 |
Родной, знакомый, неприятный 3 глава
|
|
|
|
Денег у них было много, две нетронутых получки, то есть - семь шестьдесят.
К этому времени погода изменилась. На серой ткани неба разошлись какие-то невидимые швы, и голубые отмели возникли тут и там, будто тронулся лед на реке и блеснула вода под солнцем среди шершавых льдин...
Они подошли к столовой, внимательно изучили меню на фасаде и начали было снимать ремни, но тут Андрей Гаенко заявил:
- Пошли отсюдова. Самообслуживание мне и в казарме надоело.
Через двадцать минут они сидели под люстрой за столиком, на котором, помимо солонки, перечницы, блюдечка с горчицей и забытого стакана, лежал измятый клочок папиросной бумаги с расплывшимся, плохо отпечатанным текстом. Васька Рябов смущенно ерзал, ударяя то и дело латунной бляхой по краю стола. Гаенко нетерпеливо оглядывался. Подошла официантка с унылым лицом, в стоптанных домашних туфлях и с пятнами ржавчины на фартуке. Она стояла молча, держа в руках крошечный блокнотик, утомленно ждала.
- Так, - сказал Гаенко, - три антрекота для начала.
- Кончились, - еле слышно произнесла женщина и снова замолчала, видимо, совершенно обессилев.
- Тогда, - сказал Андрей, розовея и приподнимаясь, - тогда, - выговорил он с отчаянным размахом, - тогда давайте жареной картошки с чем-нибудь!
- Биточки? - вяло предложила официантка.
- Да, - сказал он, - пять биточков!
- Пять порций? - уточнила официантка.
- Да, и еще пива. Две бутылки! Три. И пачку "Казбека".
- Гуляем, значит? - шепнул восхищенно Рябов. Вернулась официантка с подносом.
- Биточки с макаронами, - выговорила она.
- Годится, - снизошел Андрей.
Они ели медленно, курили, выпившие посетители заговаривали с ними. Гаенко шутил, даже чокнулся с кем-то раза два, и так все это было непохоже на казарменную столовую с голубыми клеенками и репродуктором в углу, где все едят торопливо и невнимательно, а вышел через пять минут и кто-нибудь спросит тебя: "Что давали на ужин?", а ты и не помнишь, то ли рыбу, то ли кашу...
|
|
|
- Три двадцать, - холодно произнесла официантка.
- Четыре, - Андрей разжал кулак с приготовленными заранее измятыми бумажками, - держите четыре, - в голосе его появились угрожающие нотки, - и сдачи не надо!
Стало прохладнее. День остывал. Друзья перешли Аяичков мост, чуть замедлив шаги у ограды. Над крышей лодочной станции трепетал застиранный бледно-розовый флаг. Тесно прижатые бортами лодки веером расходились от серого дощатого пирса.
- Были бы у нас знакомые студентки, - говорил Васька Рябов, - можно было бы на лодке покататься...
Они прошли метров двести по Невскому, свернули На Литейный, остановились возле тира. Стойка была покрыта истертой ковровой дорожкой. Четыре лампы под жестяными козырьками ярко освещали противоположную сторону. Там были укреплены фигурки, грубые, аляповатые, рябые от пуль. Они то и дело переворачивались, повисали вверх ногами, на месте жирного империалиста в цилиндре вырастал фиолетовый негр со сжатыми кулаками, львы прыгали через обруч, лопасти мельницы сливались в ровный блестящий круг, а когда флотский мичман всадил пулю в едва различимую белую точку, сначала раздалось шипение, а потом зазвучали слова довоенной песни:
В запыленной связке старых писем
Мне недавно встретилось одно,
Где строка, похожая на бисер,
Расплылась в лиловое пятно...
Что же мы тогда не поделили,
Разорвав любви живую нить...
- А! - сказал хромой начальник тира. - Вот служивые покажут, как нужно стрелять.
- Это же не боевое оружие, - возразил Андрюха, - из боевого я бы показал, а тут все мушки сбиты, и траектория как у футбольного мяча...
Друзья облокотились на стойку. Рябов прицелился в гуся. Мишень, была величиной с чайное блюдце. Он слышал, как полный юноша с бакенбардами, наклонившись и не отрывая щеки от приклада, сказал своей знакомой:
|
|
|
- В тире, как нигде, мы ощущаем тождество усилий и результата.
"Видать, не русский", - подумал Рябов.
Гаенко промахнулся. Васька тоже. Через минуту пульки кончились.
- Ну и ружья у тебя, хозяин, - сказал Андрей, - из такого ружья по динозаврам бить, да и то в упор. Слыхал про динозавра? Большой такой...
- Целиться надо как следует,-усмехнулся хромой, - а ну смотри!
Он поднял ружье и тотчас же выстрелил - зеленый арбуз распался надвое.
- А ты говоришь, - некстати произнес Гаенко, и друзья покинули тир.
Заметно стемнело. В свете неоновых огней лица прохожих казались бледными, осунувшимися. Мир выглядел ожесточенно, загадочно, трудно. Все наводило на мысль о таинственной глубине и разнообразии жизни.
- Куда мы теперь? - спросил Васька Рябов. - Вот если бы с девушками познакомиться, - мечтательно он, - да к ним бы в гости зайти, и не то что волю давать, а так посидеть, чаю бы купили, сахару...
- Это запросто, - сказал Гаенко, - это в элементе. Ты только покажи, какая тебе нравится.
- Да я не знаю, - смутился Рябов, - все они ничего.
- Эта слишком толстая, - прикинул Андрюха, - а какая-то задумчивая. Может, сифилис у ней...
- Да ну? - удивился Васька. - А ведь никогда бы не сказал, в очках, с портфелем...
- Во-во, - заверил Гаенко, - эти-то самые опасные и есть. Солдаты миновали витрины "Динамо" с мотоциклом "Иж-Юпитер" и рядами двустволок, обувной магазин, пирожковую, за стеклами которой толпились люди, бордовый фасад с кариатидами, шумный перекресток на углу Литейного и Чайковского, а там дома внезапно раздвинулись, и они вышли на набережную.
- Смотри, - вдруг шепнул Гаенко, - видишь?
Мимо почти бежали две девушки в одинаковых курточках.
- Девушки, - каким-то изменившимся, высоким голосом сказал Гаенко. Маленький и кривоногий, он едва поспевал за ними. - Девушки, вы не нас дожидаете?
Те ускорили шаг, не обернувшись. Гаенко сказал:
- Дела у них. Может, экзамены сдают.
- Наверное, - поддакнул Рябов и добавил: - А у меня в Ленинграде знакомая есть.
- У тебя?! - до обидного поразился Гаенко.
- Три года назад у нас веранду снимали на лето. И дочка у них была, Наташа. На лицо и на фамилию всех помню, только адрес забыл. В гости звали...
|
|
|
- Да как же ты в Ленинграде найдешь человека по фамилии? Тут одних Петровых миллион.
- В том-то и дело, что фамилия редкая - Ли.
- Как?
- Ли.
- Просто Ли?
- В том-то и дело.
- Пошли в Ленсправку, есть такая будочка. Там за пятак кого хочешь найдут, любого рецидивиста.
Старушка в будке долго истала толстую книгу, переспрашивала и отчего-то сердилась.
- Фамилия?
- Чья, моя?
- О, господи! Того, кто вам нужен.
- Ли.
- Как?
- Ли, - отчетливо повторял Васька, - лэ, и-и, Ли.
- Инициалы?
- Да вроде бы из русских.
- Инициалы, я вас спрашиваю.
- Русские, я же сказал. Отец. тот на китайца смахивает малость, а Наташа русская...
- Нет, вы просто издеваетесь! Имя-отчество мне надо знать.
- Так бы и сказали. Чье, мое?
- Я этою не вынесу... Имя-отчество того, кого разыскиваете.
- Вот этого не знаю, не помню!..
В Ленинграде оказалось два семейства по фамилии Ли. Гаенко записал оба адреса, на Марата, 12 и в Дачном.
- "Малыша" возьмем? - сказал он. - Думаю, не повредит.
Дом на Марата был украшен старинными лепными колоннами. Солдаты миновали полутемный двор. По углам возвышались мусорные баки. Чахлый газон с оградой из проржавевших труб лишь подчеркивал массивное убожество этих неоштукатуренных стен с желтыми и розовыми окошками. Старик с лохматой болонкой указал им дорогу. Солдаты поднялись на четвертый этаж.
- А не попрут нас отсюдова? - вдруг испугался Гаенко.
- Так ведь сами звали. И потом, кабы мы пьяные или что...
Дверь отворил рослый мужчина с жесткими прямыми волосами. На нем была теплая домашняя куртка. Увидев военных людей на площадке, мужчина забеспокоился. Гаенко козырнул.
- Здравия желаем, - бодро начал он, - мы извиняемся...
Но по коридору уже шла девушка, взволнованная, рыжеволосая, в какой-то странной треугольной накидке.
- Папа, это же Вася, - крикнула она, - сын тети Шуры из Боровлянки, помнишь, он меня еще курить учил! Заходите, мальчики, ну что же вы?.. Пол в квартире блестел, отражая свет импортных немецких бра. Рябов и Гаенко молча стащили сапоги, обернув портянки вокруг голенищ. Когда друзья шли по коридору, тесемки от галифе волочились следом. Гаенко достал из кармана "маленькую" и нес ее перед собой, как фонарик.
|
|
|
- Да тут можно баскетбольные кольца повесить! - воскликнул он.
Комната была просторная, с высоким потолком. На фоне старинной темной мебели выделялись пестрые безделушки, кричащие яркие репродукции, заграничные конверты от пластинок. В кресле сидел худой печальный юноша с интеллигентным лицом. За его спиной девица в брюках перелистывала книгу.
- Я вам шлепанцы дам, - сказала Наташа.
- Да ничего, и так сойдет, - отмахнулся Гаенко. - Абстракция? Уважаю, - добавил он, показав на одну из картин.
Наступила тишина. Чтобы как-то ее заполнить, юноша, который назвался Федей, включил магнитофон. Раздались тоскливые звуки. Гаенко с "маленькой " в руке стал притоптывать в такт. Затем он сказал, шевельнув
пальцами босой ноги:
- А вот у нас в Перми был случай. Один мужик ботинки носил сорок восьмого размера. В магазинах не достать. А ему из дому не в чем выйти, старые начисто прохудились. Короче - завал. Что делать? Он и в министерство писал, и в газету обращался, ничего не помогает. Тут ему жена и говорит: "Ты бы, Паша, мозоли срезал". А мозоли у него были - это страшное дело. Мужик послушался, наточил саксан и р-раз, все мозоли долой! Теперьон сорок третий размер носит и хоть бы хны...
Все то время, что Андрюха рассказывал, Наташа и ее гости как-то встревоженно переглядывались. В конце инеллигентный юноша фальшиво засмеялся, а Васька Рябов покраснел.
- Рассказали бы, как вы служите, - попросила Наташа.
- Пардон, но это военная тайна, - отчеканил Гаенко.
И снова наступила тишина.
- Сообразим,-поднялся Гаенко с "маленькой" в руке, - что-то стало холодать, не пора ли нам... - он умолк, выжидательно глядя на девицу в брюках.
- Поддать, - с испугом шепнула та.
- Что-то стали ножки зябнуть, не пора ли нам...
- Дерябнуть, - еле слышно пролепетала гостья.
Наташа достала рюмки. К удивлению Рябова, девушки тоже выпили, "Верно, белое пьют, не соврал Андрюха".
- Вы бы рассказали что-нибудь, - обратилась хозяйка к Ваське Рябову.
- А чего рассказывать?
- Ну, я не знаю, мало ли...
- Зато он штангу жмет сто килограмм, - вставил Гаенко.
- Ого, - произнесла Наташа, - Федя, ты бы мог?
- Увы, - сказал юноша, - я потерян для спорта.
И снова наступила тишина.
- А вот у нас в Перми был случай, - заговорил Андрей, - так это чистая фантастика.
Потом он, как бывалый рассказчик, выдержал томительную паузу, достал папиросы, закурил, сунул обгоревшую спичку в коробок и продолжал:
- Был у нас случай в Перми, как один мой дружок с похмелья глаз выпил. Наташа и ее гостья обеспокоенно переглянулись.
|
|
|
- Глаз? - переспросила хозяйка. - Собственный глаз?
- Дело было так. Керосинили мы с Жекой Фиксатым четыре дня. Я аванс пропил, и занять не у кого. Я свои "котлы" за десятку вшил. Пропили десятку. На следующий день весь город обошли - непруха. Вечереет, а мы еще и не опохмелялись. Тут Жека мне и говорит: "Идея. У моей мамаши глаз заспиртованный хранится". Мать его в школе ботанику вела и зоологию. И у нее там всякие зародыши в банках стояли. Ну, мы бегом в эту школу. Жека выносит банку. А там, значит, глаз. Большой такой, как помидор, я даже удивился. Фиксатый его выловил и в сортир, а спирт мы тут же и употребили. Жеку выворачивать стало, пена идет со рта, да и мне не по себе. Хорошо, у его мамаши как раз переменка, звонок с урока. Грамотная женщина, шуметь не стала, а сразу за врачом.
Гаенко стих.
- Ну и что же? - поинтересовался Федя.
- Да у меня-то все о'кей, - сказал Гаенко, - а вот с Фиксатым хуже.
- Помер? - тихо вскрикнула Наташа.
- Да нет. В тот-то раз его спасли, оклемался, а к весне ушел этапом. На танцах одного пощекотал. Шабером под ребра...
Гости сидели бледные, притихшие. Беззвучно, чуть покачиваясь, крутилась заграничная пластинка.
- Пора нам, - сказал Васька Рябов.
- Ой, да вы же и чаю не выпили, - забеспокоилась озяйка, - это буквально три минуты.
- Пора, - упрямо настаивал ефрейтор.
- Нет, так я вас не отпущу.
Наташа достала из шкафа хрустальную вазу, полную яблок:
- Берите, тут каждому по яблоку, вы же видите, хватит всем, да не стесняйтесь, Андрюша, Вася...
Когда они натягивали сапоги, в прихожую выглянул отец.
- До свидания, молодые люди, - сказал он, - берегите, как говорится, честь смолоду, зорко охраняйте наши рубежи...
- Служим Советскому Союзу! - негромко вынул Рябов.
- Все будет о'кей, - заверил Гаенко.
Не глядя друг на друга, они спустились по лестнице. Лил дождь. В сыром полумраке желтели фары и огни автоматов с газированной водой. Толпа поредела, лишившись ярких красок. Темнота, казалось, приглушила звуки. Над городом стоял негромкий мерный гул.
Некоторое время друзья шли молча.
- А ты ей, видать, понравился, - осторожно начал Гаенко.
Рябов недоверчиво взглянул на него и промолчал.
- Зуб даю, - поклялся Гаенко, - знаешь, как она на тебя смотрела?
Он выпучил глаза, изобразив всем своим видом женский трепет.
- Это она с испугу, - произнес Васька Рябов.
-У каждого из них под сукном шинели рельефно и тяжело обозначалось яблоко. Гаенко вытащил свое и с хрустом надкусил. Рябов тоже. Часы над головой показывали без двадцати восемь.
Успеваем, - сказал Гаенко, разворачивая карту, - до вокзала пять минут и в электричке сорок, а там рукой подать...
Вдруг он засмеялся, свободной от яблока рукой крепко ухватил Ваську за ремень и попытался кинуть его через бедро. Тот широко расставил ноги и без труда избежал приема. Но Гаенко сразу же ушел влево, рванул Ваську на себя, чтобы дать заднюю подсечку. Смятая карта упала на асфальт. Огрызок яблока покатился через трамвайные рельсы.
Слабея от хохота, друзья возились под фонарем, и редкие прохожие без злобы смотрели на них...
Спустя час они подходили к зеленым воротам. Рядом желтело окошко караульной будки. Дневальный, не глядя, пропустил их, звякнув штырем. В десяти метрах начинался забор, увенчанный тремя рядами колючей проволоки. На углу возвышался сторожевой пост.
Из канцелярии доносились звуки аккордеона. Там репетировал капитан Чудновский, пытаясь сыграть буги-вуги. Желтоватые клавиши аккордеона были пронумерованы. Чудновский обозначил фломастером, какую нажимать.
- Не опоздали? - спросил он, продолжая тихо музицировать.
Гаенко взглянул на часы, протянул увольнительные.
- Посмотрите в коридоре завтрашний наряд, - сказал Чудновский. - Рябов поведет бесконвойников на отдельную точку. Гаенко в распоряжение старшего надзирателя Цвигуна. Еще раз повторяю, с зэками не церемониться. Снова опер жаловался, понимаешь... Никаких костров, никаких перекуров... Родственников гнать! Сахара кусок найду при шмоне - увольнения лишитесь, ясно?
- Ясно! - выкрикнул Рябов.
- Все будет о'кей, - заверил Гаенко.
- И с зэками, говорю, построже.
- Да я бы передушил их, гадов! - сказал Андрюха. - Это точно, - подтвердил Васька Рябов. - Можете идти.
Друзья козырнули и вышли. Вслед им раздавалось:
От Москвы и до Калуги
Все танцуют буги вуги...
Сергей Довлатов.
Наши
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Наш прадед Моисей был крестьянином из деревни Сухово. Еврей‑крестьянин – сочетание, надо отметить. довольно редкое. На Дальнем Востоке такое случалось.
Сын его Исаак перебрался в город. То есть восстановил нормальный ход событий.
Сначала он жил в Харбине, где и родился мой отец. Затем поселился на одной из центральных улиц Владивостока.
Сначала мой дед ремонтировал часы и всякую хозяйственную утварь. Потом занимался типографским делом. Был чем‑то вроде метранпажа. А через два года приобрел закусочную на Светланке.
Рядом помещалась винная лавка Замараева – "Нектар, бальзам". Дед мой частенько наведывался к Замараену. Друзья выпивали и беседовали на философские темы. Потом шли закусывать к деду. Потом опять возвращались к Замараеву…
– Душевный ты мужик, – повторял Замараев. – хоть и еврей.
– Я только но отцу еврей, – говорил дед, – а по матери я нидерлан!
– Ишь ты! – одобрительно высказывался Замараев. Через год они выпили лавку и съели закусочную.
Престарелый Замараев уехал к сыновьям в Екатеринбург. А мои дед пошел па войну. Началась японская кампания.
На одном из армейских смотров его заметил государь. Росту дед был около семи футов. Он мог положить в рот целое яблоко. Усы его достигали погон.
Государь приблизился к деду. Затем, улыбаясь., ткнул его пальцем в грудь.
Деда сразу же перевели в гвардию. Он был там чуть ли не единственным семитом. Зачислили ею в артиллерийскую батарею.
Если лошади выбивались из сил, дед тащил по болоту орудие, Как‑то раз батарея участвовала в штурме. Мой дед побежал в атаку. Орудийный расчет должен был поддержать атакующих. Но орудия молчали. Как выяснилось, спина моего деда заслонила неприятельские укрепления.
С фронта дед привез трехлинейную винтовку и несколько медалей. Вроде бы имелся даже Георгиевский крест.
Неделю он кутил. Потом устроился метрдотелем в заведение "Эдем". Как‑то раз повздорил с нерасторопным официантом. Стал орать. Трахнул кулаком по столу. Кулак очутился в ящике письменного стола.
Беспорядков мой дед не любил. Поэтому и к революции отнесся негативно. Более того, даже несколько замедлил ее ход. Дело было так.
Народные массы с окраин устремились в центр города. Дед решил, что начинается еврейский погром. Он достал винтовку и залез на крышу. Когда массы приблизились, дед начал стрелять, Он был единственным жителем Владивостока, противостоявшим революции. Однако революция все же победила. Народные массы устремились в центр переулками.
После революции мой дед затих. Опять превратился в скромного ремесленника. Лишь иногда напоминал о себе. Так, однажды дед подорвал репутацию американской фирмы "Мерхер, Мерхер и К¦ ".
Американская фирма через Японию завезла на Дальний Восток раскладушки. Хотя называть их так стали значительно позднее. Тогда это была сенсационная новинка. Под названием "Мэджик бэд".
Выглядели раскладушки примерно так же, как сейчас. Кусок цветастого брезента, пружины, алюминиевая рама…
Мой прогрессивный дед отправился в торговый центр. Кровать была установлена па специальном возвышении.
– Американская фирма демонстрирует новинку! – выкрикивал продавец. – Мечта холостяка! Незаменима в путешествии! Комфорт и нега! Желаете ощутить?!
– Желаю, – сказал мой дед.
Он, не расшнуровывая, стащил ботинки и улегся.
Раздался треск, запели пружины. Дел оказался на полу.
Продавец, невозмутимо улыбаясь, развернул следующий экземпляр.
Повторились те же звуки. Дед глухо выругался, потирая спину.
Продавец установил третью раскладушку.
На этот раз пружины выдержали. Зато беззвучно подогнулись алюминиевые ножки. Дед мягко приземлился. Вскоре помещение было загромождено обломками чудо‑кровати. Свисали клочья пестрого брезента. Изгибалась тускло поблескивавшая арматура.
Дед, поторговавшись, купил бутерброд и удалился.
Репутация американской фирмы была подорвана. "Мерхер, Мерхер и К" " начали торговать хрустальными люстрами…
Дед Исаак очень много ел. Батоны разрезал не поперек, а вдоль. В гостях бабка Рая постоянно за него краснела. Прежде чем идти в гости, дед обедал. Это не помогало. Куски хлеба он складывал пополам. Водку пил из бокала для крем‑соды. Во время десерта просил не убирать заливное. Вернувшись домой, с облегчением ужинал…
У деда было три сына. Младший, Леопольд, юношей уехал в Китай. Оттуда
– в Бельгию. Про него будет особый рассказ.
Старшие, Михаил и Донат, тянулись к искусству. Покинули захолустный Владивосток. Обосновались в Ленинграде. Вслед за ними переехали и бабка с дедом.
Сыновья женились. На фоне деда они казались щуплыми и беспомощными. Обе снохи были к деду неравнодушны.
Устроился он работать кем‑то вроде заведующего жилконторой. Вечерами ремонтировал часы и электроплитки. Был по‑прежнему необычайно силен.
Как‑то раз в Щербаковом переулке ему нагрубил водитель грузовика. Вроде бы обозвал его жидовской мордой.
Дед ухватился за борт. Остановил полуторку. Отстранил выскочившего из кабины шофера. Поднял грузовик за бампер. Развернул его поперек дороги.
Фары грузовика упирались в здание бани. Задний борт – в ограду Щербаковского сквера.
Водитель, осознав случившееся, заплакал. Он то плакал, то угрожал.
– Домкратом перетяну! – говорил он.
– Рискни… – отвечал ему дед.
Грузовик двое суток торчал в переулке. Затем был вызван подъемный кран.
– Что же ты просто не дал ему в морду? – спросил отец.
Дед подумал и ответил:
– Боюсь увлечься…
Я уже говорил, что младший сын его, Леопольд, оказался в Бельгии. Как‑то раз от него прибыл человек. Звали его Моня. Моня привез деду смокинг и огромную надувную жирафу. Как выяснилось, жирафа служила подставкой для шляп.
Моня поносил капитализм, восхищался социалистической индустрией, затем уехал. Деда вскоре арестовали как бельгийского шпиона. Он получил десять лет. Десять лет без переписки. Это означало – расстрел. Да он бы и не выжил. Здоровые мужчины тяжело переносят голод. А произвол и хамство – тем более…
Через двадцать лет отец стал хлопотать насчет реабилитации. Деда реабилитировали за отсутствием состава преступления. Спрашивается, что же тогда присутствовало? Ради чего прервали эту нелепую и забавную жизнь?..
Я часто вспоминаю деда, хотя мы и не были знакомы.
Например, кто‑то из друзей удивляется:
– Как ты можешь пить ром из чашки?
Я сразу вспоминаю деда.
Или жена говорит мне:
– Сегодня мы приглашены к Домбровским. Надо тебе заранее пообедать.
И я опять вспоминаю этого человеке Вспоминал я его и в тюремной камере…
У меня есть несколько фотографий деда. Мои внуки, листая альбом, будут нас путать…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Дед но материнской линии отличался весьма суровым нравом. Даже на Кавказе его считали вспыльчивым человеком..Жена и дети трепетали от его взгляда.
Если что‑то раздражало деда, он хмурил брови и низким голосом восклицал:
– АБАНАМАТ!
Это таинственное слово буквально парализовало окружающих. Внушало им мистический ужас.
– АБАНАМАТ! – восклицал дед.
И в доме наступала полнейшая тишина.
Значения этого слова мать так и не уяснила. Я тоже долго не понимал, что это слово означает. А когда поступил в университет, то неожиданно догадался. Матери же объяснять не стал. Зачем?..
Мне кажется, тяжелый характер деда был результатом своеобразного воспитания. Отец‑крестьянин бил его в детстве поленом. Раз опустил на бадье в заброшенный колодец. Продержал его в колодце около двух часов. Затем опустил туда же кусок сыра и полбутылки напареули. И лишь час спустя вытащил деда, мокрого и пьяного…
Может быть, поэтому дед вырос таким суровым и раздражительным.
Был он высок, элегантен н горд. Работал приказчиком в магазине готовой одежды Эпштейна. А в преклонные годы был совладельцем этого магазина.
Повторяю, он был красив. Напротив его дома жили многочисленные князья Чикваидзе. Когда дед переходил улицу, молоденькие – Этери, Нана и Галатея Чикваидзе выглядывали из окон.
Вся семья ему беспрекословно подчинялась.
Он же – никому. Включая небесные силы. Один из поединков моего деда с Богом закончился вничью.
В Тифлисе ожидали землетрясения. Уже тогда существовали метеорологические центры. Кроме того, имелись разнообразные народные приметы. Священники ходили по домам и оповещали население.
Жители Тифлиса покинули свои квартиры, захвати" ценные вещи. Многие вообще ушли из города. Оставшиеся жгли костры на площадях.
В богатых кварталах спокойно орудовали грабители. Уносили мебель, посуду, дрова.
И лишь в одном из домов Тбилиси горел яркий свет. Точнее, в одной из комнат этого дома. А именно – в кабинете моего деда. Он не захотел покидать свое жилище. Родственники пытались увещевать его, но безрезультатно.
– Ты погибнешь, Степан! – говорили они.
Дед недовольно хмурился, затем угрюмо и торжественно произносил:
– К‑а‑а‑кэм!..
(Что переводится, уж извините, – "Какал я на вас!".) Бабка увела детей на пустырь. Они унесли из дома все необходимое, захватили собаку и попугая.
Землетрясение началось под утро. Первый же толчок разрушил водонапорную башню. В течение десяти минут рухнули сотни зданий. Над городом стояли клубы розовой от солнца пыли. Наконец, толчки прекратились. Бабка устремилась домой, на Ольгинскую.
Улица была загромождена дымящимися обломками. Кругом рыдали женщины, лаяли собаки. В бледном утреннем небе тревожно кружились галки. Нашего дома больше не существовало. Вместо него бабка увидела запорошенную пылью груду кирпичей и досок.
Посреди руин сидел в глубоком кресле мой дед. Он дремал. На коленях его лежала газета. У ног стояла бутылка вина.
– Степан, – вскричала бабка. – Господь покарал нас за грехи! Он разрушил наш дом!..
Дед открыл глаза, посмотрел на часы и, хлопнув в ладоши, скомандовал:
– Завтракать!
– Господь оставил нас без крова! – причитала бабка.
– Э‑э, – сказал мой дед.
Затем пересчитал детей.
– Что мы будем делать, Степан? Кто приютит нас?!..
Дед рассердился:
– Господь лишил нас крова, – сказал он, – ты лишаешь пищи… А приютит нас Беглар Фомич. Я крестил двух его сыновей. Старший из них вырос бандитом… Беглар Фомич – хороший человек. Жаль, что он разбавляет вино…
– Господь милостив. – тихо произнесла бабка.
Дед нахмурился. Сдвинул брови. Затем наставительно и раздельно выговорил:
– Это не так. Зато милостив Беглар. Жаль, что он разбавляет напареули.
– Господь вновь покарает тебя, Степан! – испугалась бабка.
– К‑а‑а‑кэм! – ответил дед…
К старости его характер окончательно испортился, Он не расставался с увесистой палкой. Родственники перестали звать его в гости – он всех унижал. Он грубил даже тем, кто был старше его, – явление на Востоке редчайшее.
От его взгляда из рук женщин падали тарелки.
Последние годы дед уже не вставал. Сидел в глубоком кресле у окна. Если кто‑то проходил мимо, дед выкрикивал:
– Прочь, ворюга!
Сжимая при этом бронзовый набалдашник трости.
Вокруг деда наметилась опасная зона радиусом полтора метра. Такова была длина его палки…
Я часто стараюсь понять, отчего мой дед был таким угрюмым? Что сделало его мизантропом?..
Человек он был зажиточный. Обладал представительной внешностью и крепким здоровьем. Имел четвертых детей и любящую верную жену.
Возможно, его не устраивало мироздание как таковое? Полностью или в деталях? Например, смена времен года? Нерушимая очередность жизни и смерти? Земное притяжение? Контрадикция моря и суши? Но знаю…
Умер мой дед при страшных обстоятельствах. Второй его поединок с Богом закончился трагически.
Десять лет он просидел в глубоком кресле, В последние годы уже не хватался за трость. Только хмурился…
(О, если бы взгляд мог служить техническим орудием!..) Дед стал особенностью пейзажа. Значительной и эффектной деталью местной архитектуры. Иногда на его плечи садились грачи…
В конце нашей улицы за рынком был глубокий овраг. На дне его пенился ручей, огибая серые мрачные валуны. Там же белели кости загубленных лошадей. Валялись обломки телег.
Детям не разрешалось приближаться к оврагу. Жены говорили пьяным мужьям, вернувшимся на заре:
– Слава Богу! Я думала, ты угодил в овраг…
Однажды летним утром мой дед неожиданно встал. Встал и твердой походкой ушел из дому.
Когда дед переходил улицу, замужние толстухи Этери. Нана и Галатея Чикваидзе выглядывали из окон.
Высокий и прямой, он направился к рынку. Если с ним здоровались, не реагировал.
Дома его исчезновение заметили не сразу. Как не сразу заметили бы исчезновение тополя, камня, ручья…
Дед стал на краю обрыва. Отбросил трость. Поднял руки. Затем шагнул вперед.
Его не стало.
Через несколько минут прибежала бабка. За ней – соседи. Они громко кричали и плакали. Лишь к вечеру их рыдания стихли.
И тогда сквозь неумолкающий шум ручья, огибавшего мрачные валуны, донеслось презрительное и грозное:
– К‑А‑А‑КЭМ! АБАНАМАТ!..
|
|
|
