 |
Информационный бюллетень «Каппа»,
|
|
|
|
Южный методистский университет
Сельма, Алабама
1973
Привет, Каппы!
Чего это она, спросите вы, такая радостная? Отвечу: в этом году как никогда находятся старые друзья и обновляются дружбы, и наша новая ответственная по новичкам, Лесли Вули, говорит, что этот год был вообще самый успешный. У нас 34 НОВЫЕ КАППЫ! Я присутствовала каждый раз, как юный член общества «Каппа» получала эмблему с ирисом и поздравление от всех Капп университетского городка с КАППА‑ПОЦЕЛУЯМИ и объятиями. Каждой Каппе вручали значок с ее КАППСКОЙ КЛИЧКОЙ, чтобы она почувствовала себя как дома. Потом они по очереди вставали и говорили, что для них значит быть Каппой (трогательно до слез!). Потом всех принятых вывели на веранду, и вечер закончился Верандовой Песней.
А теперь – моя самая волнующая новость! Мне удалось встретиться с одной из самых знаменитых за последний месяц Капп в Атланте. Она приезжала в город получить награду от организации «Американские женщины на радио и телевидении». О ком я говорю? Конечно же, это не кто иной, как Дена Нордстром! Она шлет всем Каппам наилучшие пожелания, а мы с ней предавались воспоминаниям о прежних деньках, когда жили в одной комнате. Погрузились во тьму веков, ХА‑ХА. Фотка получилась нерезкая, но все равно прилагаю.
КАППЫ ПРОДОЛЖАЮТ ЗАЖИГАТЬ, так что, девчонки, если вы стремитесь к славе, то, может быть, через годы кто‑нибудь из сестер «Каппа» разыщет вас и скажет: «Я ПОМНЮ ТЕБЯ, КОГДА…»
Сьюки Кракенбери Пул, выпуск 1965.
Вдохновенные речи Айры
Нью‑Йорк
1974
После первого обеда с Говардом Кингсли Дена изо всех сил старалась развернуть шоу в противоположном направлении, но мало чего добилась.
|
|
|
Уже в четвертый раз просила она Айру поставить в программу интервью со слепой женщиной, которой присудили звание Учитель года, и в четвертый раз он ей отказывал. Уоллес, остатки шевелюры которого в этот момент стриг личный парикмахер Нейт Албетта, сказал:
– Никто не захочет смотреть эту слащавую до тошноты хренотень, правда, Нейт?
– Меня не спрашивайте, – ответил Нейт. – Откуда мне знать.
– Нет, захотят, Айра, – возразила Дена. – Вы не в курсе, но вокруг много хороших людей. Не все стараются перегрызть друг другу глотку. Пора вам выехать за пределы Нью‑Йорка, поездить по стране, познакомиться с людьми, которые вас смотрят.
– Ты намекаешь, что я не знаю своего зрителя? Я? Ты видела цифры этой недели?
– Нет. Но дело не в этом.
– Я тебе кое‑что скажу, с твоего разрешения, и я, между прочим, цитирую того великого журналиста, Уолтера Уинчелла.[21] «Слухи – как наркотик, если подсадил людей, им каждый день нужна новая доза, и если ты их не подведешь, они будут твоими до конца жизни».
Дена закатила глаза:
– Прекрасно, Айра, давайте выгравируем это на бронзовой доске и повесим на стену. – Дена посмотрела на Нейта, державшего в руке острую бритву: – Может, перережете ему горло, ради меня, а?
Нейт засмеялся, он привык к их спорам.
– Знаешь, детка, пора тебе избавиться от своих ошибочных представлений о человеческой натуре. Люди только и ждут, чтобы замарать грязью ближнего своего. Вот что заставляет мир крутиться и дает тебе зарплату, так что молись, чтобы ничего не изменилось. Ты где‑то понабралась дурацких фантазий о братской любви. Да нет ее, пф! Думаешь, люди – это такие белые птички, парящие в облаках? Ничего подобного. Они свиньи и любят валяться в грязи.
– Прелестно выразились, Айра. Я так рада, что вы мне все это рассказали. А то я уж было начала подозревать, что в мире есть один‑два достойных человека. Хорошо, что вы мне вовремя открыли глаза.
|
|
|
Нейт опять засмеялся, а Уоллес сказал, раскурив погасшую сигару:
– Давай, давай, можешь насмехаться, но если не будешь держать ухо востро, тебя затопчут. Нахваталась каких‑то идеалистических идей. Человек – благородное создание, мы, мол, можем изменить природу человека… Чушь все это. Не можешь ты ее изменить, сколько ни долбись головой о стену. У людей была пара миллионов лет, чтобы измениться, и они пока не изменились, правда?
– Не слишком.
– Ага, и не собираются меняться. По крайней мере, ты этого не увидишь. Так что забудь об этом.
– А вы никогда не чувствовали себя хоть немного виноватым?
Уоллес вскинул руки:
– Иисус, что за дела? – Он поглядел на Нейта: – Я, кажется, вдруг очутился в фильме Франка Капры.[22]Только пощадите, не давайте мне роль жалкого неудачника.
– Айра, я не навязываю вам роль неудачника. Я согласна, надо говорить о коррупции, но вы вряд ли знаете: народ жалуется, что передачи становятся слишком жестокими. Я постоянно это выслушиваю.
– Естественно. Богатеи и власть имущие больше не могут контролировать прессу, и это их бесит. Но злодеи не мы, а они. Не стреляйте в гонца.
– Я не стреляю, но скрытые камеры, которые вы ставите, – вещь очень сомнительная.
– Эй, а кто тут решает, что умалчивать, что говорить? Ты? Президент? Нет. Говард Кингсли? Нет. Этот стародавний треп о том, что новости нужно умалчивать по причинам национальной безопасности, уже никого не убедит. Мы спустили с них штаны и выставили напоказ их хозяйство, и, разумеется, им это не нравится. Поэтому‑то они и визжат как недорезанные свиньи, и кого бы мы ни застукали – кого угодно, будь это хоть сам Папа Римский, – на том, что он полез в казну или еще куда, где ему не место, мы об этом заявим. Правильно, Нейт?
– Правильно.
– Теперь‑то телевидение зауважают. Мы можем поднять их или опустить, и они это поняли. Держись рядом со мной. Делай, что я тебе говорю, и народ будет драться, чтобы попасть к тебе на передачу. Ты станешь известней, чем большинство этих засранцев, у которых ты берешь интервью. И поверь, они рухнут и сгорят, а ты останешься и еще долго будешь работать.
Уоллес поднял руку, останавливая Нейта, и наклонился к Дене:
|
|
|
– Помнишь парня, который недавно залез на крышу высотки на Шестьдесят седьмой улице? Он грозился спрыгнуть, собрал толпу, и через каких‑то полчаса они стали орать ему: «Прыгай, прыгай!»
– Да, помню. Гадость.
– Ага, гадость, но это и есть твоя аудитория, детка, вот они, твои «хорошие» люди. Так что когда ты берешь интервью, помни: они сидят и ждут, чтобы что‑нибудь произошло. Они хотят событий, и рейтинг – тому доказательство. Думаешь, Уинчелл был виноват? Да нет же, черт, но помнят его, а не этих снобов из загородных клубов.
– Айра, я только спрашиваю, почему нам всегда нужно бить так больно? Это же не война, а всего лишь телепередача. Неужели нельзя для разнообразия показать несколько историй об интересных людях?
– Хочешь проповедовать? Иди в церковь. Это тебе не «Уолтоны»,[23]это новости.
– Полагаю, это ответ «нет», никаких учительских историй.
– Только если учитель заодно еще и растлитель малолетних. – Уоллес подал знак Нейту продолжать. – Вот тогда это история.
Не было, конечно, смысла спорить с Айрой. Он прав. И рейтинги доказывали его правоту. Он первым ввел моду на интервью‑западни и стал совершенствовать возбуждающий болезненный укус. Поначалу над ним смеялись, затем стали ненавидеть, но теперь – нет. Мир так называемых теленовостей менялся, и менялся быстро. И сейчас все стремятся к такого рода изменениям.
Как любил говорить Айра, «эй, да это бы и так случилось, просто я первый до этого додумался».
Встреча
Нью‑Йорк
1974
Дена проснулась в ужасе перед предстоящим походом к врачу, но идти все равно придется. Он отказывался и дальше прописывать лекарства без осмотра. Повезло же ей попасть к настоящему деспоту. После осмотра она сидела у него в кабинете, умирая от желания курить, пока доктор Холлинг проглядывал свои прошлые записи и изучал результаты гастроскопии, которую он заставил ее снова сделать. Вид у него был недовольный.
– Дена, ваша язва не затягивается, хотя должна была. Честно говоря, стало даже хуже. – Он посмотрел на нее: – Вы не курите?
|
|
|
– Нет.
– Ни кофе, ни алкоголя?
– Нет.
– И диету соблюдаете?
– Да, полностью.
На прошлой неделе она действительно съела тарелку овсянки.
– Ну, тогда не понимаю. – Он вздохнул. – Единственная причина, которая приходит мне в голову, это обычный стресс. Так что мне остается только прописать вам постельный режим.
Дена встревожилась не на шутку.
– Постельный режим? Это как?
Он глянул на нее поверх очков:
– Дена, это именно так, как я сказал. Я собираюсь уложить вас в постель по крайней мере на три недели. У меня ощущение, что иначе вас не остановить. Вы на грани. Еще немного – и язва начнет кровоточить, и тогда только операция. Или хуже – вы умрете от потери крови.
– Но она еще не кровоточит?
– Нет, но к этому идет, если станет хоть немного хуже. И я не позволю вам себя убить.
– Но мне нужно работать. Правда. Я потеряю работу, если залягу. А я только пробилась.
– Дена, это ваше здоровье.
– Послушайте, я обещаю. Я пойду прямо домой, лягу в постель и буду пить молочные коктейли и есть пюре – правда. Обещаю. Я всю жизнь работала, чтобы попасть туда, где сейчас оказалась. Неужели ничего нельзя сделать? Может, еще каких‑нибудь таблеток пропишете?
Доктор Холлинг покачал головой:
– Нет. Вы уже все перепробовали, ничего не помогает.
– Честно говоря, я иногда позволяла себе отклоняться от диеты. И я покуриваю. Может, слишком много носилась, но я обещаю исправиться. В следующий раз вы увидите меня на сто процентов здоровее. Ну пожалуйста!
Он откинулся на спинку кресла:
– Это против моих правил, но я заключу с вами сделку. Я хочу, чтобы вы пришли через два месяца. И если лучше не станет, заточу вас в больницу, поняли?
– Да, да, поняла.
– А пока я хочу, чтобы вы побеседовали с моим другом. Может, он разберется, что является причиной этого стресса. Вы слишком молоды, чтобы доводить себя до такого состояния. Поговорите с ним, может, он поймет, что вас… снедает. Может, это не только из‑за работы.
Он написал имя и адрес. Дена успокоилась.
– Хорошо. Пойду к кому скажете.
Доктор протянул ей листок. Но, прежде чем отпустить бумажку, сказал:
– Пообещайте, что будете ходить к этому человеку не меньше двух раз в неделю, или немедленно кладу вас в больницу.
– Клянусь. Позвоню ему, как только доберусь до дому.
Если бы Дена могла, она бы выбежала из кабинета бегом.
Днем она позвонила этому О'Мэлли и три дня спустя вошла в здание, где он вел прием, и прочитала в расписании на стене: «Доктор Джералд О'Мэлли, психиатр. 17‑й этаж».
Дена пришла в ужас. Психиатр? Он что, обалдел, этот доктор Холлинг? Она хотела развернуться и уйти. Но одумалась. Холлинг узнает, если она не придет, так не лучше ли сходить, а про себя посмеяться над ними обоими.
|
|
|
Она поднялась на семнадцатый этаж, постучала и услышала: «Войдите». Навстречу Дене поднялся молодой врач, немногим старше ее самой, пожал ей руку:
– Здравствуйте, мисс Нордстром, я доктор О'Мэлли.
Аккуратный молодой человек смахивал на ученика частной школы и носил очки в роговой оправе. У него были голубые глаза и чистая, почти младенчески свежая кожа. Ощущение, что утром, перед уходом, его одевала и причесывала мамочка.
– Вы врач?
– Да. Присядете?
– Не знаю почему, – сказала она, садясь, – но я ожидала увидеть человека постарше и с бородой.
Он засмеялся.
– Жаль вас разочаровывать, но с бородой у меня как‑то не сложились отношения.
Он сел, приготовил ручку и тетрадь и стал ждать, когда она заговорит. Ей предстояло узнать, что он это делает весьма часто.
Наконец она произнесла:
– Гм, я здесь не для того, чтобы попасть на прием к психиатру. Точнее, я здесь не потому, что считаю, будто мне нужен психиатр, поверьте.
Он кивнул. Это он тоже будет проделывать весьма часто.
– У меня язва, и это идея доктора Холлинга. У меня просто небольшой стресс, связанный с работой.
Он удовлетворенно кивнул и сделал пометку. Она откинулась на спинку и стала ждать, что он скажет.
Он молчал.
– В общем, поэтому я и здесь – из‑за стресса по работе.
– А‑га, – кивнул он, – а чем вы занимаетесь?
– В смысле?
– Какая у вас работа?
Дена была поражена.
– Телевидение!
– Что вы там… делаете?
– Я на нем работаю.
Он кивнул и стал ждать, что она продолжит. Повисла еще более длинная и неуклюжая пауза.
– Вы могли меня видеть. Я беру интервью в вечерней программе новостей.
– Нет, простите. К сожалению, я не имею возможности часто смотреть телевизор.
Он совсем сбил ее с толку.
– Ну ладно. В общем, это важная работа, и…
Вдруг Дена почувствовала раздражение. С какой стати объяснять, кто она такая и что делает.
– Вы наверняка говорили с доктором Холлингом насчет моей язвы. Он считает, что я должна с кем‑то побеседовать о стрессе. – Дена взглянула в сторону кушетки. – Я не должна лечь или… еще чего?
Доктор О'Мэлли сказал:
– Только если сами захотите.
– Ага. Ну а… закурить можно?
– Я бы попросил этого не делать.
Дена разозлилась уже не на шутку.
– У вас что, аллергия какая‑нибудь?
– Нет. Просто с язвой курить не следует.
Дена злилась все больше. Закинув ногу на ногу, она принялась покачивать туфлей. Парень‑то настоящий кретин.
– Слушайте, я пришла только потому, что обещала доктору Холлингу.
Он кивнул.
– Ну так я не знаю, что мне нужно говорить. Не хотите задать мне какие‑нибудь наводящие вопросы?
– А о чем бы вы хотели рассказать? – по‑прежнему уклончиво спросил он.
– Я вам уже сказала. У меня на работе нервная обстановка, мне трудно заснуть, я думала, вы мне что‑нибудь пропишете, и все.
– Предполагается, что сначала мы немного побеседуем.
– О чем вы хотите побеседовать?
– Вас беспокоит что‑нибудь определенное, о чем бы вы сами хотели поговорить?
– Вообще‑то нет.
Он смотрел на нее и ждал. Она оглядела кабинет.
– Послушайте, я уверена, что вы хороший человек, и не хочу обижать вас, но я во все это не верю. Все это нытье и жалобы на то, что твои мама и папа сделали, когда тебе было три года. Может, некоторым это подходит, но я никаким боком не принадлежу к их числу.
Он опять кивнул. Она продолжала:
– Я не в депрессии, у меня отлично идет работа. У меня нет желания спрыгнуть с Бруклинского моста, и я не считаю себя Наполеоном. Родители меня не били…
Доктор О'Мэлли, что‑то пометив в тетрадке, сказал:
– Расскажите мне побольше о ваших родителях.
– Что?
– О ваших родителях.
– Нормальные были родители, они умерли, но они не привязывали меня к спинке кровати и ничего такого не делали. Я очень общительна. Обо мне всегда говорят, что я уверенная в себе и мудрая. Люди приходят ко мне со своими проблемами. Если откровенно, все говорят, что я самый нормальный человек в мире, а в моей работе, поверьте, это явление довольно редкое.
– Братья, сестры?
– Что братья‑сестры?
– Есть?
– Нет. Я одна.
– Ясно. – Он записал: «Единственный ребенок». – Сколько вам было, когда умерли родители?
– Отец был убит на войне до моего рождения.
Он ждал. Она оглядывала кабинет.
– Сколько лет нужно, чтобы стать психиатром?
Доктор О'Мэлли сказал:
– Много. А ваша мать?
– Что?
– Сколько вам было, когда умерла мать?
– Не помню. На психиатра нужно меньше учиться, чем на настоящего врача?
– Нет, не меньше. Что вызвало смерть?
Дена посмотрела на него:
– Чью?
– Вашей матери.
– А‑а, ее сбила машина. – Дена принялась рыться в сумке.
– Ясно. Какие вы чувства испытали?
– Такие, какие обычно испытывает человек, чью мать сбивает машина. Но потом все проходит. Нет ли у вас какой‑нибудь жвачки или еще чего?
– Нет, к сожалению.
Он ждал, что она продолжит, но она молчала. Через минуту она еще больше разозлилась:
– Слушайте, я пришла не для того, чтобы меня анализировали. Мне это не нужно. Жаль огорчать вас, доктор, но я абсолютно счастливый человек. У меня есть все, что я хочу. У меня есть любимый. Все идет как нельзя лучше, единственный минус – это язва.
Он кивнул и сделал пометку. Да что там у него за почеркушки, крестики‑нолики, что ли? Как только время сеанса закончилось, Дена тут же ушла. Интересно, о чем она будет говорить с этой хладнокровной рыбиной целых два месяца? Как с ним вообще можно о чем‑то разговаривать? Он же идиот, неандерталец.
Даже телевизор не смотрит, господи прости.
Тем временем в Спрингс
Элмвуд‑Спрингс, штат Миссури
1974
Норма, Мак и тетя Элнер обедали в гостиной. Норма подала булочки.
– Бедняжка Тот, все утро потратила на этот пирог, и все пропало. Надо вам сказать, она ужасно невезучая.
Тетя Элнер сделала грустное лицо.
– Бедняжка Тот.
Норма сказала:
– Надо же было Синему Мальчику такое отчебучить. И как раз в тот день, когда у нее вышел такой восхитительный коричный пирог для праздничного ужина в церкви.
– Надо отдать ей должное, – сказала тетя Элнер, – коричные пироги удаются ей на славу.
– О да, что касается коричных пирогов, здесь Бедняжке Тот нет равных.
– Что за Синий Мальчик? – спросил Мак.
Норма сказала:
– Это тот, кто загубил ее пирог. Она сказала, что отошла за блюдом, чтобы переложить его, возвращается, глядь – батюшки, он весь в птичьих следах. Затоптал все напрочь.
Мак снова спросил:
– Что за Синий Мальчик?
– Ее дурацкий попугай.
Тетя Элнер сказала:
– Он не синий, скорее уж зеленый, если вы меня спросите. Ко всему прочему Бедняжка Тот, похоже, еще и дальтоник.
Норма задумалась.
– А по‑моему, женщины дальтониками не бывают. По‑моему, только мужчины… Мало того что Бедняжку Тот угораздило выйти замуж за пьяницу, так этой беды еще не хватало.
– Почему же она назвала его Синим Мальчиком, если он зеленый? – спросил Мак.
– Не знаю почему, вопрос не в этом. Вопрос в том, что он делал за пределами своей клетки? Она сказала, что ей пришлось его выбросить и начать все сызнова.
– Попугая?
– Нет, Мак, пирог.
Тетя Элнер сказала:
– Зачем уж так‑то, от птичьих следов еще никто не умирал.
Норма посмотрела на нее с тревогой.
– Не знаю, как вы, но я бы нипочем не стала есть пирог, вдоль и поперек истоптанный заразной птицей. А вдруг она к тому же сделала на этот пирог свои дела? Ужас какой – чтобы все прихожане в одночасье слегли от неведомой птичьей болезни. И подумать только, на следующий же день с ней приключилась эта история с волосами. Она говорила, что когда Дарлин выпустила ее из сушилки и стала расчесывать, волосы вылезали целыми пригоршнями. Говорила, ей повезло, что вообще на голове хоть что‑то осталось.
Тетя Элнер сказала:
– Птицы вовсю расхаживают у меня по столу, и ничего, не померла пока. По‑моему, можно было просто стереть следы, и все.
– Так, напомните мне, пожалуйста, впредь не есть в одном доме. Короче, она говорила, что Дарлин вылила ей на голову слишком много перекиси и передержала вдобавок и еще что‑то в этом роде. В прошлом году, если память мне не изменяет, она сотворила то же самое с племянницей Вербены.
– Одного не понимаю, почему вы продолжаете к ней ходить, – сказал Мак.
– Мак, а ты не думал, каково ей одной растить четверых? А все благодаря твоему милому дружку, который просто взял и дал деру, исчез в голубой дали с этой зубной медсестричкой, а ее оставил на мели с четырьмя крошками.
– Моему милому дружку? Норма, я всего‑навсего пару раз сыграл с этим парнем в боулинг. Ему было двадцать лет. Я даже не помню, как он выглядел.
– Я скажу тебе, как он выглядел. Как преступник, вот как, сплошь в татуировках. И круглые глазки‑горошины. Как ты умудрился связаться с такой темной личностью – выше моего понимания. Или тебе неважно, с кем шары гонять?
– А я не могу понять, как тебе удается с разговора о волосах перескочить на мой боулинг?
Тетя Элнер, которая по случайному совпадению как раз подкладывала себе очередную порцию горошка, сказала:
– Эти дети получили в наследство папочкины глаза‑горошины.
Норма согласилась:
– Да, но старший неплохой парнишка. – Она обернулась к мужу: – И вообще, Мак, что ты ей предлагаешь, не работать? И пусть дети с голоду помирают?
– Нет, конечно, зачем же помирать. Просто вы, по‑моему, без конца жалуетесь, какой она дрянной парикмахер. Разве нельзя подыскать другую работу, в которой она бы хоть немного соображала? Официантки, например, или что‑нибудь в этом роде?
Тетя Элнер возразила:
– Ей ума не хватит работать официанткой, дай ей бог здоровья.
– И каким же умом надо обладать, чтобы работать официанткой?
Норма сказала:
– Официантка должна как минимум уметь писать, чтобы заказы записывать. Она говорит, что это единственная работа в городе, где не требуется знать грамоту. Признаюсь, я читала каждую этикетку на ее банках‑склянках, прежде чем она польет мне этим голову.
Тетя Элнер все грустила.
– Бедняжка Тот… у нее и без того были реденькие волосы. Такие же, как у ее матери, прямо насквозь просвечивали.
Норма сказала:
– Я где‑то читала, что девяносто девять процентов преступников делают себе татуировки. А ты этого не знал, Мак?
– Нет.
– Так вот знай теперь. Покажи мне татуировку – и я покажу тебе преступника.
– Непременно скажу об этом преподобному Докриллу. У него тоже есть татуировка.
Норма изумилась:
– У пресвитерианского священника?
– Ага.
– Не может быть! И где же?
– На руке.
– И что там написано?
– Не помню.
– Все ты выдумываешь. Нет у него никакой татуировки.
– Есть. А у нас еще есть масло?
Норма поднялась и сходила на кухню.
– Мак Уоррен, все ты врешь. Нарочно выдумываешь, чтобы меня подразнить.
Мак засмеялся и посмотрел на тетю Элнер.
– Нет, не выдумываю. Есть у него татуировка.
– И когда же ты ее видел? – спросила Норма.
– Прошлым летом, когда мы новую пожарку строили. Он снимал рубашку.
– А где на руке?
Мак показал на предплечье:
– Где‑то тут.
– Нет, не верю я тебе. В жизни не слыхала, чтобы пресвитерианский священник разгуливал с татуировками. Ты сочиняешь.
– Норма, я не сочиняю. Мне совершенно все равно, хоть бы у него портрет Мэрилин Монро на заднице красовался, но я тебе говорю, татуировка у него есть…
– Ты хочешь сказать, что у преподобного Джона Докрилла на заднице портрет Мэрилин Монро?
– Я сказал, что мне плевать, даже если бы у него был там портрет. Теперь я уже жалею, что вообще упомянул Мэрилин.
Норма глядела на него с подозрением.
– На какой руке?
– Да не помню. Какая разница!
– Хорошо, а большая она или маленькая?
– Его рука?
– Нет, татуировка.
– Не помню.
– Мак, ты жутко ненаблюдательный. Наверное, ты единственный человек в мире, который, заметив татуировку на руке священника, не полюбопытствует, что на ней изображено.
– Может, это была какая‑то религиозная татуировка? – вмешалась тетя Элнер. – Крест, например, или Тайная вечеря?
– Тетя Элнер, я правда не помню. Я и внимания‑то не обратил.
– А я скажу вам, почему он вспомнить не может, тетя Элнер, потому что ничего он не видел, вот почему! Ты поаккуратнее, Мак, не то скажу Джону Докриллу, что ты распускаешь сплетни, будто у него татуировка.
– И скажи.
– Я знаю Бетси Докрилл и знаю, что она никогда бы не вышла замуж за человека с татуировкой.
– Тебе виднее, Норма.
– Бетси… это та, что сбежала из школы изучения Библии?
– Нет, милая, то была Пэтси.
– Кто?
– Подруга Анны Ли, Пэтси.
– Кто?
– Пэтси Хенри. Они еще устроили детский сад на заднем крыльце Соседки Дороти. Дочка Дороти, Анна Ли!
– А‑а, подружка Анны Ли. Дочки Соседки Дороти. Ну да, помню я ее, курносая такая.
– Точно. – Норма снова повернулась к мужу: – Мак, спорим на целый месяц массажа поясницы, что у Джона Докрилла нет татуировки.
– Зря, проиграешь ведь.
– Видите, тетя Элнер, не хочет спорить. Я ж говорила, он все выдумал. Он знает, что я могу позвонить Бетси и спросить.
– Давай, – сказал Мак.
– Ты меня не подзуживай, ты же знаешь, я это сделаю.
– Звони, кто ж тебе не дает. Кто я такой, чтобы отказываться от целого месяца массажа?
Норма посмотрела на тетю Элнер:
– Звонить?
– Ну позвони. Мне теперь тоже любопытно.
– Ладно, звоню. – Норма встала. – Иду к телефону… Я иду… – Она ждала, но Мак косился на нее, продолжая жевать. Она прошла в кухню и крикнула: – Последний шанс, Мак. Беру трубку… Подношу к уху… Набираю.
После недолгого молчания они услышали, как Норма говорит:
– Здравствуй, Бетси. Это Норма. Как ты? Хорошо. Как мама? Хорошо. Да нет, ничего. Мы тут просто сидим, кушаем. Тетя Элнер у нас… Макароны с сыром и ветчиной, печеные яблоки, горошек. Знаешь, глупо, конечно, такие вещи спрашивать, только не думай, что я рехнулась, но я тут читала статью о татуировках… татуировках… да… э‑э… у Джона есть татуировка, нет? А‑а… ну так я и думала. Да нет, что ты, я так просто, мы подумали, может, он знает кого‑нибудь, у кого есть. Ага. Ну ладно, беги, отпускаю. Ты у нас человек занятой. До вторника. Береги себя.
Норма вернулась в гостиную, села за стол и принялась есть.
Мак подождал. Потом сказал:
– Ну?
– Что – ну? – Норма на него не взглянула.
Тетя Элнер спросила:
– Есть у него татуировка или нет?
Норма потянулась за булочкой.
– Мак Уоррен, я тебя убью.
– Меня? За что?
– Я выставила себя полной дурой, и все из‑за тебя.
– Из‑за меня?
– Единственный раз в жизни ты не наврал… и позволил мне выставить себя полной дурой. Ты прекрасно знал, что у него есть татуировка, черт тебя подери.
– Я так и сказал, что есть. Разве нет, тетя Элнер?
– Да, он так и сказал.
– Ты должен был меня остановить. А ты позволил мне спокойно пойти и…
Тетя Элнер спросила:
– Что там нарисовано на татуировке, агнец?
– Нет.
– Ну а что?
– Просто сердце, а внутри имя.
– Какое?
– Ванда.
Тетя Элнер удивилась:
– Ванда?.. Мне казалось, его жену зовут Бетси.
Норма гневно смотрела на Мака:
– Мак, я тебя убью.
– Интересно, кто такая Ванда, – полюбопытствовала тетя Элнер.
– Не знаю, и уж конечно я не стала спрашивать.
– Бедная крошка Бетси.
Норма взглянула на улыбающегося Мака:
– Чего это ты такой довольный?
– Полагаю, после обеда меня ждет первый массаж.
Норма покачала головой:
– Вот видите, тетя Элнер, видите, с кем приходится иметь дело? Вечно я ловлюсь на его дурацкие пари.
– Может, его мать звали Ванда?
Мак хмыкнул:
– Нет, тетя Элнер, вряд ли это имя его матери.
Тетя Элнер была заинтригована.
– Норма, она никак не намекнула, чье это имя?
– Нет. И к тому же не слишком обрадовалась, что я вообще спрашиваю. Нам обеим было ужасно неловко, так что спасибо тебе большое, Мак!
– Ума не приложу, почему ты мне не поверила.
– Да кто же в здравом уме поверит, что пресвитерианин, тем более священник, будет расхаживать с татуировкой? Не каждый же день с этим сталкиваешься.
– Может, это из Библии?
– Нет, тетя Элнер, – сказала Норма. – Сомнительно, чтобы в Библии встречался персонаж по имени Ванда.
– Может, это жена одного из апостолов?
– Нет, дорогая. – Норма нахмурилась в сторону Мака: – А тебе я вот что скажу. Благодари свою счастливую звезду, что когда я за тебя вышла, на тебе не было татуировки с именем другой женщины.
– Что?
– Что на тебе не было имени этой девицы Аннет, не то бы я с тобой в первый же день развелась.
– Ах, ах, да ради бога.
Тетя Элнер спросила:
– Кто такая Аннет?
– Никто, – сказал Мак.
– Не позволяйте ему дурачить вас, тетя Элнер.
– У нас было одно свидание, а она раздувает из этого целый роман.
Норма встала и начала прибирать со стола.
– А я случайно узнала, что у вас было два свидания.
– Как ты узнала?
– Узнала, и все. Неважно. – Норма отправилась на кухню достать из холодильника рисовый пудинг.
Мак подмигнул тете Элнер:
– А я вот что сделаю. Завтра пойду и закажу твое имя, прямо поперек груди, ладно?
Норма, выдавливая джем на пудинг, крикнула из кухни:
– Не вздумай. Не хватало только, чтобы ты себя всего покрыл татуировками. Потом ты присоединишься к банде рокеров и начнешь грабить банки. Как раз об этом я всю жизнь и мечтала: стать женой преступника.
Мак взглянул на тетю Элнер, которая в ожидании десерта уже держала наготове ложку.
– Моя‑то совсем сбрендила.
– Да, но рисовый пудинг у нее бесподобен.
Увиливание
Нью‑Йорк
15 декабря 1974
Несколько месяцев Дена таскалась к доктору О'Мэлли дважды в неделю и дважды в неделю сидела в его кабинете, готовая плакать от скуки. Он тоже сидел и ждал, когда она скажет что‑нибудь интересное или что‑нибудь такое, что он смог бы проанализировать. Но Дена если и открывала рот, то говорила или о погоде, или о текущих событиях, или о работе. Сегодня, устав от этой игры в одни ворота и, как обычно, уставившись в потолок, она решила использовать свои профессиональные навыки.
– А почему бы вам не рассказать что‑нибудь о себе? Вы на вид кажетесь слишком молодым, чтобы работать врачом. Откуда вы? Вы женаты? Дети?
Он оторвал взгляд от тетради:
– Мисс Нордстром, я врач, а вы пациент. Я здесь для того, чтобы разговаривать о вас.
– Что вы хотите, чтобы я сказала? Объясните, что вы хотите, чтобы я сказала.
– Что хотите, мисс Нордстром, это ваше время.
– Мне от этого очень неловко. (Он бросился записывать в тетрадь. Неловко.) Вы просто сидите и… В смысле, я же плачу за это. Разве не вы должны со мной разговаривать, задавать вопросы? Я пришла, чтобы вы помогли мне избавиться от стресса, а не заработать его.
Он улыбнулся, но продолжил писать. Через минуту она решила испробовать другую тактику.
– Знаете, доктор О'Мэлли, вы очень привлекательный мужчина, вы в курсе? Вы женаты?
Дене показалось, что доктор чуточку покраснел, но он отложил ручку и сказал сухо:
– Мисс Нордстром, вы использовали все уловки, к каким обычно прибегают пациенты, но в конце концов мы все же заговорим о вас. Мы можем начать сегодня, можем через неделю, можем через две. Как хотите.
– Я же говорю. Каждый раз, как прихожу, говорю! – взорвалась Дена.
– Мисс Нордстром, вы говорите только о том, что делаете. А мне интересно, что вы чувствуете.
– Что я чувствую в отношении того, что делаю? Мне нравится моя работа. Именно этого я и хотела с тех пор, как себя помню.
– Нет, что вы чувствуете в отношении себя лично – вне вашей работы.
– В каком смысле?
– Я не могу составить ваш портрет вне связи с работой. Мне надо знать, как вы относитесь к людям, как, по вашему мнению, люди относятся к вам.
– Но их отношение ко мне… связано с работой.
– По‑моему, вы путаете профессиональные и личностные качества. Кто вы за пределами своей работы, вот что я пытаюсь услышать.
– А по‑моему, вы пытаетесь втиснуть меня в какую‑то коробку. Моя работа – не просто работа. То, чем я занимаюсь, и есть то, что я из себя представляю. Я не водопроводчик и не маляр на стройке, который заканчивает в пять вечера. Моя работа занимает двадцать четыре часа моей жизни. Это, наверное, трудно понять. Куда бы я ни пошла, я на телевидении, вот какие у меня «отношения» с людьми.
– Я не говорю о том, что другие не в состоянии отделить вас от вашей работы, мне интересно, в состоянии ли вы сами это сделать.
Дена посмотрела в окно. Падающие снежинки поблескивали в желтом свете уличных фонарей. Это напомнило ей другой снежный вечер, когда они с мамой шли по улицам Нью‑Йорка от самого центра до маминого дома, но она быстро вытолкнула воспоминание прочь из головы. Она не любила думать о матери. И уж конечно не желала обсуждать это с доктором О'Мэлли. Это не его дело.
После окончания сеанса он закрыл тетрадку.
– Мисс Нордстром, боюсь, у нас возникла проблема. – Тут он поправил себя: – Нет, боюсь, это у меня возникла проблема, проблема с расписанием. У моего бывшего пациента серьезный кризис, и я буду вынужден отдать ему ваше время.
Ура, подумала Дена.
– Но я поговорил с доктором Холлингом и – простите, но я вынужден перевести вас к другому врачу, который, на мой взгляд, сможет гораздо больше помочь вам конкретно с вашей бедой. Знаете, бессонница, нервозность… Она специалист по гипнотерапии и…
– Гипноз? Я не хочу, чтобы меня гипнотизировали, вы что!
Доктор О'Мэлли сказал:
– Погодите отказываться, дайте ей шанс. Обнаружено, что гипнотерапия оказывает прекрасное воздействие при глубоко укоренившихся… э‑э… Проблемы с расслаблением очень успешно решаются гипнотерапией.
Дена скорчила гримасу:
– К тому же я не в восторге от идеи посещать женщину‑врача. У вас нет врача‑мужчины, которого вы могли бы мне порекомендовать?
– Нет, доктор Диггерс – единственная, кого я могу с уверенностью рекомендовать. – Тут О'Мэлли, казалось бы, немного убавил официозу и сказал доверительно: – Я сам был ее пациентом.
– А с вами‑то что стряслось? Зачем вам понадобился психиатр?
Он улыбнулся ее внезапной тревоге:
– Это необходимо. Все врачи обязаны подвергнуться психоанализу, прежде чем получат звание. Да и вообще большинству из нас это нужно.
– Хм.
– Я уже с ней говорил, она вас примет в пятницу, в наше время. Зовут ее Элизабет Диггерс, и думаю, вы останетесь довольны. – Он протянул ей визитку доктора Диггерс.
– Ну ладно… Какая разница.
Он встал и пожал ей руку:
– Что ж, был рад знакомству, мисс Нордстром. До свидания. И удачи!
Шагая домой под снегом, Дена чувствовала себя отпущенной с уроков школьницей и вместе с тем ощутила странную печаль, словно ее отвергли. Вряд ли причиной грусти была мысль, что она больше не увидит доктора О'Мэлли, этому она как раз радовалась. Может, это оттого, что близилось Рождество? Она ненавидела Рождество. Оно было всегда одинаковое, все ее дергали. Одной сидеть в праздничный вечер было тоже мукой. Ей приходилось столько раз извиняться, столько лжи наворотить. Джей‑Си уже заманивал ее поехать к нему, в Миннесоту, но ей вовсе не светило провести Рождество в чужой семье. Обычно все каникулы она тупо спала, а потом плела всем, как весело провела время. Это становилось все труднее и труднее.
Когда она добрела до Сорок пятой улицы, снегопад превратился в метель и дальше вытянутой руки ничего было не разглядеть. Через два квартала она подняла голову как раз вовремя, чуть не налетев на огромную коричневую массу, и перепугалась. Гигантского живого верблюда переводили из фуры в боковую дверь мюзик‑холла «Рэдио‑Сити».
Пережидая, пока животное пройдет, она кинула взгляд в темнеющий проем двери театра. Всколыхнулось то, чего не хотелось вспоминать, и Дена быстро перешла на другую сторону улицы.
На Пятьдесят шестой она захихикала. Представила комментатора, который начнет программу с анонса: «Известный работник телевидения затоптан верблюдом. Подробности в десять вечера».
Айра был бы в восторге.
Втюрился
Нью‑Йорк
15 декабря 1974
После того как Дена вышла из его кабинета, чтобы уйти навсегда, Джерри О'Мэлли почувствовал себя совершенно разбитым. Меньше всего на свете он хотел отсылать ее к другому врачу. Но этика и профессионализм не позволяли ему поступить иначе. Он безнадежно, по самую макушку втюрился в Дену Нордстром и при всем старании не мог быть объективным. Когда она впервые вошла в его кабинет, у него дыхание перехватило от ее красоты. Но не только ее красота виновата. Ему и прежде доводилось лечить красивых женщин, а тут ему постоянно хотелось встать и обнять ее. Ту Дену, которую он увидел под сногсшибательной внешностью мисс Нордстром, – ранимую, напуганную девочку, заключенную внутри женщины, хотелось ему обнять.
Он позволил ей выйти из кабинета. Ничто в жизни не давалось ему труднее. Он взглянул н<
|
|
|
