 |
Дональд пендлитон. Служба атташе. 23 глава
|
|
|
|
– А для чего он нужен?
– Это машина-администратор, Флоранс. Она будет служить в качестве протоколиста-советника у посла Флор-Фины, который в следующем месяце прибудет в Париж. На каждый его вопрос она будет давать ему нужный ответ обо всех тонкостях жизни французов. При каждом затруднении она будет выбирать нужную информацию и объяснять ему, о чем идет речь и как ему вести себя, будь то случай определения гражданства младенца-космополита, или званый обед у Императора Евразии. С тех пор, как французам всемирным декретом предоставлено дипломатическое реноме, каждый может получить исчерпывающе полную информацию о нашей культуре и нашем образе жизни; итак, эта машина предназначена для каждого посла, у которого едва ли найдется свободное время для того, чтобы все подробно изучить, и она будет представлять для него огромную ценность.
– Ну, хорошо, – сказала Флоранс. – Вы хотите скормить этому бедному маленькому роботу шестнадцать огромных томов Лярусса. Как вы жестоки!
– Это необходимо! – возразил я. – Агрегат обязан проглотить их полностью. Если дать ему только часть сведений о культуре, он, вероятно, приобретет такой же характер, как и у старых, несовершенных машин на блоках памяти. И нельзя предвидеть, каким будет этот характер. Шанс, при котором он будет действовать безукоризненно, возможен только при наличии полных знаний. Вот основная предпосылка объективности и непредвзятости.
– Но он же не может знать все!
– Он узнает достаточно, – сказал я, – узнает то, что ему надо знать обо всех обстоятельствах и при этом сохранять уравновешенность. Лярусс дает некоторое приближение к реальности. Он – удовлетворительный пример бесстрастно составленной энциклопедии; по моим расчетам, у нас теперь есть точная, разумная и высокообразованная машина.
|
|
|
– Это же великолепно! – сказала Флоранс.
Казалось, она насмехается надо мной. Конечно, некоторые из моих коллег решают и более сложные проблемы, но, несмотря ни на что, мне удалось улучшить эту несовершенную систему, и я был вправе услышать нечто большее, чем банальное «это же великолепно!» А у женщин нет никакого понятия, как сложны и трудоемки эти мелкие доработки.
– Как она функционирует? – спросила девушка.
– О, как и всякая обычная система, – сказал я, к своему удивлению, не ощутив никакой гордости. – Вот обычный лектоскоп. Вот в это отверстие вкладывается книга, машина читает и запоминает ее. Нет ничего проще. Когда информация введена, лектоскоп убирается.
– Ах, испытайте же его, наконец, Боб! Я прошу вас!
– Я охотно показал бы вам его в действии, – сказал я. – Но у меня под руками нет Лярусса. Я получу его только завтра утром. До этого я не должен обучать его ничему, что могло бы вывести его из равновесия.
Я подошел к агрегату и включил ток. Контрольные лампочки на панели засветились красными, зелеными и голубыми точками. Послышался шум генератора. Но, несмотря на все это, я был недоволен.
– Вот сюда закладывается книга, – указал я, – потом нажимается этот рычаг – и все. Флоранс! Что вы делаете?! Эй!..
Я попытался вырубить ток, но Флоранс удержала меня.
– Это только проверка, Боб, потом мы все сотрем!
– Флоранс! Это невозможно! Стереть ничего нельзя!
Она за сунула в отверстие лектоскопа книгу «Ты и я» и нажала на рычаг. Я услышал тихий щелчок. Через пятнадцать секунд книга была прочитана. Она была считана, переварена и целой и невредимой выброшена обратно.
Флоранс внимательно осмотрела ее. Потом она внезапно вздрогнула. Агрегат мягко, почти нежно проворковал:
«Мне так хочется выразить, передать, объяснить,
|
|
|
Что не мыслимо высказать, только чувствовать можно!»
– Боб, что это с ней?
– Боже! – в ярости воскликнул я, – он же больше ничего не знает!.. Теперь он будет непрерывно цитировать этого чокнутого Жеральди!
– Но, Боб, почему он говорит сам с собой?
– Все влюбленные говорят сами с собой.
– А если я его о чем-нибудь спрошу?
– Нет! – вскрикнул я. – Только не это! Оставьте его в покое. Вы и так уже сбили его с толку!
– Ах, ну до чего же вы все-таки противный старый ворчун!
Агрегат вкрадчиво и соблазнительно загудел. Затем раздался звук, слабое покашливание.
– Агрегат, – спросила Флоранс, – как ты себя чувствуешь?
Он ответил: «Ах, я люблю вас, понимаете, люблю! Я так хочу тебя, так страстно жажду».
– Ох, – выдохнула Флоранс. – Что за наглость!
– В прежние времена именно так и было, – сказал я. – Мужчины первыми объяснялись женщинам в любви, и, клянусь, им нужно было для этого немалое мужество, моя маленькая Флоранс…
– Флоранс, – задумчиво сказал агрегат. – Вас зовут Флоранс?
– Но это же не цитата из Жеральди! – возмущенно воскликнула Флоранс.
– Вы слушали мои объяснения, – заметил я, уже немного успокоившись. – Я ведь сконструировал не просто аппарат звуковоспроизведения. Я же вам говорил, что в него встроено множество эффекторов и сложное фонетическое устройство, которое позволяет механизму высказывать то, что имеется в его памяти и при этом еще формулировать нужные ответы на вопросы… Трудность заключается только в том, чтобы удержать его в равновесии, но вы полностью нарушили это равновесие, скормив ему эти страсти. Это все равно, что двухлетнему ребенку дать съесть огромный бифштекс с кровью. Этот аппарат – еще ребенок… а вы накормили его медвежатиной.
– Я уже достаточно взрослый, чтобы позаботиться о Флоранс, – сухо заметил агрегат.
– Но он же меня слышит! – сказала Флоранс.
– Ну да, он вас слышит!
– Я и ходить умею, – сказал агрегат. – А как насчет поцелуя? Хотя я теперь знаю, что это такое, но я не знаю, кому я должен его подарить, – задумчиво продолжил он.
– Ты никому ничего не должен, – сказал я. – Сейчас я выключу тебя, а утром снова очищу твою память, сменив для этого все блоки.
– Ну ты, старая борода, – ответил агрегат, – ты меня вообще не интересуешь. И, пожалуйста, лучше оставь меня в покое.
|
|
|
– У него очень красивая борода, – вступилась за меня Флоранс. – У вас нет никакого вкуса.
– Может быть, – сказал агрегат и при этом усмехнулся так злобно, что волосы у меня на голове встали дыбом. – Но что касается любви, то тут я в курсе дела… Моя Флоранс! Подойди ко мне…
«Ибо я каждый день объясняюсь тебе,
Объясняюсь без слов – взглядом, жестом, улыбкой…»
– Попытайся хоть раз улыбнуться, – насмешливо сказал я.
– Я могу улыбаться, – ответил агрегат.
Затем он издал непристойный смешок.
– Во всяком случае, ты можешь перестать, как попугай, талдычить этого Жеральди? – рявкнул я.
– Я ничего не талдычу, как попугай, – возразил агрегат. – И в доказательство могу назвать тебя в ответ идиотом, соней, простофилей, тупицей, брюзгой, пустобрехом, дерьмом вонючим, неудачником, болваном, ослом…
– Ну, хватит! – сказал я.
– И если я цитирую Жеральди, – продолжил агрегат, – то исключительно потому, что никто лучше него не говорил о любви и, кроме того, он мне нравится. Если ты можешь сказать женщинам такие же вещи, как этот парень, сообщи мне об этом. А теперь отвали. Я хочу иметь дело с Флоранс.
– Будь любезен, прекрати, – сказала Флоранс механизму. – Я хочу любить мужчину.
– Ты обратилась ко мне «будь любезен», – сказал агрегат. Теперь я чувствую себя мужчиной. Пожалуйста, помолчи и послушай:
«Позвольте мне корсаж ваш расстегнуть,
Все, что ты скажешь – ничего не значит.
Мне все известно. Ах, приди, приди,
Разденься и приди ко мне быстрее.
Обнимемся. И чтобы побыстрей
Достичь блаженной цели, тело к телу
Тесней прижмем. Не медли, обнажайся,
И вместе предадимся наслажденью!»
– Ты замолчишь, наконец? – запротестовал я, красный, как рак.
– Боб! – воскликнула Флоранс. – Это он прочитал? О!..
– Я сейчас его вырублю, – сказал я. – Я больше не потерплю, чтобы он при нас произносил подобное. Есть вещи, о которых читают, но о которых не говорят.
Агрегат замолк. Потом взревел:
– Не трогай мой выключатель!
Я решительно приблизился к нему. Агрегат без всякого предупреждения рванулся на меня. В последнее-мгновение я отскочил в сторону, но металлическая рука больно ударила меня по плечу. Металлический голос прозвучал у меня в ушах:
|
|
|
– Итак, ты влюблен в Флоранс, да?
Я укрылся за металлическим письменным столом и потер плечо.
– Бегите, Флоранс! – крикнул я. – Бегите, не задерживайтесь!
– Боб! Я не оставлю тебя… Он… он… он ранил тебя!
– Пустяки, сказал я. – Уходите побыстрее!
– Она уйдет, если я этого захочу, – сказал агрегат.
Он двинулся к Флоранс.
– Бегите, Флоранс! – повторил я. – Уносите ноги!
– Я боюсь, Боб, – сказала Флоранс.
В два прыжка она оказалась за письменным столом рядом со мной.
– Я хочу остаться с тобой.
– Тебе я ничего не сделаю, – сказал агрегат. – Но бородатый должен остаться за столом один. Эй ты, ревнивец! Хочешь отключить меня?
– Я вас не хочу! – крикнула Флоранс механизму. – Вы мне противны!
Агрегат медленно отступил. Внезапно он со всей силой своих эффекторов устремился на нас.
Флоранс вскрикнула и отскочила в сторону.
– Боб! Боб! Я боюсь!
Я отвлек внимание механизма на себя, мгновенно вскочив на письменный стол, когда агрегат бросился ко мне. Он со всей силой ударился о стол так, что тот въехал в стену. Комната вздрогнула, и с потолка посыпалась известка. Если бы мы задержались между столом и стеной, нас бы расплющило.
– Какое счастье, – пробормотал я, – что я не встроил в него более мощные эффекторы. Лезьте сюда, ко мне, на крышку стола.
Я помог Флоранс влезть на стол. Там она была недосягаема для агрегата. Потом я спрыгнул на пол и встал перед столом.
– Боб? Что вы хотите делать? – спросила она.
– Я не могу сказать этого вслух, – ответил я.
– Ну, что такое? – спросил агрегат. – Еще раз попытаешься отключить меня?
Я увидел, как он отпрянул назад и стал ждать.
– Что, выдохся? – поддразнил я его.
Механизм взревел.
– Тогда берегись!
Он бросился к письменному столу. На это я и надеялся. В то мгновение, когда он налетел на меня, чтобы раздавить, я бросился на него. Левой рукой я впился, в питающий, кабель, а другой старался дотянуться до выключателя. Я получил сильный удар по черепу; агрегат поднял рычаг лектоскопа и попытался сбросить меня. Прежде, чем я успел защититься, он понесся как взбесившаяся лошадь, и я камнем рухнул вниз на пол. Я лежал на полу, и у меня дико болела нога. Я смутно видел, как агрегат отступил, изготовившись окончательно разделаться со мной.
Когда я снова пришел в себя, то обнаружил, что лежу на полу, вытянувшись во весь рост; глаза мои были закрыты, а голова покоилась на коленях у Флоранс. Мое тело пронизывало множество ощущений: болела нога, но одновременно к мои л губам прижималось что-то невероятно сладостное, и я чувствовал какое-то необъяснимое внутреннее волнение. Открыв глаза, я увидел лицо Флоранс, находящееся сантиметрах в двух от моего. Девушка обнимала меня. Я снова лишился сознания. На этот раз она дала мне пощечину, и я мгновенно пришел в себя.
|
|
|
– Вы спасли меня, Флоранс… – прошептал я.
– Боб, – тоже шепотом ответила она, – мы с тобой поженимся?
– Собственно говоря, тебе не следует мне это предлагать, Флоранс, дорогая, – ответил я, краснея. – Но я с радостью принимаю твое предложение.
– Мне удалось выключить его, – сказала она. – Теперь нас никто больше не слышит, Боб… Теперь я могу… я не отваживаюсь попросить тебя об этом…
Она потеряла всю свою самоуверенность. Яркий свет лампы на потолке лаборатории причинял боль моим глазам.
– Флоранс, мой ангел, говори же, – прошептал я.
– Боб, процитируй мне что-нибудь из Жеральди…
Я почувствовал, как кровь моя быстрее побежала по жилам. Я взял в ладони ее очаровательную головку с коротко подстриженными волосами и смело нашел ее губы.
– Опусти немного абажур, – пробормотал я.
Пер. с франц. И. Горачина
Зенна Гендерсон
ТЕТУШКА МЕРТА
Я ахнул. Изумленные, переглянулись папа и мама. Тетушка Мерта двигалась. Ее сложенные ладони медленно поднялись к сморщенному пергаментному личику, прикрывая его от жара камина. Но надолго ее не хватило. Руки бессильно упали на колени и стали похожи на сухие желтые листья. Вдруг старческие губы, казалось, навечно сомкнутые, разжались, и между ними мелькнул кончик языка. Удивительно: этот язык был очень живой, а мне казалось, что в тетушке Мерте давным-давно не осталось ничего живого. Мама тяжело вздохнула и снова наклонилась к своему шитью.
– Похоже, начинается – сказала она, прислушиваясь к шуму внезапно налетевшего дождя.
– Да нет, по-моему еще не время, – заметил отец.
– В прошлый раз начиналось так же. Да и Полю скоро 20. Как тебе в тот раз, помнишь?
– Да. – Папа уселся поудобнее и развернул газету.
– А ты не боишься, что на этот раз я погляжу-погляжу, да и влюблюсь? – отец из-за газеты взглянул прямо в глаза маме.
– Не боюсь. – Мама спокойно продолжала разбирать запутавшиеся нитки. – Да тебе и не придется идти. Такое случается только раз в жизни. Теперь очередь Поля.
– Он еще мальчишка, – не согласился отец, – и детям от таких вещей лучше держаться подальше.
– Поль старше, чем ты был тогда, – сказала мама, – сейчас рано взрослеют.
– А что было в прошлый раз? – спросил я. – И от чего держаться подальше? Вы заговорили об этом потому, что зашевелилась тетушка Мерта?
– Все узнаешь, – мама явно была не в себе. – Мы подшучиваем над этим только между собой. А вообще-то, это не тема для шуток. Хоть бы бог скорее ее прибрал. Уж очень все это неестественно.
– Не ворчи, Мэймин, – нахмурился отец. – Не так уж это и страшно. У всех свои проблемы, и тетушка Мерта не худший вариант. Она, по крайней мере, тихая и послушная, не то что другие старухи.
– Зато те – нормальные старухи, – упрямо сказала мама, – а тут…..
– А сколько лет тетушке Мерте? – спросил я.
А про себя подумал, что время высушило ее до бумажной сухости, и даже странно, что при ее движении не слышно шороха.
– Бог знает, сколько ей лет, – мама наконец закончила шить и сложила работу. Она подошла к тетушке Мерте и тронула ее за плечо.
– Пойдемте спать, тетушка Мерта, – мама старалась говорить громко и отчетливо, – пора спать.
Я стал считать… три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Тетушка Мерта встала, покачиваясь, словно ноги отказывались нести ее невесомое тело.
Я улыбнулся. Все было, как обычно. Она смогла подняться на «десять» и это совсем неплохо, потому что только на счет «5» до нее доходило, что от нее требуется, и она начинала шевелиться. Я смотрел, как мама уводит тетушку Мерту. Ее нельзя было подталкивать и направлять, она могла только как тень идти следом за вами. Потом я спросил отца:
– А как на самом деле зовут тетушку Мерту? И кем она нам приходится?
– Да я сам не знаю, – ответил он. – Можно, конечно, посчитать, в каком мы родстве, только это слишком долго. А тетушкой Мертой ее прозвал мой пра-пра-дед. Может, это и не очень красиво, но прозвище так и прижилось в нашей семье. – Отец зевнул и поднялся с кресла.
– Ну, я тоже пошел спать, – он взял со стола газету и отправился на кухню перекусить чего-нибудь на сон грядущий.
– А почему ее так прозвали? – крикнул я.
– Не знаю, – голос отца звучал глухо, наверное, он шарил в холодильнике. – Он говорил, что она давным-давно мертва, вот и прозвал так.
Я решил подсчитать. Я, отец, дедушка, пра-дедушка, пра-прадедушка и еще «пра» – шесть поколений. Если по 30 лет на поколение – получается 180. Я грыз кончик карандаша, чувствуя неприятный холодок в животе.
«Это же не точно, – успокаивал я себя. – Папа мог преувеличить, ради шутки. Но, даже если отбросить одно поколение, остается 150 лет».
Я отложил карандаш.
Значит 150 лет назад кто-то считал, что тетушка Мерта давным-давно мертва. Сколько же ей все-таки лет?
Наступившее утро встретило меня чистотой и свежестью. Умытый ночным дождем мир спал. Я наслаждался утренней прохладой и радовался жизни. Каникулы только начались, и работы на ферме пока не много.
Мама позвала к столу. Еще издали я почувствовал дразнящий запах оладьев, сосисок и кофе. И не заставил себя долго ждать и упрашивать. Оладьи были что надо – жаль, быстро кончились.
– Похоже, ты и вправду вырос, – заметил папа. – Управился быстрее отца…
Вдруг из спальни выбежала мама.
– Тетушка Мерта проснулась и сама встала, – сказала она испуганно.
– Да, – сказал папа, – Ты была права. Похоже, начинается.
– Мам, можно я поеду на рыбалку? – спросил я, не слишком прислушиваясь к их разговору. Я собрался на пару дней съездить на озеро Хонен.
– Лучше не сейчас, сынок, – ответил отец. – Я думаю, что не сегодня-завтра для тебя здесь найдется дело.
– Ну, пап, – я даже расстроился, – я ведь давно собираюсь.
– Ничего, это не надолго, – сказал папа. – А на озеро еще успеешь.
– Но что я должен буду делать?
Мама, расстроенная, теребила угол фартука.
– Ты нам будешь нужен, – повторила она.
– Но зачем?
– Сводить на прогулку тетушку Мерту.
– Прогуливать тетушку Мерту? – удивился я. – Но мама, ты же всегда сама с ней гуляешь.
– Это совсем другое, – мама, наконец, оставила фартук в покое. – На эту прогулку тетушка сама выбирает спутника. И идти придется тебе.
За ужином я стал внимательно рассматривать тетушку Мерту. До этого я не особенно обращал на нее внимание. Она была всегда такой же привычной и незаметной, как мебель.
Тетушка Мерта была совсем маленькой. Если бы она не была такой высохшей, то, наверное, походила бы на маму. Серые волосы заколоты в крохотный пучок на затылке. Лицо, как измятая бумага, провалившийся беззубый рот, крохотные, потерявшиеся в морщинах абсолютно пустые глаза. Она без всякого выражения смотрела сквозь меня, и только зубы, ощутив прикосновение ложки, начинали двигаться, втягивая жидкую кашу, которую подавала ей мама. Рот закрывался, и на каждый глоток дергалась тощая куриная шея.
– А она может разговаривать? – спросил я.
Отец посмотрел на маму и уткнулся в свою тарелку.
– Никогда не слышала, – ответила мама.
– А делать что-нибудь она может? – допытывался я.
– Ну, в общем, да, – сказала папа. – Она отлично чистит горох, если ее правильно попросить.
– Да… – меня передернуло. Я вспомнил, как однажды меня, еще маленького, посадили помогать тетушке Мерте. Я подавал ей стручки, а она быстро, как автомат, вылущивала из них горошины. И, когда горох кончился, ее руки все никак не могли остановиться – брали, лущили, складывали…
– Еще она хорошо рвет полоски для половиков и может прополоть грядку от сорняков перед посадкой.
– Так почему… – я не знал, как бы спросить поделикатнее.
– Почему она живет у нас? Ты это хотел спросить? – мама вздохнула. – А куда ее денешь? Живет и живет. Да, в общем-то, она особенно и не мешает.
– Можно ее отправить в интернат, – сказал я.
– Во-первых, в интернат надо представлять документы, а откуда им взяться у тетушки Мерты, – объяснила мама, готовя сладкую кашу для старухи. – А, во-вторых, интернат стоит денег.
– А про какую прогулку вы говорили? Куда это мне с ней идти?
– В лощину, – ответил папа, нацеливаясь на очередной кусок пирога с вишней. – Вниз, до старого дуба, – папа тяжело вздохнул, словно вспомнив что-то. – И обратно.
– Ну, зачем же туда. Там же полно крапивы, да и комаров хватает. А кроме того там… ну… нехорошо.
– Ты хочешь сказать, нечисто? – улыбнулась мама.
– Ну, в общем, да, – я попытался объяснить. – Там даже погода не такая, как вокруг. Чего ради лезть туда?
– Она всегда идет именно туда, – сказал папа. – А ты будешь ее провожать.
– Ну раз надо, значит надо, – я поднялся. – Тогда уж лучше сделать это поскорее. Пойдемте, тетушка Мерта.
– Сейчас она не пойдет, – сказала мама. – Она сама решит, когда будет готова.
– А почему с ней не может сходить папа? Ведь он уже один раз ходил.
– И с меня вполне хватило одного раза, – ответил папа холодно. – В этот раз пойдешь ты. И ты должен быть здесь, когда придет час. Рыбалка от тебя никуда не денется.
– Ну ладно, – я почти смирился. – Но вы хоть объясните по-человечески, а то я так ничего и не понял.
И мне объяснили. Тетушка Мерта всегда была в нашей семье, хотя папа так и не смог рассчитать, в каком родстве она с нами. И всегда она была такой же старой и высохшей. В ней словно совсем не осталось плоти, ничего, способного разлагаться, поэтому она не была такой противной, какими бывают старухи.
Раз в двадцать – тридцать лет, она как будто просыпалась и рвалась куда-то идти. И сопровождать ее должен был обязательно мужчина. С женщиной она идти не могла. И ее провожатый возвращался изменившимся.
– Это очень сильно действует, – сказал папа. – Когда своими глазами видишь то, что никогда тебе не понять…
– А однажды это был настоящий кошмар, – начал рассказывать папа. – Это когда наша семья только переехала сюда. Тогда еще был жив твой пра-прадедушка. Они добирались сюда в крытом фургоне, и всю дорогу тетушка Мерта ничего не замечала. А когда она начала просыпаться и не нашла знакомых мест, она словно с ума сошла. Прадедушка хотел вести ее по дороге, но она металась в темноте, словно собака, потерявшая след. Прадедушка привел ее домой только утром, весь ободранный и в синяках. Но в конце концов она облюбовала себе эту лощину.
– А зачем она туда ходит? – спросил я. – Что ей там надо?
– Этого не расскажешь, – ответил папа. – Это можно только увидеть самому.
В этот вечер тетушка Мерта снова зашевелилась. Сначала она закрыла руками лицо, потом попыталась встать. Одной рукой она вцепилась в спинку стула, а другой взмахивала, словно пытаясь ухватиться за воздух. Мама подошла, погладила ее по плечам и усадила назад.
На следующий вечер все началось сначала. Она несколько раз вставала со своего стула, подходила к двери и останавливалась, словно к чему-то прислушиваясь. Я тоже волновался и каждый раз кидался открывать ей дверь, но она только выглядывала и снова брела к своему стулу.
На следующий вечер все было так же часов до 10, пока мы не собрались идти спать. Вдруг тетушка Мерта бросилась к двери и, нетерпеливо притоптывая, начала даже царапать дверь пальцами, как кошка.
– Надо идти, – тихо сказала мама. Мне стало не по себе.
– Мам, ты смотри, какая темень, – попытался протестовать я, – и луны сегодня нет.
Тетушка Мерта начала повизгивать. Я остолбенел. Я первый раз в жизни услышал ее голос.
– Пора, – твердо сказал отец. – Отправляйся с ней. И обязательно приведи ее назад, сынок.
– В лощине и днем нехорошо, – я невольно говорил шепотом и не мог глаз оторвать от шарящих по двери тощих старческих рук. Она всем телом прижалась к двери, прислонилась к ней лицом, и ее обвисшее черное платье казалось на двери чернильным пятном. – А в такую ночь там сам черт ногу сломит.
– Попробуй выбирать дорогу, – папа тоже зашептал. – Может, у тебя и получится. А сейчас иди и без нее не возвращайся.
Мы быстро очутились за дверью, и я почувствовал, как сухие пальцы вцепились мне в руку, и вот тетушка Мерта уже тащит меня в темноту.
С перепугу мне показалось, что я слышу, как шуршит ее высохшая кожа. Я чуть не закричал и только старался не думать куда и зачем она меня ведет.
Я попытался направить ее в сторону от лощины, в поле, на дорогу, на пустырь – в любую сторону, но не смог даже свернуть. Она снова возвращала меня на видимую только ей тропу. И я перестал сопротивляться. Темень была такая, что с трудом можно было различить землю и небо, а больше я ничего не видел. В гнетущей тишине слышалось только свистящее дыхание тетушки Мерты и мой задыхающийся хрип. От ужаса и темноты я не смог бы даже закричать.
Вдруг она остановилась, и я буквально наткнулся на нее. На меня пахнуло запахом слежавшейся бумаги. Мы стояли почти прижавшись, но в этих разлитых чернилах я не мог даже различить ее лицо. Постепенно я стал видеть тетушку Мерту. Светлее не стало, но, видимо, я немного пригляделся.
Она тихонечко зевнула, прикрыв рот рукой, и рассмеялась. Я поперхнулся. Таким молодым и изящным был этот жест – и так же не вязался он с высохшими старческими руками и лицом.
– Я оживаю, – я вздрогнул от звука этого живого, теплого голоса. – Я оживаю, – повторила она с восторгом, – Я чувствую, что это не сон.
Она с удивлением разглядывала свои руки.
– Но они до ужаса реальны, – сказала она. – Они совсем как настоящие.
Она протянула их в мою сторону, и я с удивлением услышал свой ответ.
– Они и есть настоящие.
Она оглянулась на мой голос, и исходящий от нее свет стал ярче.
– Ты со мной разговариваешь?
Она говорила словно сама с собой, и с каждым словом лицо ее становилось все живее, ярче и моложе.
– Мне было предсказано, что я начну выздоравливать только тогда, когда смогу различить сон и явь, пойму, где реальность, а где иллюзия. Я понимаю, что это странный сон. Я знаю, что я сплю… но можно ли разговаривать с тем, кто мне снится? – она удивленно посмотрела на меня. – И может ли он мне отвечать?
Теперь тетушку Мерту было не узнать. Мягкое, молодое лицо, огромные, сияющие глаза. Тело расправлялось, наливалось жизнью. И вдруг платье соскользнуло с нее, как старая ненужная шкура. Она стояла, окутанная странным светом, не дававшим тени и не освещавшим ничего, кроме нее самой.
Я попробовал пристальнее вглядеться в этот свет и вдруг почувствовал, как исчезает незыблемость моего мира.
Не каменная основательность, а зыбкое сплетение звездного света, крохотный уголок огромной вселенной, осуществившаяся внезапность, одна из множества. И еще ощущение глубины человеческой жизни, не начинающейся рождением и не кончающейся смертью.
– Ах, если бы я могла окончательно проснуться, – воскликнула она. – Если бы не возвращаться в этот ужас! – Она вскинула руки и потянулась к небу: тонкая и изящная, как огонек свечи.
– Я верю, я чувствую, что все это только сон, все это старое, дряхлое – только иллюзия, – она легко подбежала ко мне и взяла меня за руки. – Ведь ты просто снишься мне? – спросила она. – И моя старость и беспомощность только мой кошмар?
Она так прижалась ко мне, что я почти вынужден был обнять ее. И сразу меня окутало серебристое облако ее волос.
– Ты очень симпатичный, – рассмеялась она, – но только, пожалуйста, не снись мне больше.
Как-то вдруг получилось, что я стоял совершенно один в такой темноте, что не видел собственных рук, все еще ощущая кончиками пальцев шелк ее кожи. Я с трудом перевел дыхание и наклонился, чтобы поднять валявшееся под ногами платье тетушки Мерты. Только тут до меня дошло, как я перепуган – колени мои дрожали и ноги просто подгибались.
Все во мне кричало от ужаса, и непонятно было, как это я до сих пор не удрал отсюда сломя голову. Может быть, меня удерживал приказ отца: «Приведи ее обратно». Я заставил себя думать о том, что я не первый, кто это видел. Все мои предки прошли это испытание, и все они выдержали его, и… «привели ее обратно». Это немного успокоило меня, и, хоть зубы мои стучали, а ногти врезались в ладони, я мог стоять и ждать.
Я не мог бы сказать, сколько прошло времени, только платье тетушки Мерты вдруг зашевелилось у меня в руках. Я подпрыгнул от неожиданности и отбросил его, словно обжегшись.
Она появилась снова. Закрытые глаза, волосы, льющиеся как прекрасная мелодия, и все очарование, вся нежность, все, что только можно себе вообразить, было в ее лице. И тут она открыла глаза и все увидела.
– Нет, – закричала она, и тут же прикрыла рот ладонью. Только не это! Не надо снова! Ведь я уже проснулась!
Она с рыданием прижалась ко мне, и я снова смог обнять ее. Всю красоту и нежность мира держал я в руках, и все отчаяние. Но вот она отстранилась и начала говорить медленно, как заклинание: «Все это только сон. Страшный сон, но я верю, что он кончится, – она даже не пыталась сдержать слез, нужно только дожить до утра и проснуться. Все это мне снится, и ты тоже мне снишься…»
Руки ее метнулись к лицу и нащупали первые морщины, появившиеся на лбу. Черное платье, как живое, наползло на ее тело, выжимая из него жизнь. Облако волос редело и теряло блеск. Последними погасли глаза, опять спрятавшиеся под темными морщинистыми веками.
– Нет, нет, – повторял я, потрясенный этим превращением. Я пытался разгладить появляющиеся морщины и чувствовал, как прямо под моей рукой высыхала и стягивалась кожа.
Я отшатнулся и машинально вытер руки о штаны, и когда поднял глаза, передо мной уже стояла тетушка Мерта. Исходивший от нее свет погас, и мы опять были в полном мраке.
На обратном пути мы лезли через какие-то кусты и колючки, а тетушка Мерта с трудом передвигала ноги и не переставала плакать. Мне даже пришлось взять ее на руки – горстку праха с затхлым пыльным запахом.
Наконец я выбрался из лощины, гудевшей от ветра, хотя вокруг было очень тихо. В мозгу бесконечно крутилась засевшая фраза: «Жизнь – это сон… жизнь – это сон…».
|
|
|
