Некоторые более глубинные возможности использования дружбы

 

Дружба обладает ценностью, которая затрагивает более глубокие интересы личности, чем общие хобби и расслаб­ленное общение. Существуют глубинные психологические возможности использования дружбы в нашей жизни.

Друзья помогают нам справиться с тревогой. Тревога до определенной степени свойственна нам всем. Наиболее желательное решение — любовь и брак, но и в эти отноше­ния мы вносим тревогу, и сами по себе они способны по­рождать тревогу. Друзья, особенно дружеские группы или кружки, — отличное противоядие от тревоги. В группах «я» индивида расширяется, в группе чувствуешь поддерж­ку союзников. Встречаясь вечером с друзьями, мы смеем­ся, спорим, танцуем, играем, обсуждаем какие-нибудь про­блемы — занимаемся общей деятельностью, которая нра­вится друзьям. Какова бы ни была эта деятельность, мы становимся частью группы и наша тревога ослабевает, вре­менно отходит в сторону.

Друзья помогают нам объективней относиться к себе. Человек, у которого неприятности, которому больно, кото­рый чем-то встревожен, чем-то рассержен или просто угне­тен, недоволен миром, своей судьбой, по1ружается в себя. У него в голове мелькают одни и те же напряженные мыс­ли, бесконечная долгоиграющая пластинка, до тех пор пока все его мысли не окрашиваются этой эмоцией. А если че­ловек с друзьями, он отрывается от сосредоточенности на себе. Друзья снимают иглу с дорожки.

Возможно даже, что игла переместится на другую до­рожку. Друг говорит о себе, и ты начинаешь думать о нем, а не о себе. И когда он заканчивает рассказ о своих бедах, собственные неприятности могут показаться незначитель­ными. Часто встреча с встревоженным другом вызывает

[231]

такую озабоченность, что собственные беды, которые час назад казались такими страшными, становятся легче возду­ха. Они просто улетают.

В групповой терапии мы обнаружили, что люди испы­тывают огромное облегчение от простого открытия, что они не исключение, что другие люди сражаются с теми же про­блемами, делают те же ошибки, страдают от таких же ран и ушибов. Дружба может послужить той же цели.

Есть возможность получить пользу от ошибок друзей. Гарантии здесь нет, но такое может случиться. Мы можем даже воспользоваться умом друзей. И в самом крайнем слу­чае друг может послужить своего рода резонатором. Иногда разговора о собственных бедах с преданным другом бывает достаточно, чтобы так осветить проблему, что мы неожи­данно находим решение. Иногда лучшим средством от бед становится друг, способный внимательно выслушать.

Дружба в своем лучшем виде — это свободная ассоциа­ция равных, осуществляемая по свободному выбору. Дру­зья помогают друг другу потому, что хотят этого, а не пото­му, что обязаны. Конечно, и тут есть исключения. Иногда ищут дружбы с человеком, который способен помочь в де­лах, или знает нужных людей и способен протолкнуть нуж­ное решение, или знаком со многими девушками и может устроить свидание. Это не дружба, это поиск возможнос­тей. Ничего особенно дурного нет в том, чтобы просить об услугах или оказывать их. Мы делаем это в бизнесе и в социальном общении ежедневно. Мы все оказываем раз­личные услуги друг другу. Но не это мы называем дружбой.

Дружба существует ради самой себя. Друзья верны друг другу, помогают друг другу не потому, что надеются то же самое получить взамен, а потому что любят друг друга.

Как вскормить дружбу

 

Итак, дружба поистине ценна. Люди доказывают это тем, что постоянно завязывают дружеские отношения. Они мо­гут жаловаться на друзей, но одновременно и радуются им.

[232]

У некоторых друзей очень много. У других всего несколько, но их дружба глубокая и прочная. Как развивать дружбу? Развитие дружбы требует преодоления многих разделяющих сил — и в обществе, и в нас самих. Эти силы удерживают нас на расстоянии друг от друга. Это нелегко. Это означает сме­ну отношения к себе и к миру. Легко усвоить технические приемы поведения, которые позволяют завоевать дружбу, но если мы сохранили неуверенность и страх, как мы можем заставить себя так вести? Первый шаг к дружбе — это рас­крыться. Но это одновременно и самый трудный и пугаю­щий шаг для застенчивого, неуверенного в себе человека.

Беда также и в том, что застенчивость и неуверенность окружающими часто воспринимаются как снобизм. Чело­век, неуверенно чувствующий себя в обществе, настроен оборонительно по отношению к другому, и они обвиняют друг друга в надменности и высокомерии, которых оба не испытывают. Если бы один из них просто сумел улыбнуть­ся, лед мог бы растаять. Но трудно вести себя по-дружески, если не испытываешь дружеских чувств. Человек хотел бы иметь друзей, но испытывает не дружеские чувства, а тре­вогу из-за того, что его могут отвергнуть, отнестись к нему пренебрежительно. К несчастью, молчание и социальная отчужденность подкрепляют подобные чувства. Повторе­ние даже бессмысленных слогов обязательно вызвало бы ответную реакцию. А как только возникает взаимодействие, пусть очень поверхностное, сближение не кажется таким болезненным.

Чем меньше мы замыкаемся в себе, тем больше людей встречаем на каком-то уровне своих интересов. Самый лег­кий способ возникновения дружбы — совместное удоволь­ствие или общее дело. Люди, которые интересуются одним и тем же, могут заинтересоваться и друг другом.

Нужно захотеть сделать первый шаг навстречу. Общий интерес или деятельность автоматически не перерастают в дружбу. Два человека могут совместно месяцами работать над каким-то общим делом или в политической кампании. Они могут понравиться друг другу, им будет нравиться со­вместная работа, но, подобно рельсам, они могут просто

[233]

идти параллельно друг другу и никогда не встретиться, ни­когда не сблизиться настолько, чтобы между ними возник­ла дружба. У них всего лишь «деловые контакты», как точ­но, но несколько бесчувственно говорят на Мэдисон-аве- ню¹. Они не становятся друзьями.

Футбольные болельщики могут сезон за сезоном сидеть рядом друг с другом, смотреть одни и те же игры, болеть за одну и ту же команду, но никогда не разговаривают друг с другом. При третьей или четвертой встрече они могут кивнуть друг другу, но не сделают ни шага дальше, чтобы посмотреть, нет ли у них чего-то еще общего, кроме сосед­них мест на трибунах.

Чтобы заводить друзей, нужно по-дружески вести себя. Если у нас не выработалась привычка к принятию самих себя и других людей, общественные контакты не вознаградят нас достойными отношениями. Нужно начинать с того, чтобы попытаться найти в людях, в незнакомых людях то, что нам нравится. Когда я был маленьким мальчиком, мама говорила мне: «Даже часы, которые стоят, два раза в сутки показывают правильное время». Если у нас есть терпение, если мы внима­тельны, мы сможем уловить момент в каждые двенадцать ча­сов, когда остановившиеся часы показывают верное время.

Я был гораздо старше, когда понял смысл этой нехитрой домашней мудрости. Даже те, кто как будто всегда ошиба­ются, тоже могут быть иногда правы. Требуется терпение и внимание, чтобы дождаться, когда они продемонстрируют какой-то свой привлекательный аспект. Нужно хотеть об­наружить в незнакомом человеке что-то хорошее. Его дело — проявить себя как личность, но наше дело — побудить его к этому. Одна и та же партитура исполняется разными ор­кестрами по-разному, в зависимости от дирижера. В каж­дом человеке найдется что-то привлекательное, если мы постараемся это обнаружить.

¹Мэдисон-авеню — проспект в Манхэттене, в Нью-Йорке, на котором располагалось множество рекламных агентств. Остается символом торговой рекламы. — Прим. перев.

[234]

В самых неожиданных встречах может возникнуть мо­мент благотворного общения. У двух человек может не быть ничего общего, но одна общая черта у них обязательно есть: они люди. Обнаружить проявление человечности в собе­седнике всегда приятно, это надолго запоминается. Такие исключительные моменты возникают в исключительных обстоятельствах, например, на войне.

Общие военные испытания приводят людей к прочной и длительной дружбе. Вернувшись к гражданской жизни, они могут обнаружить, что у них нет ничего общего, и они не смогут общаться ежедневно, но они узнали друг друга в трудностях и опасностях и уважают друг друга. Они будут готовы пойти на все, чтобы помочь старому другу, если тот будет нуждаться в их помощи. Они не выбирали друг друга, но узы дружбы возникли у них в результате общих челове­ческих потребностей в трудных обстоятельствах.

Конечно, не нужно ждать катастрофы, чтобы проявить эту общую человечность и завести друзей. Не нужно силь­ного внешнего давления, достаточно готовности к дружбе.

Защищая дружбу

 

В зависимости от того, как мы обращаемся с дружбой, она может прочной или зыбкой. Те же невротические тенденции, которые могут вмешаться в любовь, способны испортить и дружбу. Хорошие друзья пользуются друг другом по-разному. Можно обратиться к другу в минуту подлинной необходимо­сти и попросить о помощи. Можно использовать друга, когда это удобно. Друзья нужны для уверенности, для того, чтобы рассказать о своих бедах, и иногда мы в этом отношении ис­пользуем друзей безжалостно. Само по себе это хорошая про­верка дружбы. Мы можем превратить друга в свалку собствен­ных несчастий, когда они нас одолевают. Но счет все равно сравняется, потому что, когда для друга настанут тяжелые вре­мена, мы готовы служить ему такой свалкой.

Это не вызывает напряжения в дружбе. Дружба стано­вится напряженной, когда между друзьями нет равенства,

[235]

когда один друг использует другого, но сам не хочет быть использованным. Дружбе причиняется вред, когда один из друзей господствует над другим или эксплуатирует друга ради удовлетворения какой-то своей невротической потреб- ности. Мы не испытываем прежних чувств к другу, кото­рый выливает на нас свои беды, но забывает поделиться хорошими известиями.

Дружба страдает, когда мы становимся слепыми и бес­чувственными к друзьям. Иногда в хорошие минуты друж­бу принимают как нечто само собой разумеющееся. Не об­ращают внимания на то, что человек многое вкладывает в дружбу, и такая невнимательность может причинять боль. В других случаях сильные чувства просто не разделяются. Тяжелые испытания возможны не только в любви, но и в дружбе. Высокомерная маленькая принцесса в сказке Ос­кара Уайльда «День рождения инфанты» демонстрирует свое равнодушие к чувствам других людей и приказывает: «На будущее время, пожалуйста, чтобы у тех, кто приходит со мною играть, не было сердца!»¹

Мы изучаем искусство дружбы с самого раннего возрас­та. Если у родителей есть друзья, если у нас в детстве есть приятели по играм и если нам разрешают приглашать их в дом, мы вполне можем рассчитывать на хорошую дружбу во взрослой жизни. Некоторым из нас, у кого не было та­кого раннего благоприятного опыта, придется больше ра­ботать, чтобы завести дружбу. Как и в любви, в дружбе от­ражаемся мы сами; дружба — одна из разновидностей на­шей любви и часть нашей биографии. Много у нас друзей или мало, но мы знаем, что они могут стать источником радости. Мир без друзей поистине мрачен и уныл.

¹ Пер. 3. Журавской. — Прим. перев.

[236]

РОМАНТИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ

 

Две характерные черты отличают человека от низших животных форм: во-первых, мы пьем, когда не испытываем жажду, и, во-вторых, у нас нет брачного сезона. Мы занима­емся любовью и находим себе пару на протяжении всего года.

И хотя справедливо, что у любви нет времени года, но один сезон считается особенно с ней связанным. Весной воображение молодого человека легко сворачивает на мыс­ли о любви. Конечно, это особая любовь, для которой вес­на создает превосходную декорацию. Мы называем такую любовь романтической.

У разумных людей романтическая любовь часто вызыва­ет неодобрение. Она импульсивна, преувеличена, иррацио­нальна и часто неблагоразумна. Она отвергает реальность и питается иллюзиями. Она непостоянна, часто кратковре­менна и может закончиться разочарованием. Это времен­ное помешательство. И однако даже для самых разумных среди нас она обладает непостижимой притягательностью. Если мы ее никогда не испытывали, нам хочется испытать, а если испытывали, то вспоминаем о ней с нежной но­стальгией. И если мир любит любящих, то именно тех, кто любит романтической любовью.

[237]

Любой аспект человеческого поведения, демонстрирую­щий явные противоречия, заслуживает рассмотрения, а по­скольку это аспект любви, то и поведение, и иррациональ­ная реакция на него требуют нашего внимания.

Почему романтическая любовь при всей своей очевид­ной неразумности так привлекательна? А может, стоит вна­чале спросить: что такое романтическая любовь?

Хотя ее возникновение наиболее очевидно связывается с временем расцвета рыцарства, лишь много столетий спу­стя романтическая любовь получила свое наиболее здравое выражение. В конце XVIII столетия, на исходе Века Разу­ма, появилось слово «романтизм» для обозначения особого образа жизни и любви. Романтическая эра с ярким своеоб­разием расцвела в первые десятилетия XIX века. А потом, почти за одну ночь, сменилась материализмом научной и промышленной революции и больше никогда не достигала той философской респектабельности, которой очень недол­го отличалась. Однако она принесла великолепные плоды, которыми мы наслаждаемся и сегодня, особенно в музыке и поэзии. Шуберт, Бетховен, Брамс, Шелли, Ките, Бай­рон — все это часть нашего романтического наследия.

Мятежная романтика

 

В свое время романтика была восстанием против клас­сицизма. В XVIII веке моден был классицизм, в это столе­тие все преклонялись перед разумом, порядком и сдержан­ностью формы.

Сегодня мы используем слово «классический» для обо­значения образца, самого полного воплощения какого-либо типа. Врач говорит о классическом образце болезни; он может с энтузиазмом даже назвать его прекрасным — к от­чаянию пациента, который это случайно услышал. Врач имеет в виду, что это образец болезни, в котором отчетливо проявляются все ее симптомы и которая протекает в стро­гом соответствии с характерным описанием. Но гораздо чаще, будучи больны, мы проявляем только некоторые симптомы

[238]

болезни, но далеко не все, и можем при этом демонстриро­вать симптомы чего-то еще. Всякая болезнь протекает ин­дивидуально, и это затрудняет для врача постановку диаг­ноза. Очень редко представляем мы ему классические об­разцы своих болезней.

Классицизм проявлялся в стремлении достичь стабиль­ности, порядка, предсказуемости. Проверенные временем формулы, убеждения и классификации были приняты как основа для достижения в жизни желаемой гармонии. Ро­мантизм превозносил противоположность этой упорядочен­ности. Романтики протестовали против ограничений фор­мы и классификации, они стремились не к типичному, а к индивидуальному, не к обычному, а к необычному и кра­сочному. Они отказывались от дисциплины разума ради выражения чувств и эмоций. И наконец дух романтизма отвергал жесткий мир реальности и позволял воображению погрузиться в экстравагантный и нереальный мир фанта­зии. Романтики не только оседлали крылатого коня — они бросили поводья ему на шею и пустили свободно лететь. Они парили в высотах экстаза, погружались в глубины от­чаяния. Никакие преувеличенные чувства не казались им слишком сильными. Опыт стал романтической реальнос­тью жизни, а разум — лишь бледным напоминанием о ней.

Появляется Мефистофель

 

Гигантом романтической эпохи был Гете, в его личности воплощена вся противоречивость того времени. Подобно гиганту, он возвышался в обоих мирах: в мире разума, поро­дившего век науки, и в мире страсти и поэзии. Гете внес вклад в науку своей блестящей классификацией ботаничес­ких форм и значительными открытиями в области оптики. В то же время он написал полный страсти роман «Страдания юного Вертера», который, говорили, поднял настоящую волну самоубийств молодых влюбленных по всей Европе.

Бессмертное творение Гете «Фауст» подвело итог пери­оду романтизма. Фауста мы впервые встречаем стариком.

[239]

Он посвятил свою жизнь науке. Все его годы были отданы классическому порядку, сдержанности, контролю, предска­зуемости, использованию разума и способности понимать. Он знает все, что можно узнать. И тем не менее чувствует, что упустил нечто существенное, от него уклонилось сердце. Он не овладел ни вселенной, ни самим собой. Он говорит:

 

Однако я при этом всем

Был и остался дураком.

Но знанья это дать не может,

И этот вывод мне сердце гложет¹.

 

Сомнения и остро воспринимаемое сознание своей неосуществленности — поле деятельности дьявола, и, конеч­но, появляется Мефистофель. Он искушает Фауста, призы­вает его отказаться от разума, и тогда перед ним откроется подлинная жизнь. Фауст уходит, чтобы обдумать сделку, которую ему предстоит заключить, а Мефистофель тем вре­менем надевает его плащ и дает новому студенту «советы», как правильно устроить жизнь.

 

Все в мире изучив до звезд,

Все за борт выбросьте позднее.

Зачем трудить мозги напрасно?

Валяйте лучше напрямик.

Кто улучит удобный миг,

Тот и устроится прекрасно.

 

И затем добавляет строки, которые, вероятно, наиболее кратко и в то же время полно формулируют смысл роман­тизма в литературе:

 

Теория, мой друг, суха,

Но зеленеет жизни древо.

 

¹Здесь и ниже цитаты из «Фауста» даются в переводе Бориса Пастернака. — Прим. перев.

[240]

Как мы знаем, Фауст, пожертвовав своей бессмертной душой, ухватился за возможность вернуться в мир чувств и страстей, в мир, который не дал ему разум.

Романтизм подобен любви

 

Все, что было сказано для определения термина «ро­мантик», в равной степени может быть принято за опреде­ление любви.

Люди думают о любви как о проявлении свободного выбора, как о выражении своей индивидуальности. Никто за нас не выбирает нашу любовь. Мы можем попросить друга устроить нам свидание, но когда дело доходит до влюбленности, решающую роль играют наши желания и чувства. Нам приходится даже бороться со своим разумом и рассудительностью. Разве возможна рациональная лю­бовь? Ум не имеет к любви никакого отношения. Как го­ворится, у сердца свой ум. Любовь для нас означает не­обыкновенное чувство, слишком сильное, чтобы мы мог­ли с ним справиться. Влюбленные забывают есть и спать, переходят улицу, не обращая внимания на светофор и скрип тормозов, не думая об опасности, заходят в метро с рас­крытым зонтом.

Любовь — это нечто такое, что мы не можем контроли­ровать, удержать в себе. Это наше высшее желание, вели­чайшее из переживаний. И когда это случается с нами, любовь всегда уникальна и неповторима. Любящие в разга­ре чувств уверены, что подобной любви никто в мире ни­когда не испытывал.

Кто может описать ее?

 

Все характеристики, которые мы обычно приписываем любви, на самом деле относятся только к одному виду люб­ви — романтической. Мы не найдем описания этой любви ни в книгах по психологии, ни в литературе по общественным

[241]

наукам. Причина очевидна. Все романтическое по самой сво­ей природе не поддается определению. Самое большее, что можно сказать, это то, что романтическая любовь плохо готовит к браку; впрочем, подойдя к концу главы, мы мо­жем с этим утверждением и не согласиться.

Однако интерес к романтике так велик, что оправдывает усилия понять ее полнее. И если ученые отказываются изу­чать такую любовь, обратимся к художникам. И тут найдем все, что мы хотели узнать о романтической любви, и даже гораздо больше. Наиболее красноречивы в этом отноше­нии оказываются поэты. Они проанализировали все осо­бенности такой любви вплоть до последнего вздоха.

Первое, что говорят нам поэты, это то, что бесполез­но стараться понять любовь, нет смысла использовать здесь разум, чтобы осознать жизнь и любовь. Жизнь и любовь просто происходят. Так говорит нам мастер по изготовлению шатров Омар¹ в своем прославленном «Рубайате»:

 

Некий круг заключил наш приход и уход,

В конца и начала никто не найдет.

И никто еще верно сказать не сумел нам:

Мы откуда пришли? Что за гробом нас ждет?²

 

Он не знает, почему он здесь, кто поместил его сюда и куда пойдет отсюда. Он ничего не знает. События просто происходят.

Таким образом, романтический влюбленный не только невежествен, он нелюбопытен. Он не знает и не хочет знать. Он принимает свое невежество не в отчаянии или покор­ности, но со своеобразной радостью. Поскольку он не зна­ет и не хочет знать, он свободен от своего мыслящего ума,

¹ Омар Хайам (1048—1123) -г персидский поэт и философ. Наи­более известное произведение Омара Хайама — знаменитые чет­веростишия, рубаи. — Прим. перев.

² Пер. Н. Стрижкова. — Прим. перев.

[242]

свободен в выражении своих чувств, которые могут унести его куда угодно.

Он волен следовать за своими желаниями. В романти­ческой любви мы ощущаем острейшее осознание своих желаний, и эти желания приобретают ценность, какой не бывает в классицистической литературе. Это не материаль­ные желания: романтическому возлюбленному не нужно ничего из того, что мир считает достойным желания. Снова приведем строки Омара, его наиболее цитируемое четверо­стишие:

 

О если б, захватив с собой стихов диван,

Да в кувшине вина и сунув хлеб в карман,

Мне провести с тобой денек среди развалин —

Мне позавидовать бы мог любой султан¹.

 

Самое скромное существование, самые малые удобства — если их вообще можно так назвать — рай, если делишь их с любимой. Никаких мыслей о комарах или о муравьях в хле­бе. Никаких мыслей о холоде в дикой местности или о выж­женной солнцем пустыне. Ничего из этого даже не мелькнет в мыслях влюбленного. В его сознании есть место только для одного — для его желания. Знаменитое четверостишие остается самым ярким выражением романтического жела­ния, а не утверждением реальности.

Реальность угнетает

 

Он мечтает о своем рае, об удовлетворении своего жела­ния. В романтической любви всем позволено мечтать. Ро­мантическая любовь имеет отношение только к нашим меч­там и желаниям, к миру нашей фантазии. В романтической любви мы сторонимся реальности, потому что реальность угнетает и сдерживает. Омар говорит:

¹ Пер. О. Румера. — Прим. перев.

[243]

 

Если б мне всемогущество было дано —

Я бы небо такое низвергнул давно

И воздвиг бы другое, разумное небо,

Чтобы только достойных любило оно!¹

 

Реальность — недостойная суть вещей, реальность нена­вистна, и он уничтожил бы ее, если бы мог. Он удаляется в мир, который сам сотворил, в мир своего желания. В конце «Оды соловью» Ките спрашивает: «Мечтал я? Или грезил наяву?» И гадает: «Проснулся? Или это снова сон?»².

Для романтического влюбленного это очень уместный вопрос. Большую часть времени он не может сказать, видит ли он сон или грезит наяву. Как мы знаем, некоторые из романтиков принимали опий. Существуют некоторые сви­детельства того, что, с точки зрения социальной и медицин­ской, такой обычай был тогда более приемлем, чем сегодня. Для романтиков любое переживание было частью реальнос­ти, даже если оно было вызвано наркотиками, алкоголем, сном или просто повседневным существованием. Человек, принимающий опий, обнаруживал, что с его помощью мо­жет улетать в такую реальность быстрей и легче. Говорят, Колридж написал «Кубла-хан, или Видение во сне», очнув­шись от опиумного сна, и в стихотворении отразилось это необычное состояние³. Он начинает так:

 

В стране Ксанад благословенной

Дворец построил Кубла-хан,

Где Альф бежит, поток священный,

Сквозь мглу пещер гигантских, пенный,

Впадает в сонный океан.

 

¹ Пер. Г. Плисецкого. — Прим. перев.

²Джон Ките (1795—1821) — один из самых известных англий­ских поэтов-романтиков. Стихи даются в переводе Г. Кружкова. — Прим. перев.

³ Сэмюэл Колридж (1772—1834) — известный английский поэт- романтик. Отрывки из его стихотворения даются в переводе Кон­стантина Бальмонта. — Прим. перев.

[244]

И дальше:

 

Какое странное виденье —

Дворец любви и наслажденья

Меж вечных льдов и влажных сфер.

 

И наконец:

 

Затем, что вскормлен медом он

И млеком рая напоен.

 

Поистине удивительный отход от реальности. Обычно мы совсем не так выражаем свои желания и наши чувства не погружаются в мир такой фантазии. Но мы ненамного отстаем от поэта. Задача поэта — выразить то, что мы чув­ствуем, но не смеем высказать. Он облекает наши желания в слова; он берет нас за руку и переносит в мир мечты, чтобы мы жили в нем, пока длится стихотворение, — как Мефистофель показал Фаусту мир любви и страстей.

⇐ Предыдущая17181920212223242526Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: