За два с половиной года после присоединения Крыма разрушена иммунная система большинства нации. Утрачен рецепт антидота, который может быть употреблен в случае отравления трупным ядом сталинизма.

 

 

КУЛЬТ ПОБЕДЫ

 

В пропагандистском фундаменте политического режима два события – Великая Отечественная (война) и Великая Геополитическая (катастрофа). Оба события в государственной идеологии обретают трагико-величественную тональность, но одно становится основанием для легитимизации любых действий режима, второе же оказывается той бедой, преодоление последствий которой составляет едва ли не основу политики нынешней власти. Притом, что результатом именно второго события стало образование суверенной Российской Федерации.

Режим ищет и находит легитимность в прошлом. Главное событие прошлого, имеющее священный статус (и реальный, и мифологизированный пропагандой) – это Великая Отечественная война.

 

1. Сталин, Победа, Крым

 

Идеология низводит Победу до опознавательного знака в системе «свой-чужой», до символа, упрощает и профанирует ее, ставит запреты на сложные вопросы, а ответы блокирует в том числе средствами уголовной репрессии.

Победа в идеологическом пантеоне и языке символов в последние годы стоит рядом с брендом «Сталин», популярность которого резко возросла, как мы уже отмечали, после присоединения Крыма и начала абсолютного доминирования авторитарной исторической мифологии. 71% респондентов («Левада-центр», март 2016) полагает, что «какие бы ошибки и пороки ни приписывались Сталину, самое важное – что под его руководством наш народ вышел победителем в Великой Отечественной войне» (не согласен с этой точкой зрения лишь 21% опрошенных).

Это еще один способ легитимизации сегодняшнего авторитарного режима, превращения его в наследника Победы по прямой, а значит, тем самым, как бы в нечто неприкосновенное и едва ли не столь же «священное». Такой же была технология выживания (легитимации и защиты от критиков) и советского режима в последние 25 лет его существования: быть недовольными властью – значит, подвергать под сомнение нашу Победу. В современных условиях миф войны становится «оберегом» от оппозиции и «пятой колонны», от «фашистов» и «бандеровцев», внешних врагов и недоброжелателей.

Война из драмы превращается таким образом в бесконечный праздник, смысл затуманивается ритуалами, парадами и салютами. Получается триумф без скорби. Эмоции без мысли. Подвиг без трагедии.

 

2. По советским лекалам

 

По сути дела мифологизированная версия Победы в постсоветский период становится почти калькой с мифологизации войны в советский период. Советский режим держался еще и на мифе романтизированной революции. Не столько романтизированная, сколько эпическая мифология «правильной» войны семантически сегодня заменяет и миф революции. (В сегодняшнем политическом дискурсе само слово «революция» имеет исключительно отрицательный смысл.)

Историческое предложение формирует и историко-мифологизированный спрос. Исторический официоз, как и официальная идеология, поддерживаются «живым творчеством масс».

Модельным в этом смысле вышел спор весной 2013 года о заградотрядах. Когда Леонид Гозман сравнил СМЕРШ с войсками СС, журналист «Комсомольской правды» Ульяна Скобейда предложила отправить либералов «на абажуры». Спор оказался типовым в том смысле, что любая попытка осмыслить детали наталкивается на аргумент высокой степени обобщения: мы победили, а все остальное – это опорочивание победителей.

 

3. Растворение индивида

 

Конструируя исторический канон, прежде всего, военный, власть берет в союзники и индивидуальные истории, подгоняя их под свой шаблон и под общую «рубрику». Такими «рубриками» могут быть акции «Георгиевская ленточка» или «Бессмертный полк», где индивидуальная драма растворяется в официозно-плакатном представлении о подвиге. Сами акции начинались как глубоко индивидуализированные, построенные на началах не официозной, а обычной человеческой памяти. Но по мере их тиражирования стала происходить национализация драматических и эмоционально окрашенных частных семейных историй и встраивание их в пропагандистский мейнстрим. В толпе героями становятся все, а те, кто шагают не в ногу и отдельно – идут против святого. Статус святости обретает это абсолютное единство власти и индивидуальной памяти, которую не разглядеть в гигантском массиве памяти коллективной. Получается, что герои – это строительный материал, человеческое мясо для государственных ритуалов, нечто, чему можно отдать условный «пионерский салют».

4. Война спишет все

 

Война как таковая становится средством консолидации граждан вокруг лидера (то, что называется в западном дискурсе rallyroundtheflag). Пропагандистская конструкция монтируется таким образом, что любые сегодняшние конфликты (необязательно военные) с другими странами и международными структурами воспринимаются массовым сознанием как наследники войн советского времени, и в том числе Великой Отечественной. Для тогдашней советской власти и власти нынешней никаких «незнаменитых» (Александр Твардовский о финской кампании) войн в советской и российской истории нет и быть не может. Войны – справедливые, триумфальные, оборонительные --легитимируют режимы и консолидируют массы вокруг «командира осажденной крепости». По сравнению с Великой Отечественной это карикатурные войны. Но ритуалы легитимации власти, каковыми становятся отмечания очередных годовщин Победы (в их дворцово-официальном изводе), создают требуемое впечатление: нынешние военные операции наследуют по прямой Великой Отечественной.

 

Идеология, на которую наклеивают стикер-оберег «Великая Отечественная» поддерживает негативную солидарность, питает и воспитывает оборонное сознание. На нас нападают. Мы защищаемся. У нас что-то отнимают. А мы возвращаем и восстанавливаем отнятое (например, Крым). Чем примитивнее историческая идеологема, тем она эффективнее.

 

ИДЕОЛОГЕМА «ЛИХИХ ДЕВЯНОСТЫХ»

 

История в ее официозном идеологическом изводе нелинейна. В том смысле, что одним периодам придается особое значение, другие словно бы и не очень заметны. 1990-е играют особую роль. Им придается не исторический, а – снова -- мифологический смысл, где невероятно усиливаются децибелы истерики в исторической политике. В официозном представлении, акцептируемом большинством россиян, это и годы развала великой империи, и эпоха криминала, и время безоглядного безжалостного реформаторства, «шоковой терапии». 1990-е тоже легитимируют новую эпоху, начавшуюся в 2000-м году – в логике «от противного». Было плохо – стало хорошо, был хаос – наступил порядок, был безответственный лидер – появился ответственный.

 

1. Неопределяемая «лихость»

 

Технология строительства истории «от противного» проста: никто и нигде четко не артикулировал, в чем именно состояла «лихость» 1990-х. Впрочем, судя по всему, есть интуитивное понимание того, что синонимом «лихости» является слово «свобода», имеющее отрицательный знак в сегодняшней пропаганде.

Хаос и трудности периода транзита, где сошлось одновременно множество тяжелейших процессов – от развала СССР до болезненных реформ, от исчезновения привычного способа существования до возникновения возможности выбора (продуктов, политиков, образа жизни) -- абсолютизируются и становятся своего рода вывеской над целой эпохой, сложной и объективно противоречивой. 1990-е превращаются в эпоху разделенной истории. Разделенной между сторонниками демократического и авторитарного развития России.

 

2. Не помнящие родства

Мейнстримовский государственный дискурс не то что не помнит собственной истории, он ее самоотрицает: сопротивление путчу августа 1991 года, рождение собственно Российской Федерации, либеральные экономические реформы – все это события из области или негативных происшествий, почти «оранжевых революций» или нечто дистанцированное, в чем массовое сознание само себе запрещает разбираться, о чем оно не хочет или боится думать.

Фактически получается, что государство стыдится своих «родителей» -- демократических лидеров и реформаторов, и обстоятельств своего рождения – либеральных реформ.

Отрицание 1990-х является одновременно и отрицанием демократической и либеральной традиции, подготовившей эпоху реформ – опыта шестидесятничества, серьезных интеллектуальных – литературных, журналистских, философских, социологических, экономических – школ. Ничего этого вообще нет в той истории, которая составляет основы легитимации нынешнего политического режима.

 

3. «Пораженья от победы…»

 

Отношение к 1990-м – род исторического забвения и технология отказа от рефлексии и способности нации задавать самой себе вопросы. Это приводит к тому, что в собственной истории значительная часть людей не способна, в терминах Бориса Пастернака, отличить «пораженья от победы». Один из самых часто встречающихся ответов социологам – «затрудняюсь с ответом». Например, летом 2016 года 48% респондентов «Левада-центра» не помнили или не знали, что происходило в дни августовского путча 1991 года. Большинство же из тех, кто помнили и знали, предпочитали говорить, что в то время «не успели разобраться в ситуации» или «были слишком малы, чтобы понять, что происходит». И тем не менее представлений о тех событиях хватает, чтобы 30% респондентов оценивали август 1991-го как «трагическое событие, имевшее гибельные последствия для страны и народа». Это отношение не к путчу, а к его подавлению как к «оранжевой революции».

 

4. Самозапрет на рефлексию

 

Представление о периоде истории после рубежа 1999—2000 годов как об эпохе наведения порядка и стабилизации, разумеется, не было бы возможным без противопоставления этого этапа российской истории 1990-м годам.

Но из этого следует принципиальный отказ понимать свою историю, причины трудностей и успехов, почти сознательное блокирование рефлексии. Согласно опросу 2016 года («Левада-центр») положительно к реформам Егора Гайдара относятся 3% респондентов. Это результат забвения обстоятельств, при которых реформы проводились (развал хозяйственной системы, крушение СССР и переход к принципиально новым экономическим, социальным, политическим укладам). Это и непонимание того, как работает экономика, и поиск виновных в объективных и субъективных экономических, социальных, политических, психологических, бытовых проблемах.

 

ТЕНЬ ВИЗАНТИИ. ИСТОРИОСОФИЯ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ

 

Представления современного российского государства о собственном прошлом невозможно описать как некую новую концепцию, принципиально отличающуюся от предшествующих периодов и поколений. Напротив, речь скорее о жесткой преемственности, где различия в деталях не мешают доминированию общего, базового и центрального нарратива.

Политические режимы в России внешне могли кардинально изменяться в течение последних 100 лет, но рамка, однажды заданная имперской историографией позапрошлого столетия, рано или поздно воспроизводилась вновь и вновь, модернизируясь на уровне в лучшем случае отдельных терминов и формулировок, но по сути своей остававшаяся неизменной.

Государственная история

Классическая историографическая рамка сложилась в Российской империи не раньше и не позже, чем в других крупных странах Европы, т.е. не позднее середины XIX века. С одной лишь разницей: это была историография монархии «старого порядка», сумевшей почти полностью избежать политической модернизации, вызванной великими европейскими революциями, в том числе процессов, связанных с формированием гражданской нации, практически одновременно происходивших в большинстве других европейских стран.

Государство заказывало историю, задавало оптику наблюдения, влияя на выбор наиболее подходящих героев и сюжетов, их трактовку. Все это прочно, практически навечно включалось в школьные учебники, университетские лекции и конструируемые рамки памяти, единые для всех сословий и чинов империи.

Национальная история изначально понималась исключительно как история государства российского – феодальной, сословной, абсолютистской Российской империи. Однако парадоксальным образом эта государственная история оказалась едва ли не единственной состоявшейся формой, конструирующей национальную идентичность русского человека. Историографическая рамка, выработанная по заказу монархического режима, смогла практически целиком подчинить себе общество, его настроения и аттитюды, надолго пережив политический режим, собственно, и заказавший подобную историографию.

 

Попытки создать альтернативную историю, выстраиваемую «снизу», из перспективы общества, заканчивались провалом. По всей видимости, в силу того, что ни общества в современном смысле слова, ни его отдельной от государства истории в феодально-сословной России не существовало, единственной рамкой, в которой российское общество могло само себя представить и описать, стала история, рассказанная ему собственным государством.

 

 

ИСТОРИОГРАФИЧЕСКАЯ НОРМА

 

Вне зависимости от степени либеральности взглядов, российские историки обычно сходятся на нескольких пунктах в отношении трактовки ключевых событий национальной истории:

• Можно спорить о значении призвания Рюрика и этническом происхождении варягов, как это делали норманисты и антинорманисты, но нельзя отрицать, что Киевская Русь была колыбелью российской государственности.

• Православие – основа русской культуры и духовности, тот стержень, вокруг которого развивались древнерусская литература и искусство. Несмотря на периодические противоречия, церковь в целом оставалась верным союзником государства, мобилизующим население на сопротивление внешнему врагу. Российское государство, сохраняя верность православной традиции, выступает продолжателем и носителем наследия Византийской империи.

• Княжеские междоусобицы и монгольское нашествие разрушили естественный ход истории государства, раскололи и лишили независимости русские земли. Только новое единое государство смогло обеспечить суверенитет и возрождение единой России.

• Объединение земель Северо-Восточной Руси вокруг Москвы при всех известных жесткостях было полезным и прогрессивным явлением, восстанавливающим преемственность по отношению к утраченному древнерусскому государству и создающим предпосылки для будущего имперского величия страны.

• Территориальный рост страны – исключительно позитивный процесс, происходивший преимущественно мирным путем или в результате справедливых оборонительных войн с добровольным включением окраинных народов в состав единой державы.

• Централизация управления, развитие военного дела и построение боеспособной армии, создание и расширение бюрократического аппарата могут быть описаны только как сугубо прогрессивные меры, укрепляющие государство и страну, наряду с развитием заимствованных европейских наук и искусств.

• Любые попытки противостоять неограниченному самодержавию, будь то сопротивление вольного Новгорода в XV веке, попытки введения выборной монархии и местного самоуправления в XVI-XVII веках, городские народные восстания и крестьянские войны, как правило, означали ослабление государства, вели к наступлению «смутного времени», «бунташного века», что в условиях постоянной внешней угрозы ставило под вопрос существование Российского государства и требовало «восстановления централизации».

• Создание российской империи стало закономерным и необходимым этапом в развитии государства, высшей точкой его истории. При этом европеизация России неотделима от приобретения ею статуса империи при Петре Великом и территориальных приобретений в Прибалтике и Восточной Европе.

В деталях могли быть споры, как, например, о том, был ли Иван Грозный кровавым тираном и преступником, как считали либералы, или все же при всех своих недостатках способствовал централизации русских земель и тем самым внес свой позитивный вклад, как оппонировали либералам более консервативные монархисты. Славянофилы могли критиковать Петра I за искусственное насаждение европейских порядков, но при этом всячески приукрашивали историю Московского царства, восхваляя его «византийскую симфонию» как единственно возможную гармоничную матрицу для России. Наконец, «норманнский вопрос» отошел на второй план на фоне общего признания: призвание Рюрика – лишь один из эпизодов в длительной эволюции российской государственности. Корни этой государственности восходили не к варягам, но к мифологизированной Византии.

 

ВИЗАНТИЯ И СУЛТАНАТ

 

Византийство как особая отличительная черта России было инсталлировано в описанной историографической рамке по умолчанию, начиная с возникшей еще при Иване III концепции «Москва – третий Рим», которую историки и литераторы XIX века воспринимали как данность, обусловленную православными корнями и естественной преемственностью. Именно на основе этой византийской традиции Российская империя рассматривались в качестве собирательницы всех бывших земель Киевской Руси и покровительницы православных народов – в Закавказье и на Балканах. Отсюда представления об особых связях России и Сербии, России и Болгарии, претензии на Грузию и весь Кавказ.

При этом византийскость присутствует в описании собственно русской истории на уровне метафорического образа и символики. Двуглавый орел, золотые купола, самодержавие с пышным придворным стилем– это и есть «русское византийство». Каково его соответствие оригиналу, никогда никого не волновало.

Византийство – лишь самая удачная из метафор, объяснявших исключительность российского государства и его истории. Изысканно преображающая обычные для любого абсолютистского режима деспотизм правителя, придворные интриги, презрение к письменному закону и мздоимство вельмож, бесправие основной массы населения, подчиненного особому служилому сословию. Все это «византийство» не в меньшей степени было присуще султанату Оттоманской Порты, благо, что и размещалась она в Константинополе, в то время, как просветители XVIII века не видели большой разницы между двумя абсолютистскими империями у своих границ – Турции и России.

 

ИМПЕРСКАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ

 

Монархия Романовых рухнула в начале XX века, но империя возродилась в новой советской оболочке. После относительно недолгого отрицания старого исторического нарратива, новые власти вернули сконструированную в дореволюционный период содержательную рамку, дополнив для вида идеологическими вставками про классовую борьбу, революционное движение и историю коммунистической партии. В основе своей, однако, это была все та же подновленная монархическая историография, вплоть до того, что в числе отцов-классиков сталинской исторической науки оказались монархисты Борис Греков и Роберт Виппер. Главный монархист дореволюционной историографии, академик Сергей Платонов не дожил лишь года до реабилитации Сталиным «буржуазных историков» в 1934 году, но оставался в немалом почете среди тех, кто воссоздавал старую-новую концепцию истории государства российского, объявленной теперь «историей СССР с древнейших времен».

Эта историографическая традиция жива и в наши дни, в отсутствие каких-либо значимых альтернатив она оказывает решающее влияние на то, как современные россияне объясняют себе свое прошлое, как элиты смотрят на исторический путь и миссию своей страны. Вне всякого сомнения, эта имперская по своей сути рамка определяет идентичность россиян, как столетие назад, так и в наши дни.

Российская история, написанная российским государством для самого себя, как нельзя лучше объясняет русскому человеку, кто он такой есть и зачем существует. Если коротко, в одном предложении суммировать русскую идентичность, формируемую государственной историографией, это могло бы выглядеть примерно следующим образом: русские – это потомки восточных славян, призвавшие варягов в качестве правителей, принявшие православие из Византии, победившие хазар, создавшие Киевскую Русь, разрушенную княжескими междоусобицами и монголо-татарами, победившие католических псов-рыцарей и хана Мамая, воссоздавшие православное царство вокруг Москвы – Третий Рим, воссоединившийся с Украиной, победивший всех соседей и захватчиков, утвердившийся на Балтийском и Черном морях, ставший великой империей, занимающей одну шестую часть суши в Европе и Азии.

 

Подобный взгляд на себя самих как нельзя лучше подходит для воспроизводства небезызвестной «исторической колеи», где Россия раз за разом возвращается к прежней матрице, связанной с гиперцентрализацией, монархическим характером верховной власти, бесправием широких народных масс, компенсируемым растущими имперскими амбициями.

 

 

ИСТОРИЯ БЕЗ БУДУЩЕГО

 

При всей прочности и даже нерушимости описанной историографической традиции она обладает целым рядом ограничений, не позволяющих решать задачи современного государства. Имперско-монархический миф был вполне органичен для Романовых в XIX веке, он позволял обеспечивать военную мобилизацию в сталинские годы, особенно во время Второй мировой войны. Возможно, он позволяет удерживать статус-кво в отношениях власти и общества даже сегодня. Но его лимиты все более очевидны в той реальности, где приходится действовать людям со столь архаичной коллективной памятью и идентичностью.

Во-первых, старая, постоянно воспроизводимая имперская историография неспособна, да и не должна объяснять тот очевидный факт, что Российской империи больше не существует, и вряд ли она когда-нибудь будет существовать. Отсутствие империи в настоящем традиционной историографией может объясняться лишь одним образом – как историческая случайность, временное явление, результат очередной «смуты», что обязательно должно быть исправлено в будущем, а лучше уже в настоящем. Возможность существования российского государства вне имперской матрицы исключается. Хотя совершенно очевидно, что время империй прошло, скорее всего, безвозвратно, и русским необходимы идентичность и политическая структура, позволяющие успешно и счастливо существовать после империи, без империи, с идентичностью и образом будущего, где империи нет места.

Во-вторых, старая имперская историография не допускала возможности и, следовательно, не могла объяснить существование на пространстве бывшей Российской империи других независимых государств, чьи рамки коллективной памяти и национальная идентичность не просто отличаются, но диаметрально противоположны официальной версии российской истории. Наиболее болезненно эта проблема проявилась в текущих российско-украинских отношениях, когда неготовность и неспособность признать факт существования соседнего суверенного государства оказалась сопряжена с практически неизбежным отрицанием собственных исторических корней и самих оснований государственности.

В-третьих, имперская историография всегда центрична столицам. Создаваемый ею исторический нарратив не описывает не только общества, автономного от государства и власти, но и не учитывает всего существующего регионального, этнического, религиозного и культурного разнообразия такой огромной страны, какой остается Россия. Имперская рамка здесь не только не помогает, но и сильно мешает. Официальная историография, как вынуждены признавать даже консерваторы среди современных историков, сводится по сути к истории Центрального и Северо-Западного федеральных округов. История не только национальных республик, но и русских регионов за пределами административных и культурных ареалов Москвы и Санкт-Петербурга практически никак не отражена в общей рамке национальной памяти, где про тот или иной регион известна в лучшем случае дата его включения в империю. Очевидно, если современная Россия намерена строить себя как федеративное государство, региональный аспект национальной истории должен превалировать над старым имперским подходом, где история страны по сути есть история ее столицы.

В-четвертых, имперская история – это история войны, которую практически непрерывно ведет любая империя с окружающим миром. Официальная историография, разумеется, описывает все эти войны как оборонительные, т.е. «справедливые», констатируя главное: «Русские всегда всех били и будут бить!». Такая историческая мифология хорошо готовит к войне (что вполне устраивало Сталина, готовившего СССР воевать совсем миром), но плохо объясняет, как жить и строить партнерские отношения в мире, где войны, хотя и происходят, считаются чем-то экстраординарным и нежелательным. Имперская идентичность мыслит себя в кольце врагов в то время как современный мир требует скорее навыков торговой кооперации, умения договариваться с другими, действуя на равных. Просто «победить и присоединить» уже невозможно, а как действовать иначе, объяснения опять же нет.

 

Проблема усугубляется тем, что современная историческая наука, там, где она довольно фрагментарно представлена в России сегодня, давно ушла от написания единых концепций национальной истории. Ориентируясь на лучшие образцы зарубежной и отечественной науки, академические историки занимаются исследованием узких сюжетов, диктуемых сугубо профессиональной проблематикой, зачастую далекой от политический конъюнктуры. Это вполне оправданный способ убежать от суровой действительности, скрывшись в башне из слоновой кости. Однако общество в целом платит за это тем, что существующий вакуум нового исторического нарратива в очередной раз заполняется старыми мифами, исполненными к тому же в весьма низком качестве. Не имея возможности по-новому разобраться с прошлым, найдя ответы на вопросы, которые актуальны из перспективы настоящего, а не из реалий XIX века, не выстроив современную идентичность, российское государство и общество ходят по заколдованному кругу собственной истории, оказавшись заложниками прошлого в настоящем, без особых шансов на прорыв в успешное будущее.

 

 

Раздел III. ПРОГНОСТИКА И РЕЦЕПТУРА. КАКОЕ ПРОШЛОЕ НУЖНО БУДУЩЕМУ РОССИИ

 

Название этого раздела, как и всего доклада, содержит элемент провокативности. Из всего предыдущего изложения явственно следует, что речь ни в коей мере не идет о претензиях на написание единственно правильной версии отечественной и мировой истории, к тому же адаптированной к интересам конкретного политического клана или проекта. Такое приспособление неприемлемо, каким бы тот или иной проект ни мыслился: либеральным или государственническим, прогрессистским или консервативным, европоцентристским или евразийским, антизападническим. Тем более речь не может идти об обслуживании историей (памятью и знанием) революционаристского экстремизма или крайней реакции.

Речь идет о куда более серьезных материях: о статусе и задачах исторической науки как таковой и в отношении ее публичных функций, об основополагающих интеллектуальных, моральных и политических принципах «обращения с историей» со стороны общества и государства, о культуре исторической памяти, об основных постулатах этики отношения к историческому наследию. Честное, свободное и ответственное отношение к прошлому – залог того, что и будущее страны может быть выбрано свободно, а не по указке сверху, велением очередной группировки неопровержимо и окончательно знающих, «как надо».

 

 

ИСТОРИЯ КАК НАУКА: ИМПЕРАТИВЫ АКАДЕМИЧЕСКОЙ СВОБОДЫ

 

Принципиальный разговор о «желаемом прошлом» в любом формате должен начинаться с норм производства и функционирования профессионального исторического знания. Это не прихоть Вольного исторического общества, объединяющего в основном историков-ученых, представителей академической науки. Это такое же естественное движение, как начать разговор о физической реальности с обсуждения статуса и норм физики как отрасли научного познания и знания.

С этой точки зрения все прикладные проблемы вторичны и зависимы. Все достоверное, что мы (как общество) знаем о прошлом, мы знаем из исторической науки или из легитимированных ею же источников (то есть из нее же). Все, что мы знаем не из науки, достоверно знаем не столько о прошлом, сколько о то, кто нам об этом прошлом рассказывает. Даже личная переписка, приватные дневники и повествования устной истории должны иметь ту или иную, более или менее сложную, но именно научную апробацию. И даже в случае прямой трансляции знания о прошлом в повседневности («от лица к лицу», от человека к человеку), такие сведения становятся для нас именно «знанием» в собственном и строгом смысле этого слова, только после того, проходят соответствующую «апробацию» на бытовом уровне.

 

1. Академическая свобода

 

Краеугольным камнем исторической науки, как и всякой другой, является принцип академической свободы. Никакие внешние, привходящие моменты, какими бы благими намерениями они ни мотивировались, не должны влиять на независимость научного исторического исследования и вывода. Для истории как науки данный принцип имеет особое значение, поскольку эта отрасль знания часто испытывает беспрецедентное давление со стороны идеологии и политики. Это относится не только к прикладным историческим исследованиям, но и к академической среде, нередко испытывающей помимо прямого, еще и косвенное, скрытое давление, вплоть до подспудно формирующейся и срабатывающей самоцензуры.

 

2. Критерии научности и защита профессии

 

Для выполнения этой миссии сама историческая наука должна неукоснительно следовать критериям и принципам строгой научности, начиная с соблюдения норм внутренней и внешней критики источников и заканчивая процедурами научной инициации и признания. Снижая эти критерии, историческая наука (как и всякая другая) сама впускает в себя вирус лже-науки, открывая возможность для конъюнктурных манипуляций. Сейчас одна из важнейших задач научной среды – в полной мере восстановить действие такого рода критериев и процедур. Для этого необходимо неукоснительно и необратимо очищаться от всего привнесенного за последние годы, если не десятилетия – от инфильтрации в науку всякого рода номенклатуры, от незаслуженных степеней и званий, от признания научными работ, не имеющих к науке отношения. Движение «Диссернет» в этом плане является хорошим примером, однако в не меньшей мере необходимо и встречное движение – изнутри самого научного, академического сообщества. На выявленные факты проявления научной недобросовестности – плагиата, фальсификации и фабрикации – сообщество ученых, в том числе ученых-историков, должно реагировать быстро и бескомпромиссно.

Поскольку есть юридические проблемы с судебной перспективой отмены незаслуженно присвоенных степеней и званий, выдвинута идея создания неформального корпоративного института, который потребовал бы (в том числе задним числом) от всех соискателей научных статусов публичного, в том числе документарно оформленного признания системы действующих в науке корпоративных норм с добровольным превентивным согласием на утрату статусов в случае удостоверенного выявления нарушения этих норм.

 

3. Наука и миф

 

Необходимо жестко и последовательно развести историю (собственно историческое знание), с одной стороны, и мифологию (в любых ее проявлениях) – с другой. Исторический миф может присутствовать в исторической науке, но исключительно как предмет – как конкретный факт истории либо как особое историческое явление, требующее исследования и понимания в целом. Мифологию историческая наука может изучать, но не имеет права вступать с ней во взаимоотношения «заимоотношения».

Одна из основных функций науки – демифологизация знания и сознания. С точки зрения науки, любой миф – не что иное, как бессознательное заблуждение или сознательный обман. Утверждать, что история немыслима без мифологии можно только в качестве ретроспективной констатации, да и то неправомерно генерализирующей отдельные проявления. Утверждать подобное в отношении современного исторического знания – все равно что пропагандировать допустимость и даже полезность в современном естествознании представлений об «антиподах», плоской Земле и китах на черепахе.

 

4. Проблема источниковедческой базы: доступ к архивам

 

Развитие исторической науки немыслимо без свободного доступа к источникам.

 

5. Демилитаризация

 

Общественная миссия в современном обществе требует от науки демилитаризации истории, оформления ее как гражданской отрасли знания. Эпитет «гражданской» в данном случае сохраняет оба смысла: как не военной и как гражданственной. История походов, войн, вторжений, завоеваний и присоединений не должна исчерпывать памяти о прошлом. В наше время сомнительной выглядит идеология «оборонительной экспансии» (как сказано в одном из правоверных учебников истории, Россия триста лет вела оборонительные войны и в результате расширила свои границы от Калининграда до Курил).

Это необходимо не только для нормальной балансировки собственно научных исследований, по содержанию и методологии, но и для корректировки нынешних расхожих представлений о настоящем и будущем. Военизированная история отвечает духу милитаризации сознания. Провалы в модернизации, в экономике, науке и технологиях, потерю мирной репутации на международной арене сейчас пытаются компенсировать исключительно в военной сфере. Такое впечатление, что государство не только навязывает обывателю, но и само исповедует принцип «уважают только силу». С такими представлениями о репутации и ценностях, о славе и достоинстве, наконец, о самой мощи современной державы Россия лишается будущего. В современном обществе милитаризованная экономика в итоге утрачивает возможность воспроизводить и поддерживать уже и сам военный потенциал. В целом же величие страны в современном, а тем более постсовременном мире измеряется в первую очередь экономикой, условиями производства и деловой активности, знанием и технологиями, богатством и свободой культуры, моральным климатом в социальной сфере, во внешней и внутренней политике. Такие представления о желаемом будущем предполагают и соответствующее содержательное наполнение истории как в исследованиях, так и в ее присутствии в публичной сфере, в том числе в СМИ и школе. Мирное будущее для страны немыслимо без мирного прочтения ее развития в прошлом. Если же освоение отечественной и мировой истории начинает уподобляться Суворовскому училищу, это резко повышает риски участия в конфликтах и снижает шансы успешного развития на всех мирных поприщах.

 

6. Деперсонификация

 

Существенной тенденцией современного научного знания является деперсонификация истории, освобождение ее от избыточного внимания к роли правителей и полководцев, государственных деятелей и прочих героических личностей. Культ личности в идеологии, политике и собственно историческом знании – вещи непосредственно взаимосвязанные. Иначе это проявляется как задача деполитизации истории – не в смысле ее политической департизации и политической неангажированности, а в плане преодоления трактовки истории как истории прежде всего политической, связанной с перипетиями власти.

 

7. Глубинная деполитизация: от событийной истории к структурам повседневности. Слои времени в теории исторического процесса и в реальной жизни общества

В более общем виде речь идет о несводимости истории к событийной канве и поверхностным нарративам, к тому, что Фернан Бродель назвал «пылью истории». Под событийными хрониками обнаруживаются медленные ритмы и длинные волны и<

⇐ Предыдущая1234Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: