Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 21 глава




— Почему к вам, а не в полицию?

— О, полиция!.. Полиция в таких маленьких странах ведет полусонный образ жизни. Как говорят у вас, в ротовых полостях здешней полиции мухи занимаются сексом! Наверное, по-русски это звучит короче и выразительней, не так ли?

Марату хотелось сказать, как это звучит по-русски, однако поддерживать веселую болтовню «адвоката» мешала тревога, которую он чуял позвоночником. Этот балагур между тем гнал машину с высокой скоростью, и по тому, как впивался взглядом в дорогу, было ясно, что испытывает напряжение от слишком быстрой езды.

— Признаюсь, все произошло случайно, — продолжал он усыплять бдительность пассажира. — Вы не отвечали на звонки, и господин Чюрайтис встревожился… Когда я пришел в Белый домик, обнаружил там вашу жену, весьма обеспокоенную вашим отсутствием.

— Она оказалась дома?

— Да, вернулась утром, а вас нет!.. И не захотела оставаться одна. Выглядела очень несчастной и беззащитной… Я пригласил ее на нашу яхту. Она согласилась. Поверьте, ей там очень удобно.

«Адвокат» упорно не спрашивал, где он отсутствовал четыре дня, хотя должен был спросить в первую очередь. Обязан был! И Корсаков, вспомнив, что с ним произошло, заготовил версию полной потери памяти. Если здесь везде говорят, будто подобное уже случалось и случается с русскими, то партнеры конечно же об этом тоже слышали и в амнезию скорее поверят. Тем паче так и было. Единственное, придется рассказать о герцогине Эдинбургской, что она явилась вскоре после их встречи, купалась в бассейне, пила с ним коньяк — партнеры, вероятно, и о ней знают. А когда он ушел в Ботанический сад искать жену, эта гостья исчезла — Симаченко подтвердит.

Возможно, уже подтвердил…

— Ваша жена помогала нам искать вас, — продолжал «адвокат». — Вы счастливый мужчина, господин Корсаков. Впрочем, я слышал, все русские женщины преданы своим мужьям и готовы жертвовать ради них своими удобствами, терпеть лишения… Национальная черта характера. У вас даже еще не приняты брачные контракты! Ваши браки скрепляет любовь, как в старину. Живете, советуясь лишь со своими чувствами… Как звучит пословица? Совет да любовь?

— Это не пословица, — заметил Марат. — Это пожелание новобрачным.

«Адвокат» будто бы беззаботно рассмеялся, тогда как его молодцы, зажимающие пленника плечами, хранили равнодушно-серьезный вид, и нехорошие предчувствия всё сильнее холодили позвоночник. Адвокат заговаривал Марата, отвлекал от размышлений и оценки ситуации — способ известный: притянуть добычу на свой голос, разглагольствуя об общих пустяках, переливая из пустого в порожнее. Чтобы сидел и не прыгал, не сосредотачивался, не готовил отмазку, не оттачивал аргументы. И время от времени при этом проверять внимание, задавая глупые вопросы — слушает ли, в масть ли ответит?..

Так палач забалтывает приговоренного, рассуждая о погоде, народных приметах предсказания дождя, изображая весело-ворчливое, беззаботное настроение. И не потому, что чего-то опасается, — из любви к своей профессии и сострадания к жертве. Они ведь тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо.

Корсаков умел обманывать полиграф и отлично знал, как это делается…

— Кстати, а как назвалась моя жена? — будто бы между прочим спросил он. — Каким именем?

У «адвоката» на все был ответ.

— Как? Странный вопрос, господин Корсаков… Разумеется, Роксаной. Это ее псевдоним. Иначе не могла назваться — она профессионал.

— Сама сказала — псевдоним?

— Нет! Ну неужели вы подумали, будто мы не знаем ее настоящего имени? Ее зовут Юлия, верно? И жена она вам только по легенде.

«Адвокат» сделал длинную паузу — чтобы он смог переварить информацию и понять, с кем имеет дело.

— Умница, — похвалил Марат.

Впервые у него появилась реальная надежда, что Роксана в самом деле находится на яхте партнеров. И скорее всего, под давлением либо под воздействием спецсредств проговорилась.

Или уж тогда крыша в технопарке Осколково течет по полной программе…

Безумным, беспомощным состоянием Роксаны, несмотря на ее ясновидение, могли воспользоваться дважды: сначала герцогиня Эдинбургская, выпытав всё где-то в покоях королевы, затем партнеры, заманив на яхту.

— Да, такие женщины в разведке — большая редкость, — как-то многозначительно оценил «адвокат». — Особенно в ее юном возрасте…

Он приготовился разглагольствовать на эту тему долго, но у него в кармане тревогу сыграл телефон. «Адвокат» разговаривал коротко, односложно, после чего добродушно признался:

— Господин Чюрайтис беспокоится… Кстати, насколько мне известно, из местных блюд вам нравится баранина в винном соусе, не так ли? Повар на яхте уже зарезал молодого ягненка. Мы сегодня отметим ваше счастливое возвращение. По русскому обычаю, с возлияниями, застольными песнями и плясками… А почему у вас на праздниках такие печальные песни и отчаянные пляски, когда нужно просто веселиться?

— Национальная черта характера, — отозвался Марат. — Загадка русской души.

— Да, хотел спросить! — спохватился «адвокат». — Разумеется, если это секрет, то можете не отвечать… Марат — это ваше настоящее имя? Или тоже псевдоним?

Это был псевдоним, впрочем как и фамилия, принятые так давно, что он редко вспоминал, как его звали на самом деле.

— Настоящее, — однако же сказал Корсаков.

— Странно звучит… Оно не русское?

— Меня назвали в честь Марата Казея.

— Кто это? Впервые слышу…

— Мальчик, Герой Советского Союза. Погиб в борьбе с фашистами.

«Адвокат» на мгновение оглянулся и, выдержав паузу, заключил:

— Это известно… Даже советские дети вели себя достаточно мужественно в борьбе с фашистами.

И видимо, посчитал, что забалтывать пассажира больше не требуется, тем более на горизонте уже показалась Каварна.

Яхта партнеров стояла среди прочих, причаленных к временному пирсу, и ничем не выделялась среди других, если не считать выспренного названия — «Одинокая». Молодцы выскочили из машины и одновременно по-холуйски открыли обе дверцы. Корсаков вышел в левую, в сторону яхты, и тут увидел, что на пирсе остановился еще один автомобиль, из которого, потягиваясь, выбрался Симаченко, а за ним — девица, что голосовала на остановке. Они явно были давно знакомы, иначе бы он увивался вокруг и распушал хвост. Только сейчас это уже не имело значения… Важнее было, пойдет ли он на яхту. Или останется на берегу.

— Прошу! — вежливо пригласил «адвокат», пропуская Корсакова вперед.

Марат поднялся на борт, и перед ним оказался матрос в белой майке, который услужливо повел его на корму.

Симаченко с девицей тоже взошли на палубу, и «Одинокая» в тот же час отвалила от пирса. Двигатель работал неслышно, судно двигалось без толчков, и, если не смотреть на воду, создавалось впечатление, будто оно стоит на месте.

— Сюда! — сказал матрос и отворил дверцу к крутой лестнице.

Корсаков спустился, и тут перед ним очутился Чюрайтис.

— О, господин Корсаков! — обрадовался он. — С прибытием на «Одинокую»! Как добрались?

Судя по радушности, капитан не врал: такие гостеприимные партнеры рассчитаются сполна…

— Спасибо, хорошо. — Марат покосился на молодцев, шедших сзади.

Чюрайтис взялся за ручку двери каюты.

— Конечно же вам не терпится увидеть жену?

— Желательно бы, — сдержанно произнес Корсаков, впившись взглядом в его руку.

— Входи́те. — Он откатил раздвижную дверь.

Пространство каюты было настолько тесным, что не спрячешься.

Роксаны не было…

Зато за спиной вплотную стояли Чюрайтис и пара молодцев.

— Располагайтесь, — предложил он. — Роксана сейчас придет. Она в своей каюте.

Он врал! Ибо великодушие в его глазах сменилось холодностью палача, размышляющего о погодных перипетиях.

Корсаков все-таки ожидал допроса, какой-нибудь разборки относительно его ночного звонка, давшего сигнал на доставку узника из тюрьмы Гуантанамо в местечко Олтеницы. В лучшем случае, он надеялся, что неведомого отца гения все же привезли с Кубы, но встреча его с сыном не состоялась по каким-то причинам. И теперь с него спросят за обман, за то, что дал ложный знак, заставил спешить, нарушая их определенный регламент. При таком раскладе оставался шанс поправить дело, например в присутствии партнеров добиться вразумительного ответа Сторчака, когда сообщат информацию и вынудят Алхимика явиться к месту встречи. И пока она не состоится, можно даже перетерпеть и побыть под надзором молчаливых, воняющих селедкой, мускусных молодцев…

Чюрайтис не оставил никаких надежд.

— Ваши люди похитили нашу «золотую акцию», — проговорил он, почти не разжимая истончившихся, посиневших губ, словно чревовещатель. — И сдали вас. Ваша жизнь сейчас ничего не стоит.

Это был приговор.

У Корсакова вдруг отпало желание защищаться, чего он никогда не испытывал. Это не было отчаянием, равнодушием к собственной судьбе либо психологическим сломом, толкающим самоубийцу взять в руки пистолет или набросить себе удавку на шею; желание жить еще теплилось, еще тревожно семафорил инстинкт самосохранения, однако трезвое и отчетливое осознание того, что это уже сейчас невозможно в принципе, оказывалось сильнее, чем бессмысленные потуги ее, жизнь, отстоять.

Но при всем том сработал вбитый в голову еще в Высшей школе КГБ закон чекистской чести — не сдаваться, ничего не признавать, не соглашаться и все отрицать.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — с достоинством сказал Марат.

Наверное, партнер тоже знал о подобном воспитании кадров или в его школе были те же правила.

— Не нужно строить из себя героя, — как-то формально вымолвил он. — Вы не мальчик Марат Казей. Всё вы прекрасно понимаете!

Следовало бы независимо усмехнуться, однако не получилось — мышцы лица не слушались, сигнал крайней опасности достиг подсознания, и теперь его глубоко скрытая внутренняя суть противилась близкой смерти. Она, эта суть, не умела противостоять детектору лжи…

— Где моя жена? — холодно спросил Корсаков. — Приведите ее сюда, и тогда я стану говорить с вами.

Но и на такую уловку Чюрайтиса уже было не поймать.

— Вашу жену зажарили! — плотоядно ухмыльнулся он. — В винном соусе, вместо ягненка. И съедим на ваших глазах.

— Приятного аппетита, — пожелал Марат, теперь точно убедившись, что Роксаны на яхте не было.

Чюрайтис еще на что-то надеялся — может, на предсмертную исповедь, зная русские обычаи покаяния.

— Вас сдали ваши же люди. Они вас подставили под удар. Нет смысла защищать их. Теперь это не в ваших интересах!

Вероятно, партнер посчитал, что Корсаков каким-то образом принадлежит к тем, кто похитил их «золотую акцию», вынутую из кубинского банка — тюрьмы в Гуантанамо. То есть что он заодно с внучкой румынской королевы. Марата подмывало поиздеваться над ним, прикинуться тайным заговорщиком, напустить ясновидческого, прорицательского тумана, благо что полубезумные речи Роксаны не забылись. Перефразируя ее или в точности цитируя, можно было еще четверть часа упражняться в бессмысленном диалоге. И чуть-чуть оттянуть финал.

Однако вкупе с мышцами лица уже каменели бесплотные мышцы души, трепещущей перед неминуемой смертью, и все, что шло от ума, не повиновалось.

— Кончайте скорее, — по-русски сказал Марат, опасаясь умереть раньше смерти. — Чего тянете? Ножом в спину — и за борт…

Прибалту даже переводчик не понадобился — понимал, сучий сын…

— Вы знаете, как умрете? — однако же по-английски спросил он.

— Знаю… Труп выбросит на камни в безлюдном месте.

— Нет, вы не знаете! — восторжествовал Чюрайтис. — Принесите гитару!

Гитара была у них где-то недалеко, принесли быстро.

У партнера отчего-то заблестели глаза. Он ударил несколько раз по струнам, послушал звон и стал настраивать — щипать одну, басовую, и раскручивать колок на грифе…

 

 

Экскурсоводша не один день придумывала достойное занятие Сколоту. Сначала хотела поставить его смотрителем в зале зеркал — это чтобы научил ее считывать информацию. Потом спохватилась — дескать, слишком людное место, крупный план: близко увидят, узнают, — и отправила присматривать за пасекой, ибо без Стратига пчелы оказались бесхозными. Сколот не успел сосчитать ульи и принять беспокойно гудящее хозяйство, как Дара вернула его, велела надеть оранжевый спасательный жилет и послала на пристань, вроде как швартовым матросом и заодно смотрителем потемкинской лестницы.

Выстроенный наскоро причал возле музея словно магнитом притягивал туристические теплоходы, и они чалились в день по несколько, народу сразу прибыло. Сколот ловил концы, сброшенные с судов, привязывал за кнехты, после чего сопровождал пожилых дам, девушек на каблучках и детей до музейного крыльца: железобетонные ступени лестницы помимо всяких законов физики «играли» на солнцепеке. Утром они выгибались в сторону воды, норовя столкнуть поднимающихся обратно в реку, а вечером круто задирались к берегу, чуть ли не становясь дыбом и непроизвольно вынуждая спускающихся туристок приземляться на пятую точку. И только в ночные часы, когда никто не ходил, они выравнивались и обретали первоначальный вид.

Среди многоголосого гомона он все чаще стал слышать сначала финскую, потом немецкую и английскую речь. А вскоре и вовсе подвалило иностранное судно, шедшее по пути из варяг в греки, и словно пробило пробку: заморские туристы стали являться каждый день. Дара с удовольствием тараторила на разных языках, водя экскурсии, вид забытых вещей заметно преображал пестрые толпы, и если они вваливались в музей галдящей, смеющейся оравой, то выходили уже тихими, задумчивыми, и в оловянных, искушенных и жаждущих развлечений глазах появлялась еще легкая, как весенняя зелень, светлая печаль.

У Сколота, взиравшего на их корабли, созрела мысль, как можно скоро и без лишних хлопот добраться для начала до Германии. Тем паче принесло попутный круизный лайнер с эстонской командой и питерским речным лоцманом. Он-то и рассказал швартовому, что немцы второй месяц в пути, изрядно притомились от путешествия по России и сейчас возвращаются домой, в Росток. Казалось, оттуда до Румынии уже рукой подать…

Первая попытка проникнуть на борт не удалась, команда несла бдительную охрану, а туристы так спешили, что экскурсия в музей заняла у них всего около часа, тогда как иные суда оставались у причала даже на ночь и пассажиры допоздна потом бродили по парку. Немцы торопливо загрузились на свой теплоход и на ночь глядя отвалили от пристани, однако белоснежный новенький красавец изрыгнул тучу черного дыма, порыскал носом по сторонам и скоро вновь потянул к причалу. Пришвартовывать его уже пришлось вручную, двигатели заглохли, и сошедший на берег лоцман сказал, что они недавно заправились и, верно, попалось плохое топливо.

Интуристы еще надеялись на скорое отплытие и бродили только по причалу, однако потом было объявлено, что судно встанет у музея по крайней мере до утра — будут сливать солярку и заправляться новой, которую привезет танкер-заправщик. Пассажиры поругали эстонскую команду, российское топливо и разгильдяйство, разбрелись по парку, началось хождение туда-сюда, и Сколот, сбросив яркий жилет и пользуясь темнотой, проскочил на борт. Там он забрался в спасательную шлюпку, затянутую брезентом, и преспокойно уснул. Где-то заполночь к судну подчалился заправщик, и между капитанами возник скандал, подогреваемый пассажирами: солярка в баках лайнера оказалась превосходного качества, и никакие претензии не принимались. И верно, двигатели тут же запустились, туристов собрали, пересчитали по головам и отчалили.

Эстонцы, исправляя свой промах, старались больше не ударить в грязь лицом, вели судно и ночью, и туманным утром, и днем шли полным ходом, не приближаясь к пристаням. Тем более на борту был опытный лоцман, поэтому они не беспокоились по поводу маршрута, фарватера и глубин, мечтали скорее сойти на родной берег: в Эстонии ожидалась замена команды. Ошалевшие от долгого путешествия по бесчисленным речным системам и просторам, немцы тоже успокоились, бродили по палубе, пили пиво в ресторане, намереваясь к концу следующего дня войти в Ладожское озеро, потом в Неву и провести последнюю ночь на российской территории в непокоренном Ленинграде. А там уже Финский залив, Балтийское море и путь в Росток.

Сколот слушал их голоса, мечты, истории, шутки и ориентировался по произнесенным командой или пассажирами названиям, поскольку, приподнимая край брезента, видел лишь воду, либо далекие полоски суши. Один раз только берег оказался совсем рядом, да и то в виде стены шлюза. Он отсыпа́лся за все бессонные ночи, а все остальное время готовился к штурму секретной тюрьмы в Румынии, которую еще предстояло отыскать. Правда, отвлекали и сбивали с мыслей влюбленные парочки, страдавшие от бессонницы и предчувствия скорого расставания. Незримые женщины даже плакали, мужчины клялись, и все равно становилось печально, поскольку Сколот вспоминал Роксану. Особенно когда в памяти всплывали ее полубезумные слова признаний, раскаяния, он так распалял себя, что вдруг начинал верить — она и есть Валькирия! Только утратившая память, по сути, такая же лишенка, как и он. И это он должен был узреть! Но ждал каких-то иных слов, действий и в результате оттолкнул…

Были мгновения, когда он готов был спрыгнуть с корабля и броситься на ее розыски, если что, вернуться на Мауру, дождаться там Дару Зазнобу и спросить о судьбе Роксаны. Однако в это время на почти зажившей ладони начинала кровоточить рана, оставленная зубьями золотого венца, и это неожиданно приводило в чувство. Богиня не могла опуститься до земных страстей…

Однако к вечеру лайнер почему-то не вошел в Ладожское озеро, а вновь оказался у шлюза, и в команде возник спор, откуда он взялся. Лоцман стал ругаться — де-мол, часа два назад повернули не в ту протоку, теперь надо возвращаться. Чтобы не будоражить нервных туристов, плавно развернулись и, благо были дождливые вечерние сумерки, двинулись в правильном направлении. Сколот сразу же навострил уши: случайный уход с маршрута мог означать многое и понятное только ему, однако команда успокоилась, голос лоцмана вообще пропал, а за бортом спасательной шлюпки плескался бескрайний водный простор — значит, все-таки вышли в Ладожское.

К полуночи отоспавшиеся немцы облачились в боевые туристические доспехи и организованно выдвинулись из кают на палубу — покорять Ленинград. Впереди и в самом деле светились огни города, однако прошел час, другой, а этот призрак все отодвигался вдаль, и среди пассажиров возник ропот. Многие отчаялись и ушли спать, остались самые терпеливые и любопытные, и все равно, когда рассвело, на палубах маячили только одинокие парочки.

Сколот выглянул из-под брезента и замер: давая гудки, лайнер причаливал к пирсу, а над зданием речного вокзала ясно читалось название — Череповец…

Восторг проявляли только влюбленные — круизный роман продолжался! Все остальные сначала пришли в ярость, но потом кто-то крикнул, что всё это русские шалости турагентств, оригинальный способ развлечения интуристов — менять вывески. На самом деле это Ленинград, то есть по-старому Петроград или по-новому Санкт-Петербург. По-новому-старому! Просто Россия все время вводит немцев в заблуждение — привычка такая осталась с войны. Самые смелые и сбитые с толку туристы полезли на берег, однако атака быстро захлебнулась, десант вернулся на корабль подавленным и обескураженным. Оказалось, и в самом деле Череповец, город металлургов, который находится далеко от Балтики и стоит на Рыбинском море. Команда в это время то ли попряталась, то ли бежала, то ли заговорила по-русски: по крайней мере, эстонская речь с палуб исчезла. У женщин начиналась истерика, мужчины требовали на борт консула, искали лоцмана, жаловались, что в России не подписаны реки, то есть нет указателей, грозили судом и неустойками.

Сколот единственный знал, что происходит, и еще знал, что побег не удался, ибо то же самое случалось с электричками, поездами и попутками, когда он добирался в Великий Новгород, и речной транспорт не стал исключением. Теплоход простоял в Череповце до вечера, эстонскую команду сначала допросили, каким путем они провели судно в Рыбинское водохранилище, потом сняли с рейса для дальнейшего разбирательства. Из Германии доставили самолетом свою, немецкую, однако же лоцмана взяли местного, поскольку питерский попросту сбежал. Какая-то комиссия обследовала навигационное оборудование, сделала положительное заключение, после чего судно отвалило от пристани. У Сколота снова появилась надежда, что на сей раз пунктуальные немцы непременно доведут его до Ростока. О воде и пище он не заботился, поскольку всего этого добра в спасательной шлюпке было достаточно.

На сей раз корабль пошел по Волго-Балтийскому каналу, сопровождаемый строгим надзором истомленных пассажиров, с радостью возвещавших, какой населенный пункт или географический объект пройден. Лайнер благополучно миновал Белое озеро и одноименный город на его берегах, под аплодисменты вошел в Онежское и наконец в реку Свирь. Добровольные лоцманы из числа туристов бегали по палубам с картами и вроде бы снова испытывали радость от круиза, обсуждая, сколько евро будет выплачено каждому за задержку в пути по вине эстонской команды. Погода установилась хорошая, тихая, поэтому немецкая команда повела судно не по обводному каналу Ладоги, а озером, по предполагаемой «Дороге жизни», некогда соединявшей блокадный Ленинград с большой землей — будто бы это входило в задачу круиза. И вновь загрустили и даже заплакали, предчувствуя скорую разлуку, женщины, кому посчастливилось встретить свою любовь на борту этого судна. Слезами своими они вселяли уверенность, что теперь-то уж Сколот достигнет Германии.

И тут Ладога показала свой коварный нрав: недалеко от входа в Неву начался шторм, в общем-то пустяковый для морского лайнера, но осторожные немцы все-таки вошли в обводной канал и далее двинулись по нему. А потому как время поджимало, остановку в Питере отменили и взяли курс сразу в Финский залив. Туристы посмотрели на огни города и на разведенные мосты с борта теплохода, после чего преспокойно улеглись спать. Однако ни капитан, ни команда, ни тем более добровольные лоцманы не смыкали глаз до самого утра, и поскольку в заливе тоже было неспокойно, шли вдоль берега. Сколот слышал, как проходили Сосновый Бор, Нарву, затем Кохтла-Ярве, и скоро ждали Таллин — первый настоящий европейский город за пределами бестолковой России, где даже реки напоминают неведомые марсианские каналы, текут неизвестно куда и даже имеют перекрестки, как на дорогах, — кто-то из туристов сам наблюдал подобный феномен.

Когда же к исходу дня заговорили, что на горизонте показались огни и башни столицы Эстонии, где предполагалась короткая остановка на заправку судна, Сколот высунул голову и увидел сначала Софийский собор, а затем стены новгородского детинца с башней под названием Кокуй. Должно быть, команда тоже разглядела незнакомые очертания города, застопорила ход, промаргиваясь и пережидая шок. Лайнер еще некоторое время по инерции двигался вперед, затем стал медленно сноситься течением назад. На палубах повисло пугающее безмолвие. После чего тишину прорезали истерический крик, громкий всплеск воды и голос, извещающий, что человек за бортом.

У кого-то из туристов не выдержали нервы.

В воду полетели спасательные круги, лестницы, матросы спустили одну из шлюпок, однако утопленника не обнаружили. Двигатели наконец-то включились и стали подгонять лайнер к пристани с белой потемкинской лестницей в гору. На воду пошла еще одна шлюпка, висящая рядом, потащили акваланги, и Сколот не стал более искушать судьбу, открыто выбрался из своего убежища, толкаясь среди молчаливых, окаменевших туристов и путаясь под ногами мельтешащих матросов, сбежал на нижнюю палубу, после чего беспрепятственно спрыгнул на причал. И еще успел поймать брошенный с борта конец.

— С прибытием, лишенец, — язвительно проговорила Дара, ожидавшая, когда пришвартуется судно. — Не хочешь ли осмотреть экспозицию нашего музея Забытых Вещей? Могу предложить специальную, углубленную экскурсию с лекцией о тайнах серебряных зеркал.

Суицидного немца наконец извлекли из воды, однако он рвался назад, в Волхов, и кричал, что желает навек остаться в этой таинственной стране. Его безумные вопли подстегнули парочку влюбленных, которые спрыгнули на пристань и подступили к Даре, требуя политического убежища — мол, нигде более они не будут так счастливы, как в России, где можно потеряться в пространстве и времени, а это и есть настоящая любовь, ныне относящаяся к категории политики.

Экскурсоводша пыталась втолковать им, что обращаться следует к властям, что она не уполномочена решать подобные вопросы, но готова показать им забытые вещи, выставленные в экспозиции музея в зале отношений мужчины и женщины. Влюбленные были согласны на всё и побежали вверх по лестнице, невзирая на призывы своих соотечественников одуматься и не терять рассудка. Никто более не рискнул спуститься на берег, да и команда не позволила бы сделать это. Сколот поплелся следом за парочкой, а лайнер еще некоторое время постоял у причала, давая длинные гудки, словно заблудившийся в лесу грибник, после чего отвалил и взял курс вниз по течению.

 

* * *

 

Возвращение в музей, конечно, расстроило Сколота, но не до такой степени, чтобы ввергнуть в отчаяние. Убедившись в очередной раз, что бежать с завязанными глазами да еще в смирительной рубашке бессмысленно, он задался целью любым способом от них освободиться, а выход был единственный — найти общий язык с Валгой. Иногда престарелая Дара подменяла сиделку в зале времени, где стояло и висело множество самых разных старинных часов, и большая часть из них не ходили. Улучив момент, когда схлынут туристы, Сколот наведался в этот зал и напомнил Валге о давней просьбе — починить часы, точнее восстановить утраченный бой.

Дара показала ему высокие напольные часы с четырьмя гирями.

— У них звон был мелодичный. До сих пор в ушах стоит. Запустишь — так и быть, сниму наказание. Ты ведь ради этого вызвался?

Сколот вскрыл корпус, добрался до механизма боя и тут обнаружил, что струны и молоточки в часах отсутствуют. Все остальное есть, а самого главного, что издает звук, нет, и восстановить мелодию практически нельзя, ибо сам он боя никогда не слышал, подобных часов больше нет, а извлечь гармонию звуков из слуховой памяти Валги невозможно! Невозможно даже попросить ее напеть, наиграть мелодию, настучать хотя бы примерный ритм, поскольку старуха глуховата, в последний раз слышала часы полвека назад и воспроизвести бой не в состоянии, впрочем как и узнать мелодию, даже если удастся ее подобрать, испробовав бесконечное число вариаций.

Можно было признаться в этом сразу, оставить бесплодные попытки, и все-таки он остался в зале времени на всю ночь и попробовал сконцентрировать свое желание до критической массы, что всегда приносило положительный результат. Однако проверенный способ в этом случае не годился — тончайшая материя чужой памяти, тем паче слуховой, не подлежала управлению, ибо не поддавалась прямому воздействию извне и не могла войти в совокупление с чувствами.

Неуправляемые материи существовали и относились к явлениям невещественным, как например, обережный круг, вознесенный чьей-то волей над оберегаемым, или проклятие, наказание в виде лишения пути, или любовь.

Сколот закрыл корпус часов, поставил их на место и, не дожидаясь Валги, ушел сдаваться на милость научной сотрудницы музея. А та, явно сговорившись с престарелой Дарой, потребовала исполнить обещание и в тот же вечер повела его в зал зеркал.

Несмотря даже на ночную темень, там всегда были серебристые сумерки, при которых отчетливо виделись окружающие предметы, а если приглядеться, то и собственное отражение. Пожалуй, добрая полусотня расставленных и развешенных зеркал, в том числе и кривых, многажды переламывали незримый свет, падающий из окон, усиливали и рассеивали его по всему пространству зала.

Как только музей закрывался — а в связи с туристическим сезоном это происходило поздно, — Сколот в сопровождении Дары являлся сюда и, не зажигая света, кружился в этом тусклом серебре, заглядывая в зеркала под разными углами.

Они в самом деле хранили тысячи отражений — от мастера, который, проверяя качество, заглянул первым, и до последней туристки из тех, коим нравилось любоваться собой в старинном мутноватом стекле либо подурачиться перед потешными кривыми зеркалами. Но эта бесконечная череда отраженных лиц, запечатленная восприимчивым металлом, не открывалась, как книга, не поддавалась никаким самодельным ухищрениям. Сколот пробовал проникнуть в тайну зеркал, глядя в них в разное время суток, при прямом и косом солнце либо вообще в полном мраке, притаскивал лазерные указки, инфракрасные лампы, даже кварцевую ставил — все, что оказывалось под руками. Делал это по принуждению, чтобы отвязаться от назойливой Дары: будто бы проводил опыты по управлению неподдающейся материей и сетовал на то, что выставленные зеркала слишком избалованы вниманием публики, затерты взглядами, перенасыщены, перегружены информацией, и оттого «зависают», как компьютеры. И осторожно при этом намекал, что, дескать, пора бы сменить экспозицию, вынести из запасников другие, а эти поставить на отдых. Дара проговорилась однажды, что в подвалах музея, согласно описи, есть еще два десятка особо ценных зеркал с богатым историческим прошлым, и есть даже совсем древние, серебряные и бронзовые, изготовленные будто бы персидскими мастерами. Однако без ведома директора нельзя ничего менять, да и входить в хранилище под флигелем может одна лишь Валга, назначенная главной ключницей музея. После того как Сколот выпустил из подвалов Белую Ящерицу, все окна замуровали кирпичом.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...