Черная простыня летит над городом

Людмила Григорьевна Матвеева

Прогульщик

 

Вдруг она передумает?

 

Бабушка громко двинула стулом, чтобы разбудить Гошу, и он проснулся. Может быть, Гоша и до этого не спал, но от стука проснулся окончательно.

— Вставай, вставай, я твою рубашку выгладила. Поешь и поехали.

Гоша поскорее опять зажмурился — ему совсем не хотелось ехать.

Уже много дней бабушка ходила по разным учреждениям и собирала всякие справки для интерната. Гоша не очень обращал на это внимание: мало ли что — справки. А живет он все равно дома, и от справок ничего в его жизни не меняется. Может быть, никакого интерната вообще не будет. Может быть, бабушка передумает, и он всегда будет жить здесь, и никуда она его не отдаст.

Гоша умеет выгонять из своей головы неприятные мысли. Вот почему он совсем не думал об интернате. Гоша вставал каждое утро, отправлялся в школу, а там и вовсе жизнь шла своим чередом. После продленки он приходил домой.

— Сделал уроки?

— Сделал, сделал.

А на подоконнике тем временем копились справки с печатями. Бумажки. Знал бы — стащил и выбросил бы их.

Но вот вчера нашелся человек — напомнил. Светка-Сетка, самая противная девчонка во дворе и даже в микрорайоне, подбежала к нему, сощурила свои узенькие глаза и пропела:

— Гоша Нечушкин теперь интернатский. Там у них, как в тюрьме, сторож с ружьем у двери стоит.

Конечно, Светка получила и за интернатского, и за сторожа, а за ружье еще дополнительно. Она завопила диким голосом и оцарапала Гоше руку. Это было вчера. Интернатский. И все равно он не верил в это до конца. Прогнал тревожные мысли, посидел дома: сейчас бабушка придет и скажет, что она передумала. И справок на подоконнике не видно — может, она сама их выкинула. А что? Порвала справки на мелкие клочки и в ведро. Очень даже просто. Он убедил себя, что так оно и было, даже запел на весь дом. Но бабушка не приходила, и Гоша вышел во двор. Ему повезло — он сразу встретил Стасика. Стасик длинный, он посмотрел на Гошу сверху вниз, кивнул в сторону кино:

— Пошли?

У Гоши не было денег, но он постеснялся в этом признаться. Ему повезло — оказалось, что сеанс недавно начался, а следующего ждать было скучно.

— В гробу я видал это кино, — сказал Стасик. И они просто пошатались вокруг кинотеатра. Душа Гошкина от этого успокоилась. Когда душа успокаивается, все кажется нестрашным и большие проблемы превращаются в маленькие. Будто и вовсе исчезают.

А уж поздно вечером, когда Гоша лег спать, пришла бабушка. Она ворчала на кухне, он засыпал, и было ему совсем легко. С улицы долетал гул машин, мир был и спокойствие. Гоша повернулся лицом к спинке дивана, спинка клеенчатая, прохладная. Он провел по ней пальцем. Все будет хорошо.

Может, эта черная пухлая спинка старого диванчика и есть дом? Твой дом. Ты не бросишь его, он не бросит тебя. Ты засыпаешь у себя дома, видишь хорошие сны. Карусель кружится, кружится, и ты верхом на серой лошади, и весь парк кружится. Летишь, летишь, скорость нарастает. Уже не по кругу, а вперед, вперед. У твоего верного коня развевается грива. Вредная Светка-Сетка остается далеко внизу, жалкая, никому не нужная.

Утром Гоша учуял запах сырников. Бабушка сказала:

— Перестань придуриваться. — Она сдернула с Гоши одеяло. — Поехали побыстрей, и нечего панику поднимать. Ишь, страдания развел. Там тоже люди живут, в интернате. И ничем они не хуже тебя. Вот так.

Гоша медленно поднялся. Теперь он знал — все. Сколько ни прячься от правды, она все равно догонит тебя. И такая тоска навалилась. Но возражать, упираться, клянчить он не стал. И не станет. Раз она так — ладно. Гоша изобразил, что ему плевать, даже засвистел в ванной.

— В доме не свисти, деньги высвистишь. Как будто у нее были деньги…

Сырники бабушка полила сметаной, очень постаралась напоследок. Но все равно сырники не лезли в горло, только Гоша виду не показал и съел целых пять штук.

Бабушка сидела напротив, не спускала с него глаз, и он видел, что она страдает. Гоша хорошо знает свою бабушку. Раз страдает, сейчас начнет орать. Каждый человек страдает по-своему. И только Гоша успел подумать, бабушка стукнула кулачком по столу, чашка подскочила на блюдце.

— Паразитка она, твоя драгоценная мамочка! Всегда была без сердца! Сладкую жизнь ищет! — Тут бабушка схватила тряпку и стала тереть плиту. Когда бабушка теряет душевное равновесие, она всегда начинает уборку и при этом ругается. Трет изо всех сил плиту или моет стенку в кухне. Кричит, возмущается, но не желает тратить на это специальное время — заодно наводит чистоту. Это должно означать, что она, бабушка, толковая, делает нужное дело. А ты, кого она ругает, — пустой человек и специального отдельного внимания бабушки не заслуживаешь.

Сейчас бабушка смотрит на внука с яростью. Маленькие поблекшие глаза стали почти белыми от злости. Швырнула тряпку.

— Ты долго будешь мои нервы драть? Чего ты жуешь целый час?

Он не стал отвечать. Жалко стало бабушку: старая, высохшая, кашляет. Не пила бы водки, не была бы такая. Гоша давно, еще в первом классе, решил — он никогда не станет пить водку. Ни водки, ни вина, ни пива в жизни даже не попробует. В рот не возьмет, и все.

Бабушка схватила его за руку, поволокла к метро. Когда шли по двору, кто-то плакал громко и, кажется, повторял его имя: «Гоша, Гоша». Тоненький голосок. Чей? Откуда? Гоша вертел головой — большие дома, открытые форточки, закрытые форточки. Нигде никого. Должно быть, показалось. Когда нас увозят, хочется, чтобы кто-нибудь поплакал…

Бабушка держала Гошу крепко, изо всех сил. Но сколько у нее сил-то?

— Не вырвусь, не бойся.

Она сразу поверила и разжала пальцы.

 

Добро пожаловать!

 

Интернат стоит во дворе, а вокруг него высокие старые деревья, и на ветках скворечники. Никаких скворцов там, конечно, нет — осень, и птицы улетели в теплые края. Как Гошина мама. Когда Гошу спрашивают: «Где твоя мама?», он отвечает: «Улетела в теплые края». Этот ответ он придумал давно, еще в прошлом году. И никаких дополнительных объяснений. Хотите, считайте — в отпуск уехала мама. Никого ведь это не касается. Не ноет Гоша, не плачет. И не просит вашего сочувствия. Перебьется как-нибудь. Держите при себе ваше любопытство, ваши ахи и охи.

А старые деревья качаются на ветру. Дом похож на обычную школу, и над дверью лозунг «Добро пожаловать!». Смешно вешать в интернате такой лозунг. Гошка хмыкает — прямо курам на смех: добро пожаловать. А у самих сторож с ружьем.

— Нечего хмыкать, — дергает за рукав бабушка. — Расхмыкался.

Никаких сторожей у двери нет. Гоша так и знал, что Светка врет про сторожа с ружьем. Просто дверь. Открылась и закрылась. Ничего особенного.

Просторный вестибюль, посредине четыре аквариума на высоких подставках. Вода в аквариумах почему-то разноцветная. Розовая вода, зеленая, голубая, малиновая. Нарядно, но рыбок нет — просто цветная вода. Тоска — аквариумы без рыб.

Подошла женщина — белый халат, вязаная шапка и длинная челюсть утюгом. Кажется, это называется волевой подбородок.

— Привезли? — Она по-хозяйски оглядела Гошу. — Я дежурная воспитательница, меня зовут Лилия Федоровна. — Взяла у бабушки пачку документов. — Пошли к директору.

И ни одного доброго слова. Они и не нужны Гошке, ее добрые слова. Но все-таки могла бы сказать. Не горюй, мол. Ничего, мол. А ему ни жарко, ни холодно. Плевать.

— Андрей Григорьевич, новенький!

В кабинете директора ковер во весь пол, и в конце ковра сидит за столом директор. Толстый, глазки въедливые, и без конца вытирает платком красное лицо. А сам разговаривает по телефону.

— Андрей Григорьевич, вот новенький, — Дежурная положила на край стола Гошины бумаги. — В канцелярию опять насчет усыновления звонили.

Директор махнул на нее рукой — не сейчас. И она вышла. А Гоша остался посреди кабинета, и бабушка в углу у двери. Гоша подумал: «Усыновление. Во дела. Как это?»

Бабушка скромненько топталась в своем углу и оттуда кивала Гоше: не робей, ничего. Гоша не хотел смотреть на нее. Она-то отсюда домой отправится, а его тут оставит. Рассядется там дома на его диване, приятельниц своих позовет, тоже еще публика.

Директор произносил в телефон непонятные слова:

— Фонды фондами, а жизнь жизнью. Красивые фразы я и сам умею говорить. Нужна реальная помощь. — И он резко положил трубку.

А директор-то не такой уж толстяк-добряк, крепкий дяденька, так подумал Гоша. Он отвернулся, пусть видит, что Гоше наплевать.

— Вот внука привезла, — подала голос от двери бабушка.

Директор повернулся вместе с креслом, теперь он сидел лицом к Гоше, его въедливые глазки прямо вцепились в Гошу. Гоше не нравится этот пронзительный взгляд. Как будто директор заранее не доверял ему и видел его насквозь. «Ты парень хитрый, но и я не промах» — вот что читалось в этих глазках. Но не такой человек Гоша Нечушкин, чтобы позволить с первого взгляда видеть себя насквозь. Гоша стал внимательно разглядывать потолок, с огромным интересом он туда глядел. А что? Очень даже интересный потолок в кабинете директора интерната Андрея Григорьевича, белый.

Бабушка все держалась в сторонке, виновато моргала, покорно вздыхала. Все-таки ей, наверное, было совестно отдавать родного внука из родного дома в государственное учреждение. Казенное место. С какими-то фондами непонятными, дежурной воспитательницей, аквариумами без рыбок.

Директор взял бумаги, прочитал вслух:

— Георгий Максимович Нечушкин. А что? Звучит совсем неплохо. — А сам все прицеливался глазами в Гошу. И видел, что этому Георгию Максимовичу несладко, тошно и очень хочется домой.

Бабушка все не уходила, и у Гоши в который раз мелькнула шальная надежда — вдруг она хоть сейчас передумает? Вот так, в последний момент. Подскочит к директору, выхватит у него эти несчастные бумажки, крикнет, как она умеет: «А провалитесь вы все вместе с вашим интернатом! Поехали, Гоша, домой! Как-нибудь проживем! Ты мне родной внук! Я тебе родная бабка! Никому не отдам!» И увезет домой. И все! Бабушка, миленькая, ну давай, решай, хватай внука родного, тащи домой! Ну? Гоша украдкой глянул на нее. Жмется к стенке маленькая никчемная старушенция с красным носиком. И улетела последняя надежда. Слабенькая надежда, нелепая, но была. А теперь — все, нет никаких надежд. Стол, окно, директор.

— Георгий, — Андрей Григорьевич пожевал толстыми губами. — Жора, что ли?

— Гоша он, — подала голос бабушка. — Он послушный, воспитанный. Всю душу ему отдавала. А молчит, потому что растерялся. Мы, Нечушкины, всегда теряемся в незнакомой обстановке. А потом — ничего. Он не хулиган, нисколько даже. Ничего такого не предполагайте. Участковый Чемыхин к нему придирался не по делу. И учительница математики тоже придиралась — двойки со зла ставила. Заступиться некому. Он скромный, стесняется. Правда, Гоша?

Он молчал. «Прямо, стесняюсь. Еще чего?» Ковырял носком ботинка ковер, искоса поглядывал на директора.

Врет бабушка. Гоша никогда не теряется, глупости. В конце лета Гошу и Стасика забрали в милицию, Гоша и там не растерялся. А тут, подумаешь, интернат.

В милиции бабушка чуть не разнесла всю их детскую комнату. Она кричала:

— Из-за пачки паршивого печенья! Чихал он на ваше печенье и на весь ваш «Универсам»! Одно название, а колбасы нет!

И еще она орала милиционеру Чемыхину, что Стасик законченный уголовник и его надо посадить в колонию сию минуту. А Гоша хороший, и его надо отпустить сию минуту.

— Зачем этого Стасика отпустили из колонии? — Бабушка трясла кулачком перед носом участкового Чемыхина. — Уголовный тип, моего сбивает!

Дома бабушка отлупила Гошку веником. Вопила так, что было слышно во дворе: «Хулиган, безотцовщина! Я тебе покажу печенье!» И еще кое-что похлестче орала. Прибежала с верхнего этажа бабушкина подруга Маргарита Терентьевна, отняла веник, вздохнула: «Непредсказуемая женщина! Кого ты бьешь? Дочь свою надо было бить! Да не веником, а хорошей дубиной».

Бабушка и в подругу пульнула крепкими словами. Потом объявила, что отдаст Гошу в интернат. Но он ей ни капли не поверил.

И вот теперь в этом кабинете с ковром и цветами бабушка по-овечьи покорно глядит перед собой и бубнит:

— Скромный, тихий. Я бы не отдала. Но мать в длительной командировке. А папаша этот, Максимка из «Металлоремонта», — он хотел взять Гошу, в ногах у меня валялся. Да разве я позволю такому взять ребенка? Ему доверить нельзя. Он же, — тут бабушка изобразила на лице большую добропорядочность, осуждение, — он же выпивает! Представляете? В такие условия ребенка?

Перед директором лежали документы. В них черным по белому было написано совсем другое. Мать ни в какой не в командировке, она три года как уехала со своим знакомым в неизвестном направлении и не собирается возвращаться. Милиция ее разыскивает, чтобы взыскать деньги на содержание сына Георгия. Но найти перелетную птицу не так просто. Отец Максим ни разу в жизни не видел сына Гошу, в ногах у бабушки не думал валяться.

Бабушка врала и знала заранее, что ей никто не поверит. Это ее нисколько почему-то не смущало — повторяла, твердила одно и то же.

Но директор Андрей Григорьевич, кажется, уже не слушал бабушку.

— Садись, Гоша, вот сюда. Мы потолкуем. А вы, пожалуйста, подождите в коридоре.

Бабушка шустро и охотно выпрыгнула из кабинета. Слишком уж радостно оставила Гошу наедине с директором.

Директор опять глядел прицельным взглядом. Много он видел в этом кабинете таких же, как Георгий Нечушкин. Не первый ты, Гоша, не последний.

— Ну что? Меня зовут Андрей Григорьевич. Будем вместе жить-работать?

Подождал ответа. Но Гоша не стал отвечать. Что скажешь? Тошно.

— Будем, — сам себе ответил директор очень твердо. — А куда денешься? Деваться нам, братец ты мой, некуда. Интернатская жизнь не сахар, я тебе честно говорю. Но ведь это единственный вариант, правда?

Гоша молча слушал. Пока не врет. Дверь не заперта, сторожа нет, можно уйти на все четыре стороны. А только какой толк в открытой двери, если ни в одной из четырех сторон тебя никто не ждет. Идти некуда. Выход открыт, но выхода нет.

Директор читал Гошкины мысли. Да и нетрудно их прочесть.

— А если выхода нет — живи тут. И живи по-человечески. Привыкать трудно — интернат не дом родной. Но ты привыкнешь, уверяю тебя. Если не будешь нюнить. Но мне кажется, ты с характером, а не тряпка.

Гоша и на это не ответил. Что отвечать-то? «Я не тряпка»? Глупо.

— Ступай, осваивайся, Гоша Нечушкин. Вещи отнеси в кладовую, найди Лидию Федоровну, она тебе все объяснит. Душ в конце коридора. Ребята у нас неплохие. Даже, можно сказать, замечательные люди. Сам убедишься. Я слушаю! — Это зазвонил телефон, и директор отвернулся от Гоши.

Гоша вышел из кабинета и тут же с размаху грохнулся на пол. У самой директорской двери была натянута веревка. Раздался торжествующий хохот. Невысокий мальчишка в красном свитере, топая, удирал по длинному коридору. А кто-то еще пискнул счастливым голосом:

— Новенький навернулся! Бряк! Хлоп! Бабах! Там веревка, а он не видит!

Да, ребята здесь замечательные. Гоша потер коленку, почесал локоть. Воспитательницы Лидии Федоровны не видно. Бабушка смирненько сидит около раздевалки, за ее спиной висят разноцветные куртки. Пахнет щами. Наверное, здесь, внизу, столовая.

— Пойду, Гошенька. Давление у меня сегодня, затылок тяжелый. — Бабушка поцеловала Гошу. Он резко вывернулся, утер ладонью щеку.

— Нечего, бабуля, нечего теперь. Сдала в интернат, а теперь слюнявишь мне лицо. Ступай домой, бабуля.

Она жалостно всхлипнула, поплелась к двери. Обреченная фигурка в затертом плаще.

— А моя бабка гораздо сильнее плакала, ревела прямо вслух. — Откуда-то из-за висящих курток появился мальчик в ярко-зеленой рубахе. — Слезы лились, как из водопровода.

Другой парень, коротенький и длиннорукий, отозвался солидно, по-взрослому:

— Ну и что? Рыдать может всякий. — Он разговаривал с зеленой рубахой, но поглядывал на Гошу, — Слезы — вода. Я сам могу на спор зареветь в любую секунду. — Парень был в красном свитере.

Гоша пытался понять. На парне красный свитер. Не он ли натянул веревку у двери? Этот вроде постарше. Не поймешь. Может, у них тут половина интерната в красных свитерах. Казенное место. Ладно, того я все равно поймаю и разберусь с ним.

Мальчик в красном продолжал обстоятельно:

— Обо мне никто не рыдал. У меня совсем никакой бабушки нет. Ни дедушек, ни тетушек. Что же мне теперь? Помирать?

Бабушка Гоши вдруг резко обернулась в дверях и сказала без всяких слез:

— Будете Гошку обижать — ноги вырву.

Она хлопнула дверью, качнулся наверху лозунг «Добро пожаловать!».

 

Новая рубаха

 

Откуда-то появилась Лидия Федоровна с пачкой одежды, сверху лежали тапки.

— Вот, возьми вещи и ступай в душ.

Пусто в душевой. Белые кабинки, горячая вода. И как-то веселее стало. А чего? Правильно тот парень сказал — не помирать же. Кто-то живет дома, с мамой, еще и папой. Счастливые люди. Кто-то живет в интернате. И надо жить. Вот и все. Нюни распускать Гоша не собирается. А ребята? Они, наверное, ничего. Надо только сразу себя поставить, чтобы не лезли. Он сумеет.

Гоша сильно растерся жестким полотенцем. Пахло чистым бельем, мылом. Хорошо пахло. Но что такое? Рубаха не надевается. Каждый рукав оказался завязанным на крепкий узел. Кто завязал? Он же здесь один. Развязать такие узлы не так просто. Гоша долго кряхтел, а сам прислушивался — должен обнаружиться этот шутник. Попадется все равно.

Наконец натянул рубаху. Синяя в желтую клетку, ловкая рубашка, нормальная. И штаны удобные, джинсы, карманов много, это хорошо. Теперь тапки. Так! Оказались тапки крепко-накрепко связанными. Тугой узел из шнурков так затянут, что только зубами развяжешь. И то не сразу.

Ну и люди! Поубивать таких мало.

Гоша был одет-обут и толкнул дверь. А она не открывалась. Надавил крепче — нет, не поддается. Не заперто, а кто-то держит. Сразу чувствуется — есть там человек. Молчит, не сопит, не хихикает — навалился и держит. Гоша толкнул дверь изо всех сил. Нет, закрыто. Ну посмотрим! Он разбежался и треснул дверь плечом со всего маха. И тут же вылетел пробкой в коридор. Никто больше не держал, никого там вообще не было видно — только далеко-далеко, на лестнице, кто-то хохотал от души.

Интересно, это все изобретает один и тот же? Или они тут все такие? Сразу не разберешься, но время терпит. Гоша найдет этого типа, и разговор будет крутой.

Гоша пошел вперед, старался придать походке независимость. Трудно держаться с достоинством после того, как ты не мог влезть в рубаху и зубами распутывал шнурки на тапочках. И хохот доносился из-за всех углов.

Гоша готов рассчитаться с этим типом немедленно и на всю жизнь отвадить от подобных подвигов.

Тянется длинный коридор. Справа двери, слева двери. Идет мальчик, не спешит. Надо разобраться в обстановке. А кулаки у мальчика крепко сжаты на всякий случай.

— А рубашка у него новенькая, — пропищал откуда-то голос.

— И тапки новенькие! — пропищал другой голос.

— И сам он совершенно новенький, — тоненько добавил третий.

Броситься? Поймать? А кого? Пустой коридор.

 

Интернатский

 

Из-за двери слышится песня. «А снится мне трава, трава у дома, высокая зеленая трава». Красиво поет радио, нежно играет рояль. Детский хор выступает, и Гоше нравится, как он поет. Но тут резкий женский голос за дверью сказал:

— Стоп, стоп! Все сначала. Опозоритесь во Дворце пионеров на всю Москву. Шикляева! Быкова! Особенно ты мне не нравишься сегодня, Настя Быкова! Петь надо певуче, а не выкрикивать обрывочные фразы. Еще раз, душевно, напевно.

— Мне на гимнастику надо, — заныл девчачий голос. — Вадим Анатольевич не велит опаздывать. Он будет меня ругать.

— Не будет никакой Вадим Анатольевич никого ругать, — твердо возразила руководительница хора. — Он у нас в интернате вообще на полставки. А хор готовится к городскому смотру. И потому хор на сегодня гораздо важнее, чем гимнастика.

И опять запели про траву у дома. Гоша шел дальше, а песня долго была слышна. «И снится мне не рокот космодрома, не эта ледяная синева…» Гоша знает эту песню. Когда бабушки нет дома, Гоша включает радио на кухне и поет вместе с певцами. Он любит петь, но в хор записываться не станет. Скучно петь хором. Пусть эти поют по команде — Шикляева какая-то, Быкова какая-то. А он запишется в бокс и со всеми разберется.

 

Вспомнилась тетя Маша, дворничиха со школьного двора. Почему она вспомнилась? Гоша не знал. Она, наверное, сейчас сметает во дворе желтые листья. И поет, она часто поет. И она разговаривала с Гошей. Он почему-то помнит все, что говорила дворничиха тетя Маша.

В то утро он убежал с урока математики. И тетя Маша пустила его в будочку, где у нее хранились метлы, лопаты, ящик с песком. И сказала:

— С урока убежал? Трудный урок?

— Ага, — беспечно кивнул он. — Математика. Я задачки не умею решать.

— Значит, ты прогульщик, — печально вздохнула тетя Маша. — От трудного бегаешь. Жалко. — И склонила голову набок, смотрела на Гошу черными глазами. Осуждала? Жалела?

— Ну прогулял один урок, делов-то, — заворчал Гоша. Ей-то какое дело, тете Маше?

— Урок, не урок. А прогульщик — это тот, кто бежит оттуда, где трудно. Спасать кого-нибудь, себя защищать — а он все куда-то вбок. Прогуливает. Да нет, ты не прогульщик. У тебя глаза смелые. — И вдруг так ярко улыбнулась тетя Маша. Она цыганка, и бусы звенят, когда тетя Маша подметает.

С чего вспомнил тетю Машу? Теперь у него совсем другая жизнь.

— Эй, новенький-хреновенький! — Маленький в красном свитере юркнул за поворот. Гоша рванулся за ним. Поймать такого шпингалета — одна секунда. Но засмеялась рядом взрослая девочка:

— Это наш Валиков, он играет в новую игру «Ну, погоди!». Силен Валиков. Сам такую игру придумал. А ты, новенький, не злись. Чего на него злиться, на Валикова? Он же килька мелкая, первоклассник. Только в этом году из дошкольного детского дома перешел в интернат. А ты, новенький, в дошкольном детдоме был? Не был? Ну вот, а выступаешь.

Взрослая девочка пошла от Гоши, он так и не понял: заступилась она за Валикова? Тогда зачем мелкой килькой обозвала? Разве так заступаются? И не Валиков же один ему пакостил. Их была целая компания, это ясно. Из каждого угла хихикали. Тоскливо было Гоше. Они тут все вместе, а он один сам по себе. Очень хотелось домой.

— Света! Света! — позвал кто-то снизу. — Ну где же она? Мы опаздываем!

Тут же вспомнилось, как Светка-Сетка сказала презрительно: «Интернатский» — и губу скривила. Жутко противная эта Светка-Сетка. Разве человек виноват, что он интернатский? Хоть один по своей воле сюда пришел? Дура она, Сетка. А глаза у нее хитрые и похожи на длинных серых рыбок. Вильнут вправо-влево — и не поймаешь Светкин взгляд. Скользят рыбки мимо. Не узнаешь, что у нее на уме, у Светки-Сетки.

Интернатский — надо же. Тоже придумала оскорбление. А если завтра твоя прекрасная мамаша возьмет вдруг и отчалит в теплые края? Или в холодные? Мало ли, куда ее потянет, мамашу-то. Моя смогла отчалить, и твоя сможет — чем она лучше? И станешь ты, Светка, в один прекрасный день тоже интернатской. Очень даже просто. Разве не может так случиться? И кто-нибудь очень злой и очень глупый скривится презрительно: «Интернатская!» Что тогда запоешь. Светка-Сетка? Опять куда-то несся Валиков:

— Эй ты, новенький! А Климову усыновление оформляют. Во повезло-то Климову! Родной отец назад берет домой! Называется восстановление в родительских правах!

— Постой! — Гоша поймал Валикова за курточку. — Как это — восстановление? Он ему отец и так. А ваш Климов ему сын. А кто же сына усыновляет?

— Во! Здоровый такой, а не знаешь. Климова отец раньше был кем? Алкоголиком, вот кем. Его лишили родительских прав. А мамки у них вообще нет, она умерла от сердца. У кого мужик алкоголик, часто бывают сердечницами.

Тут шла мимо торопливая Лидия Федоровна.

— Юрист, а не ребенок этот Валиков. Тебе-то что? Бежал бы лучше гулять, погода хорошая. А ты, Гоша, ступай в игровую четвертого «Б», там ваши собираются.

Она удалилась, позванивая ключами. Умчался Валиков, но крикнул напоследок:

— Меня тоже, наверное, возьмут! «Выдумывает», — догадался Гоша.

А с Климовым интересные дела. Сдал его отец в интернат, но не навсегда. Одумался папаша, и ему возвращают сына. Значит, бывает, что не навсегда. И вполне возможно, что его, Гошу Нечушкина, мама заберет отсюда. А что? Очень даже просто. Надо только написать ей письмо. Он ей все напишет, и она все поймет. Она обязательно поймет, ведь она его мама! Оставила его с бабушкой. Родная бабка — одно дело. А теперь совсем другое дело — интернат сирот. А он не сирота. И мама у него есть. Да, ее лишили родительских прав, бабушка говорила об этом. Но ведь лишение прав — просто бумажка. Мама жива, она получит письмо, придет, заберет его домой. Только адрес раздобыть, и он напишет. А директор Андрей Григорьевич был не прав — он сказал, что нет выхода. Есть, есть, есть выход!

Гоша весело поднял голову, расправил плечи и засвистал песню про рокот космодрома и траву у дома.

Высунулась из какой-то двери голова дежурной Лидии Федоровны.

— Не свисти в помещении! Нельзя!

Прямо как его бабушка — она тоже не велит свистеть. Эта дежурная — ничего себе, не злая. А челюсть утюгом — просто волевой подбородок.

Стало даже весело. Ничего, пробьемся. Что же теперь, помирать, что ли? Пройдет немного времени, и он будет дома…

 

У них секретов нет

 

В игровой комнате рябило в глазах от пестрых игрушек. Двое мальчишек сидели, склонившись над какой-то незнакомой настольной игрой. Они были поглощены своими фишками, но Гошу, конечно, заметили. А он встал у стенки, заложил руки за спину и глазел. Больше всего его интересовали мальчишки, но разглядывал он не их — вот еще. Он изучал игрушки. На столах и на подоконниках сидели куклы. Банты в шелковых кудрях, роскошные пышные платья, вытаращенные глаза, руки выставлены вперед. На стуле валялся Карлсон с пропеллером в спине. И еще один, точно такой же, лежал на окне. Мячики, кубики, вертолеты. Все сияло и сверкало.

 

А мальчишки сосредоточенно переставляли фишки. Не их ли Гоша видел в вестибюле, когда прощался с бабушкой? Широкий, квадратный — в зеленой рубахе. Худой, быстрый — в красном свитере. Может, они, а может, другие. Килька-Валиков тоже в красном свитере.

Наконец квадратный обратился к Гоше:

— Умеешь в эту игру играть? «Логика» называется. Тебя спрашиваю, новый.

— Его Гошей зовут, — сказал худенький и повернул к Гоше узкую кошачью мордочку. — Он будет в нашем четвертом «Б». Его фамилия Нечушкин, а в той школе звали Чушкой.

Гоша вытаращил глаза, оба парня засмеялись.

— У нас секретов нет, и у тебя теперь не будет, — сказал квадратный. А худой смотрел довольно нахально, бровь изогнул углом.

— За Чушку в лоб, — с некоторым опозданием заявил Гоша.

— Разберемся, — спокойно отозвался квадратный. — Ты в лоб или тебе в ухо. Разберемся. Ты же не на один день пришел.

И непонятно было — угроза? Утешение?

— У нас Климова отец на усыновление берет. Ты будешь на его месте в спальне. А может, я — на его, а ты — на моем. Мое место тоже ничего. В «Логику»-то умеешь?

— Не умеет, — высунулся худой. — Совсем новая игра, ее недавно изобрели. Откуда она у него-то?

Каждый котенок из себя ставит.

— Есть у меня «Логика», только научиться не успел. Недавно подарили. И гоночный велик, и штаны-варенки. Мать на день рождения купила.

Ребята равнодушно глянули. Не поверили, кажется. Неглупые были мальчишки. Если у тебя мама есть и она тебя так обожает, чего же ты не живешь дома? Зачем очутился здесь? Это каждому понятно. Обмануть интернатских ребят трудно.

Мальчишки все передвигали цветные фишечки. Что за игра? Гоша ни разу такой не видел, но он научится. Не дурее их.

— А они уже документы оформили? — спросил квадратный. — Скоро его усыновят-то?

— Нет, еще не оформили. — Худой, видно, все про все знал. — Там, оказывается, суд сначала будет. Климов говорит, что скоро. А Ирка говорит — долгая история. Бюрократы кругом.

Гоша встал на низкую скамеечку и стал глядеть в окно. Прошла за белым забором девочка в красной курточке, чем-то похожая на Светку-Сетку. Наверное, спешила домой, размахивала сумкой.

Зря он так сурово простился с бабушкой. Теперь она к нему и не приедет никогда, будет бояться. Бабка у него — настоящая прогульщица: где ей трудно, туда она не пойдет. Да и чем виновата перед ним бабушка? Трудно, наверное, на старости лет одной растить такого оболтуса. Мать отказалась, а бабушка не обязана. И так не отдавала до одиннадцати лет. Гоша слышал, как она говорила своей подруге Маргарите Терентьевне: «Замучилась я от такой жизни. Почему я выпиваю? А потому что надо снимать нервное напряжение, которое по-научному называется стресс». Все врала — стресс какой-то. Мало ли у кого стресс, не все же пьяницами становятся. А только прогульщики. Напьется, одуреет и про главные дела забудет.

Других-то бабушка судила строго. Себя — никогда.

Гоша не обижался на бабушку, когда она бывала пьяненькой. Он только одного терпеть не мог — когда она ругала маму. А бабушка все равно ругала, обзывала облезлой гусыней, размахивала кулачком: «Какое право она имеет бросить родного ребенка и забыть родную мать?» Чуть не каждый день бабушка повторяла эти вопросы, на которые не было ответов.

…За окном игровой летят кленовые листья, солнце просвечивает их насквозь. Здесь тоже люди живут. И на обычную школу очень похоже. И пожить здесь недолго совсем нестрашно. И мама никакая не гусыня. Она добрая, она заберет его отсюда. Совсем скоро.

Он думал обо всем сразу. О Стасике, друге, который остался там, в другой жизни. О маме, она представлялась ему красавицей, какой вовсе не была. О каком-то незнакомом Климове, о котором все говорили, не скрывая зависти.

 

Она тоже новенькая

 

Две девчонки влетели в игровую. Одна красивая с распущенными темными волосами и черными глазищами. А другая бледненькая, светленькая. Обе стали беззастенчиво разглядывать Гошу, а он смотрел в окно.

— В окно смотрит, — засмеялась красивая.

— Отстань от него, Ира, — заступилась бледная.

«Не кормят ее, что ли, — подумал Гоша, — совсем прозрачная».

Примчалась еще одна, невысокая, складненькая, глаза ясные, утренние:

— Ой, девочки, девочки, на гимнастику опаздываем! Ой, скорее! Где моя физкультурная форма? Ира, ты не видела?

— Да ладно, Настя. — Темные волосы мягко мотнулись вперед и опять за спину. — Не положишь на место, а потом мечешься. — Высокая Ира быстро отыскала в шкафу черную майку и переоделась тут же, при мальчишках. Нисколько их не стеснялась. Гоша схватил со столика «Мурзилку», уткнулся в пеструю страницу. — Настя, вот твоя маечка, держи! — Ира кинула Насте маленькую, почти кукольную майку.

— Настя Быкова плохо пела! — уткнувшись в журнал, сказал вдруг Гоша. — Выкрикивала! А надо напевно!

Маленькая Настя уставилась на него ясными глазами.

— Вот это да! Не успел прийти — все знает!

— У нас секретов нет, — серьезно ответил Гоша. Все засмеялись, и Гоша тоже.

Ира с Настей умчались на гимнастику, а прозрачная беленькая осталась и стала пилить мальчишку, похожего на котенка:

— Ты, Хватов, всегда за игрой. Удивляюсь. Почему я должна чистить твою куртку? Стирать твои джинсы? Ну почему?

Хватов стал оправдываться. Делал он это смешно. Говорил обрывочные фразы, получалось бестолково. И видно было, что он это специально:

— Сначала пробовал, а потом как раз. И проехали. Тут Ангелина Ивановна, и пришлось скорее. Раз-два — взяли.

Гоша чуть не фыркнул. Здорово этот Хватов прикидывается дурачком. Но девочка не поддалась:

— Опять бормочешь, хитренький Славочка Хватов? Нашел глупенькую? Будешь за меня завтра дежурить, не отвертишься. Бормочи, бормочи, сколько хочешь. В «Логику» он, видите ли, играет. Каждый может в «Логику» играть.

— Именно не каждый, Вера. Вот как раз только очень, очень. И совершенно прекрасный случай.

Вера махнула рукой и перестала сердиться. Гоше понравилось, как она сразу подобрела. Села за столик, развернула альбом, стала разглядывать фотографии. И незаметно посматривала на Гошу.

Гоша не любит, когда его разглядывают, он отвернулся к окну. Но через минуту он многое знал. Квадратного с большой головой зовут Денис Крысятников, а котенка — Слава Хватов. Красивая с длинными волосами — Ира Косточкова, маленькая складненькая — Настя Быкова, а прозрачная — Верочка Стеклова.

Верочка и мальчишки опять заговорили об усыновлении Климова. На Гошу перестали обращать внимание, он вышел в коридор. Надоели ему этот Климов и его усыновление.

— Ты новенький? — Голос мягкий, теплая рука легла на Гошин затылок. Удивительно приятно, но он отдернул голову.

Невысокая девушка в длинной клетчатой юбке. Глаза спокойные и немного грустные. Почему? А на щеке такая складочка — кажется, что девушка улыбается. Почему?

— Новеньким быть трудно. Правда? Я тоже новенькая. Второй день здесь работаю. Ты как, ничего?

— А чего? — буркнул он. — Терпимо.

Не станет он ей рассказывать, какая тоска в этом большом доме. От всего — от игрушек, в которые никто не играл, потому что они такие чистые и целенькие. Разве такими бывают настоящие игрушки? От песни за дверью, которую прерывают сердитые замечания. От игры в какую-то «Логику», которую не поймешь. От Климова, которого усыновляют, а тебя никто не усыновляет. Как объяснишь, что сегодня произошло страшное — жизнь переломилась пополам. В той половине осталось все, что было раньше: бабушка, Стасик, диванчик с лопнувшей спинкой, двор между высокими домами, Светка-Сетка — всего этого больше нет. А в другой половине — интернат, и все чужое, и все чужие. Он чувствует сиротство — никому не нужен. И мама далеко. Он ей напишет. Ответит ли она? Сомнения мучают Гошу.

— Ты молодец, — вдруг говорит она, — сразу видно, не трус. Ходишь себе, приглядываешься. А я, знаешь, ужасная трусиха. Всего боюсь. Вот теперь я в ужасе и ночами не сплю. Вдруг не справлюсь? Окончила технологический факультет, и в дипломе написано «инженер-технолог». Поработала в одном институте, вижу — не мое дело. Послали вожатой в лагерь, вижу — мое. И перешла в интернат. Все считают — глупость. Нервная работа. А я теперь дрожу — справлюсь? Не справлюсь?

Гоше стало жалко ее. Но он виду не показал, хмыкнул:

— Ой, не могу! Вам-то чего бояться? Не понравится — уйдете. Вам-то можно в любую минуту в кино сниматься. Вон вы какая. — Хотел сказать: «красивая», но не стал. — Прибедняетесь?

А она? Должна была возмутиться — как ты разговариваешь с воспитательницей? С тобой по-человечески, с доверием, а ты что же? Но она не обиделась, смотрела спокойными и печальными серыми глазами. А потом вдруг как расхохочется.

— Правда, что это я? — И погладила его по голове. Он, конечно, отстранился. Но не сразу, чуть помедлил.

 

«Алеша, выходи!»

 

У воспитательницы Галочки, то есть Галины Александровны, плечи узенькие, брови тонкие, пушистые волосы похожи на шапочку из нежного какого-то меха. Глаза человека, готового огорчиться, если вдруг придется столкнуться с грубостью жизни.

Нет, Галина Александровна не хитрила с Гошей. Она пришла в интернат, потому что хотела перевернуть мир. Хотя бы вот этот мир одного интерната, маленький мир. Ей хотелось смелых и ярких перемен. А сама она нежная и слабенькая. Косточки тоненькие, как у птички. Дома ее называли слабосильной командой и не посылали в овощной магазин — разве наша хрупкая Галочка дотащит сумку с картошкой?

Рядом с ней Гоша показался себе сильным. Кулаки твердые, мускулы вон какие. Пока Стас, его друг, был в колонии, Гоша считался самым сильным во дворе. Но вот настал день, и Стас вернулся из колонии общего режима для несовершеннолетних. Полным именем, не пропуская ни единого слова, Стас называл это учреждение. Стас, конечно, был всех сильнее. С таким другом Гоша никого не боялся ни во дворе, ни в м<

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: