зрения дальновидно, как он; миллионы животных ускользают от его взора своею малостию; но кто паче его возмог вооружить свое зрение? Он его расширил почти до беспредельности. С одного конца досязает туда, куда прежде единою мыслию достигать мог; с другого превышает почти и самое воображение. Кто может сравниться с Левенгуком, с Гершелем?

Но изящность зрения человеческого наипаче состоит в созерцании соразмерностей в образах естественных. Не изящность ли зрения, изощренного искусством, произвела Аполлона Бельведерского, Венеру Медицейскую, картину Преображения, Пантеон и церковь Св. Петра в Риме и все памятники живописи и ваяния?

Но все сии преимущества обведены бы, может быть, были тесною чертою, если бы не одарен был человек способностию, ему одному свойственною, речью. Он един в при­роде велеречив, все другие живые его собратия немы. Он един имеет нужные для речи органы. Хотя многие животныя звуки гортанию производят, хотя птицы паче других в органах голоса сходствуют с человеком и некоторые изучиться могут произносить слова человеческия речи; но со­рока, скворец или попугай ничто иное суть в сем случае, как обезьяны, человеку подражающие в его телодвижениях. Но если попугай может подражать в произношении некото­рых слов человеку, если снегирь или канарейка подра­жают своим пением пению человеческому, то человек в по­дражании всех звуков пения превышает всех животных; и справедливо его один английский писатель назвал насмешником между всеми земными тварями.

Речь есть, кажется, средство к собранию мыслей во­едино; ее пособию одолжен человек всеми своими изобретениями и своим совершенствованием. Кто б помыслил, что столь малейшее орудие, язык, есть творец всего, что в человеке есть изящно. Правда, что он может без него обойтися и вместо речи говорить телодвижениями; правда, что в новейшие времена искусство, так сказать, мысли распро­стерто и на лишенных того чувства, которое к речи есть необходимо; но сколь бы шествие разума без звучныя речи было томно и пресмыкающееся! О, ты¹⁵, возмогший речию одарить немого, ты, соделавший чудо, многие превышаю­щее, не возмог бы ты ничего, если бы сам был безгласен, когда бы речь в тебе силы разума твоего не изощрила. Если немой, тобою наставленный, может причастен быть в твоих размышлениях, невероятно, чтобы разум его воспарил