Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

В водовороте политических страстей 19 глава




Несмотря на шумный успех, спустя некоторое время «Положение во гроб» было отвергнуто церковниками, которых смутили и напугали трагедийность звучания картины и жизненная достоверность персонажей. Её постигла та же участь, что и первый вариант «Святого Матфея» и обе доски для церкви Санта-Мария дель Пополо. К счастью для Караваджо, об этом он так ничего и не узнал, поскольку картину вынесли и упрятали в подвал, когда он уже покинул Рим. Она была извлечена на свет после более чем двухвекового заточения и оказалась в созданной в 1908 году Пинакотеке Ватикана. В 1608 году место отвергнутой картины в Кьеза Нуова занял триптих работы молодого Рубенса.

Когда художник накладывал на холст завершающие мазки, в переулке Сан-Бьяджо появился посыльный с вестью о кончине старого кардинала Маттеи. Отложив все дела, Караваджо поспешил во дворец Навичелла для выражения соболезнования братьям Маттеи. Через два дня состоялось отпевание в Санта-Мария ин Валличелла, куда пришло несметное количество народа проститься с кардиналом Джероламо Маттеи, учеником и последователем преподобного Филиппа Нери, чьи страстные призывы к добру и справедливости запечатлелись в памяти благодарных людей. Слушая скорбные звуки органа, Караваджо вспомнил, почувствовав ком в горле, как старый кардинал молча поддерживал его своим неслышным появлением в мастерской, когда он с остервенением работал над «Призванием апостола Матфея», а по завершении работы так же молча перекрестил его. Вернувшись домой, он долго сидел перед почти завершённой картиной, которая предназначена для церкви, где только что прошло отпевание. А как бы воспринял кардинал Маттеи его новую работу? Затем он подошёл к холсту и, взяв кисть с палитрой, слегка поправил безжизненно свесившуюся к бездне руку Христа, придав ей ещё большую мертвенную бледность.

В этой и последующих работах Караваджо всё отчётливее и мощнее слышна трагедийность звучания, особенно усилившаяся после потрясшей художника публичной расправы над Джордано Бруно. Что бы он ни делал и где бы ни находился, его неотступно преследовала мысль об уготованной ему злой участи. Предчувствием близкого конца объясняется поспешность в делах и поступках, словно он торопился выразить то, что считал своим долгом художника. Его нередко выбивали из колеи наветы недоброжелателей и завистников, число коих множилось после очередной неудачи, когда выполненные им работы отвергались и он становился посмешищем в глазах недругов. Однако вера в собственные силы и поддержка друзей помогали преодолевать моменты уныния и хандры. В одном из посвящений ему поэт Милези справедливо заметил:

 

Потуги недругов ничтожны

Оклеветать твои творенья.

Тебя унизить невозможно –

Высоко гения паренье.

 

Во время отпевания кардинала Маттеи в церкви к нему подошёл познакомиться молодой аристократ Массимо деи Массими, родственник покойного. Караваджо слышал о нём как об удачливом финансисте, расходующем немалые средства на коллекционирование произведений искусства. Договорились о ближайшей встрече во дворце Massimi alle Colonne, что в двух минутах ходьбы от церкви Кьеза Нуова. Предложение Массими было ожидаемым – написать для его семейной капеллы картину на тему суда Пилата над Христом. Оплата обещалась щедрая, и художник воспрянул духом – новое предложение лишний раз сулило ему славу, успех и высокое положение в художественных кругах папской столицы. Тридцатитрёхлетний Караваджо ещё не знал, что подходит к концу последний сравнительно спокойный год его жизни.

 

Глава девятая

В ВОДОВОРОТЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ СТРАСТЕЙ

 

Политическая борьба между сторонниками и противниками Испании в самой римской курии, непрекращающиеся интриги и грызня среди влиятельных кланов патрициев вконец доконали нерешительного папу Климента. В феврале 1605 года с ним после получения из Мадрида резкого письма случился апоплексический удар и через месяц он умер. Закончилось его тринадцатилетнее правление, отмеченное не только колебаниями и непоследовательностью в политике, но и возросшей жестокостью в отношении инакомыслящих. Последнее в значительной степени задело и Караваджо. Но как бы ни придиралась церковная цензура, отвергая некоторые работы, для него этот период оказался на редкость удачным и плодотворным, позволившим полностью проявить себя и раскрыться. Он выстоял, не пал духом и, несмотря на козни завистников и недоброжелателей, достиг апогея славы. Кто знает, чем обернётся для него жизнь при новом понтифике?

Вместе с толпами римлян, охочих до зрелищ, он устремился на площадь Святого Петра, чтобы узнать имя нового преемника. В толпе высказывались на сей счёт самые различные предположения, ибо выбор из жаждущих власти тщеславных кардиналов был велик. Ждать пришлось недолго – уже в полдень 1 апреля из трубы на крыше Сикстинской капеллы повалил белый дымок. Но можно ли этому верить? Ведь 1 апреля в день pesce d'aprile или апрельской рыбы, как называют его итальянцы, никто никому не верит, а над легковерами смеются и потешаются все кому не лень. Однако не прошло и часа, как один из участников конклава громогласно объявил Urbi et Orbi, что новым папой избран Алессандро Медичи, принявший имя Льва XI. Это означало, что новый избранник уже выбором имени заявил о своём желании продолжить курс своего великого предшественника – папы Льва X, также из рода Медичи, который более восьмидесяти лет назад проводил жёсткую независимую политику.

Позднее выяснилось, что на конклаве развернулась отчаянная борьба противников и сторонников Испании. Последние пошли на компромисс, отдав голоса за смертельно больного представителя клана Медичи, вступившего в родство с французским монархом. Хотя было ясно, что папа долго не протянет, по столь знаменательному случаю представитель Тосканского герцогства при папском дворе кардинал дель Монте устроил во дворце Мадама пышный приём с музыкой и балетным дивертисментом, на который пригласили и Караваджо, но он не пошёл. Ему было неловко за давешнюю свою слабость, когда он отправил к кардиналу гонцов с просьбой о помощи. Вероятно, не забылась и обида за подстроенную дель Монте встречу с братом Джован Баттистой, которого он отказался признать, и эта мысль, несмотря на все старания отогнать её от себя, часто всплывала в его сознании, причиняя боль.

Как же опрометчиво поступили собравшиеся на конклав умудрённые жизненным опытом кардиналы, не посчитавшись с народной приметой! Поторопился и дель Монте, празднуя победу над своими происпански настроенными противниками. 1 апреля действительно сыграло со всеми ими злую шутку – спустя двадцать семь дней после избрания папа Лев XI испустил дух. Вновь зазвонили заупокойные колокола, и в Риме воцарилось безвластие. Между политическими противниками происходили нешуточные баталии, которые иногда заканчивались кровавым исходом. Особенно бурные события произошли в самом центре Рима, где улицу Кондотти перегородила кучка отчаянных парней во главе с хромым сорвиголовой Алессандро Томассони, старшим из пятерых братьев, который получил тяжёлое ранение в Нидерландах, где командовал отрядом, снаряжённым князьями Фарнезе для подавления восстания местных протестантов. Он пригрозил, что возьмёт штурмом тюрьму Тор ди Нона, и потребовал освободить своих заключённых там сторонников. Во избежание дальнейшего кровопролития властям пришлось пойти на уступки и выпустить на волю несколько отъявленных негодяев, включая уже упоминавшегося Рануччо Томассони. В городе участились грабежи и насилие, закрылись торговые лавки, люди опасались появляться на улице. Приходили вести из других городов о кровавых стычках между сторонниками Испании и Франции. Страна была на грани гражданской войны.

Наконец в самый разгар беспорядков 29 мая папой был избран Камилло Боргезе, принявший имя Павла V. Первым делом он возвёл в сан кардинала своего двадцатисемилетнего племянника Шипионе Боргезе для укрепления своих позиций, а также постарался избавиться от оппонентов. Среди попавших в опалу оказались всесильный кардинал Пьетро Альдобрандини и весь его клан. За свои «художества», ставшие притчей во языцех, кардинал стал неугоден новой власти, у которой на него накопился большой список противоправных деяний. Вскоре его услали с глаз долой в далёкую Равенну, когда-то процветающую, а ныне прозябающую в полном запустении и безвестности. Оттуда ему позволят вернуться только через двадцать пять лет. Но былая порочная жизнь наложила на него неумолимый отпечаток, и из ссылки он возвратился в Рим немощным стариком.

Одним из первых попал под горячую руку и любимчик покойного папы кавалер Чезари д'Арпино, у которого папские ищейки обнаружили тайную коллекцию аркебуз и прочих огнестрельных орудий. Это было расценено как серьёзное преступление, когда повсюду шла борьба с незаконным обладанием оружием. За такое нарушение любому человеку, взятому с поличным, грозило самое суровое наказание. Не помогли ни былые заслуги, ни почётный титул кавалера, и бедняга угодил за решётку, пока шло разбирательство его дела. Вынесенный ему смертный приговор был отменён лишь после того, как перепуганный Чезари подписал акт о передаче апостольской палате ста десяти картин своей коллекции, включая «Юношу с корзиной фруктов» и другие работы Караваджо, и уплате штрафа в пятьсот скудо за незаконное хранение оружия. Картины Караваджо и других мастеров по распоряжению папы были подарены папскому племяннику, давнему поклоннику искусства обретшего громкую славу молодого художника.

В июле вновь испечённый кардинал Шипионе Боргезе получил высокий титул государственного секретаря, хотя в отличие от впавшего в немилость Пьетро Альдобрандини политикой особо не интересовался. Его увлечениями были светская жизнь и коллекционирование произведений искусства, на что требовались немалые средства. Но он преуспел и по части личного обогащения. К концу пятнадцатилетнего правления своего дяди Павла V кардинал Боргезе сумел сколотить огромное состояние, что позволило ему обзавестись новыми дворцами в самом Риме и приобрести около восьмидесяти имений в его окрестностях, где на лоне природы им закатывались пиры, о которых ходили легенды. Это была далеко не ординарная личность, деятельная и импульсивная. Кардинал имел слабость к поэзии и музыке, к античному и современному искусству, хотя мало во всём этом разбирался. О его поверхностных знаниях свидетельствуют многие современники. Из несчастий, которые обрушились вскоре на голову Караваджо, он сумел извлечь для себя немалую выгоду, и его коллекция обогатилась многими работами художника.

Пополняя свою галерею всё новыми приобретениями, что стало чуть ли не главным смыслом его жизни, он не брезговал никакими средствами, лишь бы заполучить полюбившуюся ему картину или изваяние. Не до конца ещё выяснено, каким образом он оказался владельцем картин Тициана «Любовь небесная и Любовь земная» или Караваджо – «Больной Вакх». Позднее кардинал Боргезе упрятал в тюрьму Гвидо Рени за несогласие на него работать, и только благодаря вмешательству болонского архиепископа художник обрёл свободу. Точно так же он поступил с Доменикино, не пожелавшим уступить за бесценок свою картину «Охота Дианы» с купающимися обнажёнными нимфами. Проведя в Тор ди Нона пару недель в общей камере с ворами и бродягами, художник вынужден был пойти на попятную. Известна также наделавшая много шума криминальная история, связанная с кражей в 1608 году по наущению кардинала из церкви Сан-Франческо аль Прато в Перудже картины Рафаэля «Снятие с креста», которая вскоре оказалась в коллекции Боргезе. Возмущённые граждане Перуджи направили папе петицию протеста. Чтобы успокоить разгневанных горожан, напуганному до полусмерти кавалеру Чезари д'Арпино, ставшему совершенно ручным, было приказано снять копию с украденного оригинала, и возникший скандал был каким-то образом замят.

Истинную суть предприимчивого кардинала – гедониста и страстного коллекционера – удалось выразить великому Бернини в небольшом мраморном изваянии 1632 года. Хотя бюст был создан за год до смерти кардинала, он выглядит на нём бодрым и преисполненным энергии. На одутловатом лице с двойным подбородком и изящной эспаньолкой – глаза-буравчики, а на голове – залихватски сидящая на затылке кардинальская шапочка.

Павел V любил единственного сына своей сестры и терпимо относился к его светским увлечениям и коллекционерским страстям. Любую критику в адрес своих близких он пресекал на корню, равно как и попытки охаивания деяний прежних понтификов. Когда по рукам пошла гулять рукопись, в которой о покойном папе Клименте говорилось как о жестоком диктаторе, сравнимом с императором Тиберием, папским агентам удалось выявить автора, и по приказу папы он был обезглавлен. Венецианский посол сообщал из Рима, что расправа над автором, который неожиданно оказался женщиной, близкой к высшему обществу, потрясла весь город.[63] Зато новый папа в глазах многих и прежде всего своих внутренних и внешних политических противников стал выглядеть строгим и непреклонным правителем, чего Павел V всячески добивался.

Пока шли перестановки в верхних эшелонах власти и расправа над противниками, до Караваджо дошли вести о том, что литератор Альбертини избил свою строптивую сожительницу и Лена подала на него в суд. Говорили, что теперь она пользуется повышенным вниманием и покровительством нотариуса Мариано Паскуалоне, занимающего прочное положение в среднем звене власти и вхожего к новому кардиналу Шипионе Боргезе. В своё время ему было поручено вести дело несчастной Беатриче Ченчи, с которым он успешно справился, разбив в пух и прах все доводы одноглазого адвоката Фариначчи.

С Леной художнику так и не удалось увидеться и договорить. Оказавшись однажды ночью под окнами её квартиры над зеленной лавкой, он принялся громко выкликать девушку: «Лена! Лена!» – и в ответ на него был вылит ушат воды. Чертыхнувшись, он в сердцах запустил камнем в окно. Ничего не поделаешь – пришлось проглотить горькую пилюлю. В это жестокое время, чтобы выжить, каждый изворачивается, как может: Лена торгует телом, а он – своим искусством.

Не в характере Караваджо было особо горевать, и он приказал себе не думать больше о вероломной подружке. Это давалось ему с трудом, ревность разъедала душу, но дел было по горло. Уже дважды напоминал о контракте адвокат Керубини, поскольку отделочные работы в Санта-Мария делла Скала на Трастевере были давно завершены. В итоге художник приступил к написанию одной из лучших своих монументальных работ «Успение Богоматери» (369x245). Чтобы установить сколоченный плотниками с улицы Маргутта громоздкий подрамник с натянутым на него загрунтованным холстом, пришлось дополнительно расширить отверстие в потолке без ведома хозяйки дома. Хотя по высоте будущая картина позволяла отобразить также сцену Вознесения, как того хотел заказчик, художник ограничился показом трагического Успения, а остальное зритель в состоянии домыслить сам, что вполне позволяет плоскость картины вертикального формата. Он помнил о своём ошеломляющем впечатлении от «Ассунты» Тициана и поэтому не осмелился затронуть тему Вознесения, посчитав, видимо, что не был к ней ещё готов, а состязаться с великим мастером, как безуспешно пытался тщеславный Чезари, ему не хотелось.

Поскольку работа писалась для церкви в Трастевере, районе, населённом в основном беднотой, художник старался передать царившую там атмосферу. На картине убогое и мрачное помещение с непомерно высоким кессонным потолком. Только что поднят с помощью висящего шнура тяжёлый балдахин кровавого цвета и за ним открылась сцена, преисполненная подлинно трагедийного звучания. Всё внимание автора сосредоточено на раскрытии типических характеров простых людей, которых сплотило постигшее их великое горе. В центре бездыханное тело Девы Марии, написанной автором по памяти, так как Лену ему не удалось отыскать. Рядом тесно стоящие апостолы. Двое из них не в силах сдержать рыдания прикрывают руками лица. У изголовья стоит, подперев рукой опущенную голову, Иоанн, перешедший из «Положения во гроб». Особо выделяются мощные фигуры Петра и Павла; один из них поднял руку, как бы призывая остальных к молчанию в надежде, что Мария вот-вот очнётся ото сна. Среди умолкших и стоящих в оцепенении молодых и пожилых учеников Христа художник, вероятно, изобразил заказчика Керубини, перед которым чувствовал вину за проволочку – на голове у него широкополая крестьянская шляпа.

На переднем плане у самого края полотна – согбенная фигура плачущей Марии Магдалины, сидящей на низком стульчике. Она также написана не с натуры, но у неё те же заплетённые косички, как у Лены на предыдущей картине. Несмотря на горе, обрушившееся на людей, картина в отличие от «Положения во гроб» лишена патетики, резких движений и внешних эффектов. Живопись стала намного мягче, ей присуща сдержанная серовато-коричневая тональность с преобладанием красных тонов. Прозрачнее выглядят даже тени, появилась едва ощутимая в глубине воздушная среда. Луч света слева скользит по диагонали вдоль мрачной стены, а затем по головам, лицам, рукам, одежде и замирает на усопшей Марии, лежащей на коротком ложе. Приподнятый край хитона обнажил её голые ноги выше щиколоток, которые свешиваются, не уместившись на смертном одре. Руки по обычаю не скрещены, а лежат свободно – одна прижата к груди, другая откинута в сторону, словно указывая на плачущую рядом Магдалину. На прекрасном молодом лице с высоким лбом веки сомкнуты, но рот приоткрыт, как это бывает у спящих. Над головой едва различимый нимб – единственная уступка условности. Красноватый хитон Марии перекликается с цветом нависшего сверху тяжёлого полога. На полу слева медный таз для обмывания тела с намоченной в нём корпией. Если отрешиться от стоящих в глубине в молчании скорбящих апостолов, то, глядя на картину, не сразу понимаешь, что же изображено на ней – тело умершей или фигура спящей, смерть или сон?

По-видимому, таким же вопросом задавались и босые кармелиты нищенского монашеского ордена, которым принадлежала церковь. Их поразило на картине реалистически показанное людское горе. Но образ смерти никак не соответствовал евангельским канонам Успения Богородицы, и монахи наотрез отказались оставить у себя ущербную, по их мнению, картину, на которой фигура усопшей показана со вздувшимся животом и непристойно обнажёнными ногами, как у простолюдинки. Вот когда вовсю постарались недруги художника, которые пустили по городу слушок, что моделью для Девы Марии послужила выловленная из Тибра утопленница, оказавшаяся беременной проституткой. Многие знали правду, которая выглядела не менее скандальной, – главная героиня картины написана с Лены Антоньетти. Говоря об этом, биограф Манчини прямо признаёт, что «в образе Богоматери изображена одна куртизанка, возлюбленная художника».

Вложив столько сил и старания в написание картины, Караваджо растерялся, никак не ожидая такой реакции монахов. Стушевался и заказчик. Выше было отмечено, что при подписании контракта гарантом выступил Джустиньяни. К сожалению, его не было в Риме – недавно он отбыл с семьёй в полугодичное путешествие по Франции и Германии, где у него было немало дел, связанных с банковскими операциями. Осторожный Джустиньяни решил издали понаблюдать, чем закончатся в Риме политические баталии и междоусобные распри. Его обеспокоила также чересчур бурная деятельность молодого кардинала Боргезе, бросавшего жадные взгляды на его коллекцию, и он решил отсидеться от греха подальше за Альпами. На кардинала дель Монте надежды было мало, так как у новых властей он не был в фаворе за свои давние симпатии к Франции.

Но в защиту Караваджо выступили некоторые коллекционеры и меценаты, в том числе братья Маттеи, которые потребовали от нерешительного адвоката Керубини, владельца капеллы, где была установлена картина, добиться её показа хотя бы в течение недели всем, кому дорого искусство. Обескураженный случившимся автор заперся дома и ни с кем не хотел встречаться и говорить на эту тему. Вот тогда-то «ущербную» картину увидел молодой Рубенс, посчитавший её подлинным шедевром. По его совету мантуанский посол сообщил об отвергнутой работе своему хозяину – герцогу Винченцо Гонзага, владельцу богатейшей художественной коллекции, начало которой было положено его знаменитой бабкой маркизой Изабеллой д'Эсте, самой образованной женщиной своего времени, портреты которой писали Леонардо да Винчи и Тициан. Среди претендовавших на картину был и менее сильный конкурент герцог Чезаре д'Эсте, когда-то изгнанный из Феррары папой Климентом, конфисковавшим львиную долю его дворцовой коллекции. Этот последний бездетный отпрыск рода д'Эсте был правителем Модены и Реджо-Эмилии. Его посол в Риме Фабио Мазетти давно присматривался к Караваджо, следя за каждым его шагом и информируя патрона о работах художника, обретающего всё более громкую славу. В этом состязании верх одержал более решительный Гонзага, который в конце концов приобрёл «Успение Богоматери», вызвавшее много шума в Риме. Не остался внакладе и Рубенс, получивший свои комиссионные за удачно завершённую сделку.

Отвергнув великое творение, монахи-кармелиты утешились позднее написанной для них караваджистом Карло Сарачени картиной, в которой сцены Успения и Вознесения были представлены не в мрачной комнате, а в просторном помещении с арками и колоннами, с ликующими на небесах ангелами, играющими на арфах и скрипках и устилающими цветами путь возносящейся Деве Марии. Работа была выполнена в идеологически выдержанном духе и заняла своё прочное место в церкви. В ней присутствуют контрастные светотеневые переходы, свойственные манере Караваджо, но нет и намёка на присущую ему страстность и выраженный в отвергнутой работе дух подлинно народной драмы. В начале 30-х годов прошлого века, когда резко возрос интерес к творчеству Караваджо, искусствовед Лионелло Вентури, который был далёк от религии, писал, что «отвергнутая церковными алтарями "Смерть Богоматери" – это самая религиозного картина итальянской живописи XVII века».[64]

Несмотря на очередную неудачу, которую Караваджо болезненно переживал, в заказах он не испытывал нужды, что доказывает один из редких сохранившихся и подписанных им документов, в котором говорится следующее: «Я, Микеланджело Меризи из Караваджо, обязуюсь написать для Его Превосходительства г-на Массимо Массими к началу августа с. г. ещё одну уже оплаченную картину достоинства и размера, как и предыдущее написанное для него "Коронование Христа". Составлено и подписано мною собственноручно 25 июня 1605 г. Микеланджело Меризи».[65]

После постигшей его неудачи Караваджо вспомнил о настойчивом молодом банкире и, преодолев хандру, взялся за работу. Так появилось «Коронование терновым венцом» (127x165,5), которое позже оказалось в коллекции Джустиньяни. Дело в том, что предприимчивый и успешный финансист Массими не сумел по молодости правильно рассчитать свои силы и толком распорядиться средствами. Увлекшись игрой на рынке купли-продажи ценных бумаг и приобретением произведений искусства, он в конце концов оказался банкротом и вынужден был распрощаться как со своим банком, так и с коллекцией картин. «Коронование» продолжает трагическую серию Караваджо, начатую «Взятием Христа под стражу». Здесь присутствуют перешедшие из прежней работы один из римских легионеров и двое вошедших в раж истязателей. Увенчанная колючим тёрном голова Христа склонилась под палочными ударами палачей. Легионер, внимательно следящий за истязанием, весь обращен в слух. Недаром луч света выхватил из полутени его торчащее ухо – ему хочется услышать мольбу о пощаде из сомкнутых уст жертвы. Кстати говоря, следует заметить, что Караваджо всегда уделял большое внимание написанию ушей, считая их столь же выразительными, как и руки, и способными поведать многое об индивидуальности человека. Напряжённая композиция, насыщенный цвет и впечатляющая светотеневая лепка фигур – всё подчинено раскрытию драматизма изображения.

Доверчивый заказчик Массими настолько был рад готовности известного художника работать на него и впредь, что опрометчиво оплатил будущую картину заранее. Предпринимая отчаянные попытки отыскать скрывающуюся от него Лену и беспокоясь за её судьбу, Караваджо как-то забыл об оплаченном заказе и не очень торопился браться за работу. И только после встречи с обходительным Маттеи, к которому, по всей видимости, обратился за содействием его излишне доверчивый родственник, художник взялся за написание картины «Ecce Homo». На ней Христос предстаёт более моложавым, подтянутым, с редкой растительностью на лице и в терновом венце. Он стоит обнажённым с белой набедренной повязкой и связанными на запястье руками. Справа от него две фигуры: впереди Пилат, который смотрит в сторону, указывая руками на Христа, как бы спрашивая у воображаемой толпы: кого же помиловать – Его или Варраву? За ним рослый раб-слуга с белой повязкой или тюрбаном на голове, который держит в руках тёмно-красное одеяние, только что снятое с Христа, выставленного нагим на всеобщее обозрение. Оригинал картины не сохранился, и она дошла до нас в авторской копии.

Расквитавшись с доверчивым банкиром, получившим, наконец, долгожданную картину, довольный Караваджо как-то под вечер 29 июля прогуливался по площади Навона, где случайно повстречал нынешнего ухажёра своей Лены – упитанного и вальяжного нотариуса Мариано Паскуалоне. Его самодовольный вид сразу не понравился художнику. Слово за слово, и между ними завязалась шумная перепалка, в ходе которой соперники не скупились на взаимные оскорбления. Вокруг стала собираться толпа зевак.

– Ты только взгляни на себя, – заявил Караваджо. – Она тебе в дочери годится!

– Ну и возьми себе обратно эту потаскушку, – отпарировал Паскуалоне. – Вы с ней отличная пара.

Тогда разгневанный Караваджо вызвал соперника на дуэль, но тот нагло рассмеялся ему в лицо.

– Ты что, свихнулся? Не собираюсь я об тебя руки марать, – сказал нотариус, и тут же получил удар плашмя шпагой по голове. Увидев выступившую на его испуганной физиономии кровь, Караваджо спешно ретировался, пока потерпевший призывал собравшихся прохожих быть свидетелями нападения.

Дело принимало серьёзный оборот, поскольку рану, пусть даже пустяшную, получил видный государственный чиновник. Сидя дома, Караваджо с минуты на минуту ждал прихода полиции, но появился посыльный от семейства Колонна, откуда пришла неожиданная помощь. Здесь впору задаться вопросом: можно ли считать участие этого семейства в судьбе Караваджо действительно бескорыстным, особенно в последние пять лет жизни художника? Не было ли тут скрытого интереса? Ответить трудно за отсутствием точных данных, которые подтверждали бы ту или иную версию. И всё же именно это семейство в лице маркизы Костанцы и её брата кардинала Асканио Колонна – а с ними был в родстве, как было сказано, и кардинал дель Монте – помогло художнику во избежание неминуемого ареста спешно выбраться из города, снабдив его рекомендательным письмом к племяннице Джованне, бывшей замужем за всесильным правителем Генуи князем Джованни Андреа Дориа.

Беглец прихватил с собой в поездку своего помощника Спаду, чтобы выглядеть знатным синьором со слугой. Видимо, к тому времени Бартоломео Манфреди и Марио де Фьори уже покинули его и начали работать самостоятельно, а легкомысленный Чекко никак не подходил для такой роли. Легко добравшись до Остии, он сел на корабль, принадлежащий семейству Дориа, и отплыл в сторону Генуи. Ему впервые довелось плыть на корабле, и несмотря на прекрасную солнечную погоду и штиль на море его сильно укачало. На первой стоянке в порту Ливорно Караваджо, шатаясь, сошёл по трапу на берег, чтобы немного прийти в себя после качки. Его внимание привлекли душераздирающие крики и плач с пришвартованного к тому же причалу судна, откуда под вооружённым конвоем спускались по трапу толпы орущих измождённых людей, которых охранники подгоняли ударами бича. Это были обращенные в рабство мужчины, женщины, старики и дети – ужасное зрелище. Просвещённый правитель Тосканского герцогства Фердинандо I Медичи не гнушался торговлей людьми, приносившей немалые доходы в его казну. Подвластный ему порт Ливорно был важнейшим перевалочным пунктом работорговли на всём Средиземноморье.

Художнику был оказан тёплый приём во дворце правителя Генуи, но сам шумный портовый город, населённый практичными и постоянно куда-то спешащими людьми с озабоченными лицами, не произвёл на него впечатления. В его глазах он явно проигрывал в сравнении с незабываемой Венецией. Двадцатилетний племянник правителя Маркантонио Дориа, подружившийся с Караваджо, решил во что бы то ни стало удержать знаменитого художника в Генуе и предложил ему расписать фресками парадный зал дворца за баснословную сумму. Как ни заманчивым оказалось предложение, Караваджо не стал понапрасну обольщаться, тем более что исходило оно от ветреного юнца, да и вряд ли его прижимистые родители дали бы на это своё согласие – генуэзцы знали цену деньгам. Кроме всего прочего, им был дан зарок не браться больше за настенную живопись. Но чтобы как-то отблагодарить хозяев за радушие и гостеприимство, он по памяти написал для них повтор «Ессе Homo» (128x103), в котором под впечатлением жуткой сцены в Ливорно – нечто подобное ему довелось увидеть и в генуэзском порту – усилил мрачный колорит, усугубив впечатление от выставленного словно на продажу обнажённого Христа. Седобородый Пилат с испещрённым глубокими морщинами лбом и широким чёрным беретом набекрень смахивает у него на одного из прежних правителей Генуэзской республики, чей портрет кисти Себастьяно дель Пьомбо художник видел во дворце Дориа. Кое-кто из искусствоведов усмотрел в образе Пилата сходство с Галилеем, что маловероятно, поскольку Караваджо был знаком со знаменитым учёным в сравнительно молодые его годы.

Ценность этой далеко не лучшей картины Караваджо в том, что он, возможно сам того не подозревая, вскрыл одну из самых позорных страниц современной ему действительности – работорговлю, которая процветала во всех странах Средиземноморья, в том числе в Венеции, Неаполе и Генуе. Известно, что среди отличавшихся особой дерзостью и жестокостью отчаянных корсаров, промышлявших охотой за живым товаром, было немало итальянцев, перешедших в ислам, на что, кстати, указывает Сервантес в первой части романа «Дон Кихот», ведя рассказ о своём пятилетнем пребывании в неволе у алжирского паши, которому он был продан уроженцем Калабрии, сменившим веру и имя.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...