 |
Грозы на юге, непогоды на Севере
|
|
|
|
Было совершенно очевидно, что к вечеру разразится гроза, но это только к вечеру, а сейчас пекло неимоверно, да еще и накурили, как черти. Виктор Ильич подошел к раскрытому окну, глянул на дальние леса, блекло томившиеся под жарой на горизонте. Все окна открыты были в кабинете, ну хоть бы чуть дунуло! От перегревшегося вентилятора больше жаром тянуло, чем ветром. Позвонил в радиобюро.
– Как там с Калачом? Есть чего нового?
– Только что была связь, они все сидят на циглеровской, туман, видимость десять метров. Ждут.
– Как будет связь, перекинь его на мой телефон.
Позвонил Старкову.
– Леонтьевич, какие борта у нас в западном секторе задействованы? Сообщи мне номера, местонахождение, степень готовности, фамилии командиров.
– Через пять минут позвоню. А что, сходить куда надо?
– Может быть, придется сходить на Ли Смитта. Но это выясняется.
– Хорошо. Через пять минут позвоню. Там прогноз плохой идет.
– Знаю.
Виктор Ильич отхлебнул теплого нарзана. Боже мой, какая жара в Москве! Просто не верилось, что сейчас где-то есть снег и там, на этом снегу, сидит на камне человек...
«СТОЛ БЫЛ НАКРЫТ, НО ЗВАНЫЕ НЕ БЫЛИ ДОСТОЙНЫ...»
Калач рассчитывал, что он на максимальном наборе высоты проскочит слой интенсивного обледенения и выйдет над облаками метрах на шестистах. Он-таки получил миллиметра три льда, но пробил облачность и вышел под солнце на высоте восьмисот метров. Правда, это было не чистое солнце: выше, тысячах на двенадцати, по слабо-голубому небу тонкой кисеей шли желтые облака, но все же сквозь них ликовало солнце, засверкал лед, наросший на капоте, заиграла бликами приборная панель. «Живем!»– подумал Калач. До Ли Смитта идти двадцать восемь минут полетного времени, это при непогодах. А при солнце, ясное дело, идти всегда в два раза меньше! Ногами зажав ручку управления, Калач разглядывал карту, прикинул в уме возможный снос машины. Ах, как плохо-то, оказывается, летать без штурмана! Ладно! Откупится Калач от него в Москве, из-под земли достанет ему большую коробку «Кепстана»! А то, может, и «Данхилла». А пока он летел над сплошной крышей облаков и все думал, как бы ему повыгоднее пробить эту крышу: рано уйдешь вниз, к морю, – больше шансов точно выйти на точку, но может загрызть машину обледенение; поздно пойдешь вниз – никакого тебе не будет обледенения, но что под тобой окажется – одному Богу известно... В конце концов, когда по счислению до кромки северной оконечности острова Ли Смитта осталось четыре мили, Калач положил машину в вираж и вошел в облачность. Погасли солнечные зайчики, временами плотность тумана была такая, что скрывался в нем капот машины. Калач опускался вниз осторожно, расчетливо, теряя метр за метром, словно лез ночью по веревке в заброшенную шахту. Временами светлело, и казалось, что вертолет вот-вот выскочит из-под облачности, но слои облаков лежали друг на друге, как одеяла на интендантском складе. На двухстах пятидесяти метрах он завис, ему показалось, что слева начинается окно – просвет в тумане, через который можно будет глянуть вниз. Он стал осторожно подбираться к этому просвету, как вдруг прямо в пяти метрах от баллона шасси пронеслась скальная гряда, камни, присыпанные снегом и уходившие круто вниз, в туманную преисподнюю. Калач даже не успел испугаться – пальцы сами потянули ручку управления, и когда он взглянул на альтиметр, стрелка лежала уже на двухстах семидесяти и потихонечку лезла вверх. Хорошенькое дело! Машину, очевидно, несло боковым ветром, километров пятьдесят в час. Понятно. Калач набрал еще немного высоты и поменял курс. Он должен был среди тысяч квадратных километров ледяных пустынь найти в тумане одну точку, крохотную точку, какое-то алое болотце с серыми камнями. Он ушел, по его расчетам, на пятнадцать миль в море, снова стал пробивать облака и снова едва увернулся от каких-то скал. Смешно. Прекрасный день! Только не хватало еще заблудиться, и будет полный набор! С третьей попытки он пробил облака и выскочил под нижнюю кромку на высоте двадцать восемь метров, тут же увернулся от очередного айсберга, вершиной уходившего в серо-сизые тучи, и вышел к побережью острова. Методично зависая над каждым метром береговой полосы, все больше и больше набирая на винты льда, он разыскал наконец алое болотце с разбросанными по нему серыми камнями. Посреди болотца еще четко виднелись четыре следа баллонов шасси. Калач сел след в след. Возле болотца, на небольшом снежном пятачке, он вдруг четко увидел, как лежит и поблескивает тусклым золотом пустая гильза. Ее нельзя было спутать ни с какой другой. Но человека нигде не было. Калач выключил зажигание, спрыгнул вниз и тут увидел то, что не заметил с воздуха: через все болотце и дальше шел медвежий след.
|
|
|
|
|
|
– Ни фига себе! – вслух сказал он.
Над его головой медленно крутился останавливающийся винт, побулькивало в маслопроводах.
ШТУРМАН СПИТ, СЛУЖБА ИДЕТ
Бомбовоз приволок откуда-то еще дрова, со злостью бросил их у печки. Хоть та была расшурована до красноты, он все же открыл дверцу и, сощурив глаза, варварски расковырял железкой все ее нутро. Из печки прямо в лицо бортмеханику вылетело облачко пепла. Бомбовоз его отогнал, могуче подул, закрыл горячую дверцу.
– Старый ангар там есть, – сказал он Яноверу, – барахла полно: крылья самолетные, колбы с кислотами, лампы паяльные – ну всего завались.
– Да, – тихо сказал Лева, – отколол командир номер.
Он сидел перед печкой на маленькой скамеечке и все разглядывал банку консервов, безуспешно пытаясь определить, что там внутри.
– Если рыба, – сказал Бомбовоз, – делу хана. Поверь мне, как настоящему интеллигенту. Лучше и не пробовать. А если мясо – имеем шанс. Но вообще – попомни мои слова – скажут все на меня.
– Обязательно, – подтвердил Лева. – В трех случаях из двух.
|
|
|
– Ты тоже так думаешь? – всполошился Бомбовоз.
– Уверен, – сказал Лева и честно посмотрел в глаза Бомбовозу. – А на кого ж сказать? Да ты и сам уверен.
– Смеешься, – сказал Бомбовоз. – А я сердцем чувствую. А там пойдет слух – то ли у него шубу украли, то ли он шубу украл. Знаешь, как в управлении... Ну что, рискнем?
– Давай! – сказал Лева, положил банку на пол и, заметно отстраняясь от предполагаемой струи, воткнул нож в крышку банки. Крышка пшикнула, никакой струи не последовало. Лева понюхал дыру, покрутил головой.
– По-моему, – сказал он, – это тот самый вариант: ни рыба, ни мясо.
Но он ошибся – в банке оказалась смерзшаяся тушенка, которую тут же было решено, «хорошенько пережарив», пустить в дело.
– И я вообще считаю, что мы здесь зря занимаемся пищевыми продуктами. Надо сейчас, пока есть хорошее прохождение, связаться с Москвой, доложить обстановку, потому что наверняка командир уже где-нибудь имеет вынужденную на льду.
Лева меланхолично посмотрел на бортмеханика.
– Знаешь, – сказал он, – был такой поэт Пушкин, который написал в стихотворении про бортмехаников: «и вырвал грешный им язык».
– «Анчар», – сказал Бомбовоз. – Или даже «Пророк». Надо оборудовать эту комнату, приволочь сюда кровати, пошарить по домам, чего съестного есть, печь отремонтировать... А новый командир наш пока еще и мышей ловить не выходил, – добавил он и показал глазами в угол комнаты, где на горе спальных мешков спал штурман. Вдруг, не открывая глаз, Николай Федорович ясно оттуда сказал:
– У нас есть только один командир, дорогой Юзик: Михаил Петрович Калач. Через пятьдесят минут он будет здесь, и мы будем выполнять его команды, как и прежде. Команды паниковать он не давал.
– Ясно, – сказал Бомбовоз, снова открыл печку и ринулся там шуровать железякой с такой страстью, что искры посыпались даже на Леву. Бомбовоз знал, что все это добром не кончится. Раскидал командир по островам свой дружный экипаж, а теперь поди-ка, собери его по таким погодам.
ЧЕРНОЕ СЕРДЦЕ ЦИКЛОНА
|
|
|
Санек не спеша спускался с горы, шел по осыпи, хотел показать, что время тут провел прекрасно. И не кусал ногти. И не ссыпал из карманов хлебные крошки. И не плакал. Просто провел на свежем воздухе семь с половиной часов. Калач, уперев руки в бока, ждал его у вертолета, наверно, с какой-нибудь мерзостью в уме. Не дождавшись радиста, он полез в кабину, стал запускать двигатель. Санек дочавкал по болотцу в своих мокрых, измочаленных скалами унтах и остановился, глядя, как командир запускает двигатель.
– Давай, давай, – сказал Калач.
Но Санек не полез проворно в кабину, не вспрыгнул на подножку жизни, как трусливый зайчик стоял внизу, смотрел, как командир машину раскочегаривает. Смотрел честно в глаза командиру.
– Ну, чего ты? – заорал Михаил Петрович, уже сердясь.
– Я пистолет потерял, – ответил Санек.
Калач махнул рукой – ладно, мол, пистолет железный, его еще можно сделать. Вот тут Санек уже не стал испытывать судьбу – залез в машину и проворно запер дверь. Все! Он сел на свое место, посмотрел на станцию – передатчик был настроен на частоту московского радиобюро, значит, о нем говорили с Москвой. Ладно, черт с ним! Санек видел, как три раза заходил на посадку командир, и понимал, чего ему стоила эта посадка. Все! Конец! Слава Богу... Санек зафиксировал дверь, воткнул в гнездо вилку ларингофона. Командир поднимал машину, под ногами дрожало днище вертолета.
На секунду потемнело небо за окном и перед глазами понеслись камни, камни, словно на ленте транспортера подававшиеся под ноги. Ухо шлемофона зашлепало по подбородку. И задышал сзади медведь, деловито и настойчиво. Прочь, прочь с этого проклятого острова! Командир взлетел с креном вправо, мелькнули под баллонами шасси камни, проплыл стороной севший на мель айсберг с черными полосами старых снегов, точно перевязанный веревками, и машина ушла в облака.
Санек перестроил частоты, потому что, пока суд да дело, пока суд и все другое, работать на вертолете ему, а не кому-нибудь другому.
– Радист! – позвал командир.
– Слушаю, товарищ командир! – отозвался Санек. Положи сейчас перед ним рельсы и скажи: клади на рельсы голову за командира! – улыбнулся бы Санек, ни секунды не думая, только поудобнее устроился б на рельсах.
– Спроси-ка у Диксона направление циклона.
Циклона? Какого циклона? Санек глянул в окошечко и ахнул: от самых облаков до высоты тысяч восемь слева шла черная гладкая стена, абсолютно ровно срезанная неистовыми ветрами. Под солнцем тускло поблескивали ее фиолетово-черные отвесы. Вторая половина мира цвела розовым, желтым, янтарным, блекло-голубым цветами. Солнце проходило сквозь линзы облаков, подсвечивая каждую неповторимо. Санек живенько высунул за борт длинный шест, с которого начала разматываться вниз антенна длиной в двести метров. Однажды Санек таким образом связывался из Арктики с Антарктидой, о чем всегда к месту и не к месту любил вспоминать.
|
|
|
Диксон был очень удивлен, что застал кого-то в воздухе. Все борта давно на земле и выполняют циркулярную команду – крепят машины в связи с предстоящим ураганом. Правда, циглеровская будет открыта еще минут двадцать, они вообще смогут уточнить, но садиться туда они не рекомендуют.
– А куда же мне садиться? На тот свет, что ли? – зло спросил Калач в переговорник, и поскольку на борту никого не было, то Санек понял, что командир спросил это у него.
– На тот свет нельзя, товарищ командир,– глупо сказал Санек.
– Кстати, почему тебя не было на месте? Я двадцать минут ждал.
– Я, товарищ командир, от медведя бегал. Я слышал, что лучше всего от них бегать вверх.
– Правильно, – сказал Калач, – большой экземпляр был?
– Средний.
– Ну, средний тоже врежет!
– Это точно! И убежал я от него на скалы, сидел над самой пропастью. Он внизу ходил часа два, прятался, ждал меня за сугробом. Потом на глазах моих вышел и вроде ушел. Я уж слезать хотел и вдруг случайно увидел, что он по плато поднялся и сверху стоит, но прыгать, конечно, там нельзя, разобьешься. Хоть медведь, хоть кто. Ну, а вас, товарищ командир, я видел, когда вы еще первый раз облачность пробивали, миль восемь к весту, над горами. Я еще вам кричал, что не туда!
Черная стена циклона значительно приблизилась. Она по-прежнему казалась гладкой и прямой, но теперь уже было видно, как из ее недр вырывались буро-фиолетовые нити, словно головки стенобитных таранов. Одно из таких жал шло прямо на машину, вертолет подхватило, понесло вверх. Калач изо всех сил отворачивал, винт барахтался, как в водовороте...
Санек с замершим сердцем смотрел на все это в окошко.
– Ты рассказывай, рассказывай! – сказал ему Калач.
– Ну, вот, – продолжал Санек, – там я и сидел.
– Ветер, ветер! – вдруг зашипел Калач. – Черт побери! Откуда он только берется!
Нижний слой облаков пришел в движение, это движение было видно даже с полета. Открывались в облаках окна, в которых нефтяно чернел океан и ледовые поля лежали, как помятые грязные платки. Но видения были мгновенны, облака ошибались, налезали друг на друга, десятки ветров, вдруг появившиеся перед приходом циклона, словно выметали дорогу перед господином.
– Я дам нажатие! – сказал Санек.
– Давай, дорогой, нажатие!
В эфире стоял такой грохот, будто циркулярной пилой распиливали арфу. Циклон еще не нагнал их, но и вторая половина неба потемнела, закрылась вихревыми туманами. Санек уже не смог различить риски шкалы настройки, включил освещение. С двух точек пришли пеленги. Санек передал их командиру, командир только посчитал – и сразу, даже не глядя на приборы, положил машину вправо. Их с ужасающей скоростью сносило с курса...
– Свяжись-ка с Москвой, – сказал Калач.
– Свяжемся, не побоимся, – ответил Санек.
Он много раз вызывал радиобюро. Ему никто не отвечал, наступило полное непрохождение связи. Стало совсем темно, циклон цеплял вертолет. Как в плохом телефильме, на Калача навалились сразу все беды. Санек бросил рацию, хватаясь за стенки вертолета, подтаскивал к двери шлюпку, аварийное радио и сухой паек. Слава Богу, окна были чистые, лед не нарастал. Машина то совершала ужаснейшие падения, словно хотела полностью порвать со своим воздушным прошлым, то, наоборот, взвивалась вверх, будто надоело ей дно атмосферы и она захотела порезвиться в околоземном пространстве.
– Вот есть такая песня, – вдруг сказал Калач, – у летчика, дескать, одна мечта – высота, высота. Какой-то это странный летчик, выходит, однобокий. Что мне вот нужно? Мне нужна маневренность, раз. Скорость, два. Всепогодность, три. И чтобы где я хочу – там и сел. На вершине горы, в овраге, на море, среди леса на перекресток тропинок! Вот что мне нужно. Я иной раз весной взлетал с институтского аэродрома, и вот там, недалеко, знаешь, есть аллея акаций. Так вот, срывал. Зависал над деревьями и из кабинки ручкой – раз, и готов. Но это ж какое нарушение считается! Трах-тарабах по башке! А я, может, скоро на вертолете пахать захочу! А? Или нельзя? То-то и оно, что нельзя. Мощность мне нужна. (Машину сильно бросило. Калач выругался.) Вот в такой неприятности, чтобы взял курс – и иди по автопилоту, читай журнал «Семья и школа». В русских сказках, например, ни одной нет мечты об аппарате, который взлетает с полосы в три версты длиной и садится на такую же полосу. А везде мечтается об аппарате с вертикальным взлетом и посадкой, о ковре-вертолете. А сказочники были не дураки. Они хотели сразу – где подумал, там и сел. Где сел, там и взлетел.
– Так точно, товарищ командир, – в растяжку сказал Санек.
Перед машиной открылось вдруг огромное окно в тучах, кусок земли, льды на океане. Калач нырнул вниз, откуда-то выскочили полосы снега, страшно ударили по ветровым стеклам. Но уже были видны ветхие крыши зимовки, и дым несся от двух костров – штурман показывал направление ветра. «Спасибо, Федорович!» – подумал Калач. Вертолет свалился с неба, снесло его ветром, как лист осенний, прямо на площадку. Стукнулся колесами, стал крениться. Калач удержал его оборотами. Ребята побежали к машине, на землю спрыгнул Санек, Бомбовоз обнял его на радостях, ревет мотор, ветер поддает – только держись. «Крепи машину!» – орет Калач через открытую дверцу, заслоняясь рукой от ветра. Успел. Через минуты полторы, когда уже крепили винт, началось такое светопреставление, что не сесть, конечно. И думать нечего – не сесть. Крышка! А Калач – успел.
ГРОЗА
Раздался такой страшный удар, что Виктор Ильич подпрыгнул в кресле, даже трубку чуть не выронил. Хрястнула рама, взвились в потоке ветра стекла, грохнули где-то там внизу об асфальт. Во дворе что-то ломалось, мимо окна пронесся, как птица, лист картона. Виктор Ильич с силой нажал на звонок, прибежала Галя, ахнула, стала закрывать окно, собирать стекла с пола.
– Ты точно слышал или нет? – орал в трубку Виктор Ильич на Кобзорукова.
– Не сомневайтесь, совершенно точно. По западному сектору сейчас вообще начинается непрохождение, но они, видать, цепляются к зимовочной антенне. Так что слышал точно. Калач так и сказал: все на борту.
– И радист?
– Я специально, Виктор Ильич, переспросил, он говорит: и радист, куда ж ему деться?
– Выходит дело, что Калач ходил за ним по циклону?
– Выходит, так, – сказал Кобзоруков. – Не святым же духом он перенесся на девяносто миль! Я бы перекинул Калача на вас, но слышно было ужасно, а сейчас вообще ничего нет. Молоко.
– А как со Шпаком дела? – спросил Виктор Ильич. '
– Шпак молчит.
– Уже пятый сеанс?
– Шестой сеанс молчит.
– Я всю ночь у себя, – сказал Виктор Ильич.
Он положил трубку, вычеркнул на численнике слово «Калач», около которого стоял вопросительный знак, и ниже написал: «Шпак?» Прорвались синоптики с картами. Циклон шел с запада на восток, на фотографиях, полученных со спутников, четко была видна его раскручивавшаяся спираль. Там вздымались миллионы тонн снега. Там сшибались со страшным криком ледовые поля. Там заново творился мир.
Виктор Ильич достал из шкафа спальный мешок и бросил его через весь кабинет на диван. За окном стоял адский шум – с неба на землю протянулись крученые канаты воды, и их концы яростно стегали по асфальту. Молнии кривыми деревьями рассекали темноту. По телевизору передавали футбол из Вены. Через разбитое стекло парашютировали крупные капли, покрыв блестящей оспой натертый паркет под окном...
АРКТИКА, ДОМ ДВА
...Воденко стал уже злиться – две минуты дергал Калача за плечо, приговаривая: «Товарищ командир!», но все безрезультатно. Калач спал, а эфир у Воденко стоял. Наконец он так затряс командира, что тот открыл глаза, повернул красное со сна, опухшее лицо и спросил:
– Чего?
– Вас к связи, товарищ командир!
Калач, чертыхаясь, натянул унты, завернулся в полушубок, вылез из палатки, зажмурился. В зеленом небе пылало солнце, мир был только что вынут из купели. В кают-компании, за откинутым пологом входа, Бомбовоз почему-то возился с противнем, чистил картошку, а Сахаров писал. Калач отхлебнул какого-то чая из кружки, стоявшей на столе, взял микрофон, хрипло сказал:
– Слушает вас Калач.
Осточертели эти переговоры с Москвой!
– Здрасьте, Михаил Петрович! Гурьев вас беспокоит.
«Гурьев? Какой Гурьев?» Калач нахмурился, со сна не припомнил никакого Гурьева, но на всякий случай сказал в микрофон:
– Приветствую вас, товарищ Гурьев.
– Как у вас идут дела?
– Дела идут постепенно, – сказал Калач, а сам посмотрел на Воденко.
– Это бухта Светлая, товарищ командир! – подсказал радист.
– Товарищ Гурьев? – радостно воскликнул Калач. – Приветствую вас!
– Еще раз, Михаил Петрович, – сказал Гурьев, – здрасьте! Насилу вас разыскали в эфире! Как вы тогда добрались? Только вы улетели, к нам прогноз плохой пришел, а потом три дня пуржило.
– Добрались хорошо, – сказал Калач и покосился на Бомбовоза. Тот поймал взгляд командира и усмехнулся.
– Михаил Петрович, – продолжал Гурьев, – коллектив нашей зимовки поздравляет вас с праздником авиации, желает вам больших успехов в личной жизни и в вашей работе! И благодарит вас за то отношение, которое вы проявили к нашим нуждам. Особенно наши товарищи, которым вы жен привезли, сердечно благодарят. Михаил Петрович, вы извините, но у нас тут спор такой вышел: правда, что вы – Герой Советского Союза?
– Правда, – сказал Калач.
– Ну, вот видите, мы так и решили. Еще раз поздравляю вас, Михаил Петрович. Теперь один вопрос: как вас разыскивать? Радиоданные у вас меняются, а мы их не знаем.
– Разыскать меня очень просто, – сказал Калач, – Диксон, Арктика, дом два. Калачу. Вот такой мой адрес.
Гурьев засмеялся, продиктовал кому-то: Арктика, дом два.
– А почему же дом два? – спросил он.
– Потому что дом один – моя машина. Где она – там и я. А дом два – то место, где она сидит. Сел на льдину – тут и мой дом.
– Ну, а постоянный адрес? – спросил Гурьев.
– Это и есть постоянный, – ответил Калач.
А Сахаров сказал:
– Миша, тебя человек серьезно спрашивает.
– А я ему серьезно отвечаю, – ответил Калач, попрощавшись с бухтой Светлой.
– Давай, командир, выметайся отсюда, – рассердился Сахаров.
– А чего это тут у вас, секреты?
– Секреты! – сказал Сахаров.
– Юзик! – не удержался Калач. – Это ты, случаем, не для самоубийства готовишь?
Черт дернул тогда Юзика за язык!
– Отруливай, отруливай, командир! – сказал Бомбовоз. – Для чего надо, для того и готовим! – и попер на командира мощной грудью, потому что руки у него были в чем-то – то ли в масле, то ли в креме.
Секрет раскрылся вечером, когда Сахаров, как начальник проекта, и Юзик, как главный исполнитель, преподнесли Калачу, второму пилоту и штурману торт, изображавший льдину с торосами, на которой, сработанный из шоколадных конфет и моркови, стоял красный вертолет. Кеша Ротальский прочитал стихи собственного сочинения. Лева заводил магнитофон. Весь вечер разрывался Воденко – принимал поздравления в честь Дня авиации. Позвонил и Виктор Ильич, поздравлял, а больше, как казалось Калачу, прощупывал, не согласится ли Михаил Петрович еще сезон на льду поработать, но прямо ничего не предлагал, лишь намеками. В конце разговора сказал, что тут еще один «знакомый» хочет с ним поговорить. «Кравчук! – подумал Михаил Петрович. – Приковылял старикашка!» Но голос оказался не Кравчука.
– Кто это? – спросил Калач.
– Это я, товарищ командир.
– Санек, что ли?
– Так точно! Поздравляю вас с Днем авиации и еще хочу сказать насчет недоразумения между нами...
Калач засмеялся.
– Хороший ты парень и радист отличный, не было бы в тебе греха – век бы тебя не отпускал. Так что за поздравление – спасибо, а недоразумения между нами кончились.
– Да уж не знаю, товарищ командир, – отвечал Санек из далекой Москвы, из кабинета Виктора Ильича, куда, наверно, напросился вроде бы бывшего командира поздравить, а на самом деле хотел начальству на глаза показаться и что-нибудь пронюхать насчет дальнейшей судьбы.
– Не знаю, как за потерю откупиться, – продолжал Санек, – когда я на Ли Смитте от медведя бегал...
– Ладно, – великодушно сказал Калач, – нашел о чем вспоминать!
– Он из кармана выскользнул, когда я уже вниз бежал...
– Да ладно! – сказал Калач. – Ты-то сейчас где?
– Не знаю,– неуверенно ответил Санек.
– Здесь он, здесь, – строго вставил Виктор Ильич, но так ничего и не разъяснил. Калачу вдруг стало жалко своего бывшего радиста, он ясно вспомнил его мелкую, полублатную фигуру, вспомнил, как ударил его на острове Ли Смитта, ударил зло. Хорошо, что тот был в шлемофоне. «Педагог!»– подумал о себе с усмешкой Калач.
– Ладно, Санек, – сказал Калач, – раньше мы с тобой говорили: «Была бы связь, все остальное приложится», теперь, наверно, надо уже говорить по-другому: «Была бы честь...»
«Старею», – подумал он, выйдя из палатки. На воле чистенько пыхтел движок по вечной арктической тишине. Зеленоватые льды, оранжевые по краям от незаходящего низкого солнца; снежницы, наполненные вытаявшей из снегов водой такой голубизны, что цвет этот вызывал в памяти неправдоподобные краски швейцарской полиграфии; кисейные линзы облаков, то желтых, то розовых, то голубых на голубом небе; воздух такой резкости и свежести, что тоска даже подумать о каких-нибудь других воздухах. Арктика, радость моя!
«Старею,– подумал Калач,– в прошлые времена с этим подлецом, который за три канистры спирта чуть не загубил нас, и слова бы не сказал, теперь – жалко. Да и жизнь прошла. Клавы нет, дети одни растут, как подорожники, друг любимый Николай Федорович на пенсию курс взял, да и сколько ж летать-то можно, в собачьем мешке спать в вертолетном углу? Осенью и он уйдет... Радиста нового прислали – так тот ни о чем, кроме как о деньгах, разговаривать не может... Пора и мне подаваться на трассу Домодедово-Внуково. Два шестьдесят билет. Свое отработал, что надо – заслужил. В войну – Героя, после войны – заслуженного летчика-испытателя. И на обоих полюсах ручку газа в форсажное положение приводил, и по Европе погулял, и в Индии работал, и из Перу пончо чудное привез. Все. И учеников, главное, кое-кого вскормил. Все. На пенсию мог уйти еще три года назад, с этим – полный порядок».
Тут на память пришел один крепкий вечер в сорок третьем году на Аляске, на окраине города Ном, где находились стратегические склады американской армии. Они, будто полукруглые гусеницы, были совершенно бесконечны и уходили в пурге, по мнению младшего лейтенанта М.П. Калача, куда-то к горизонту. Служил тогда Калач в перегонной команде, гонял и «бостоны» как правый пилот у Якова Киреича Минина, потом гонял и «аэрокобры». Ном-Якуток-Красноярск-фронт... Застряли как-то в непогоду. Ребята говорили, что американцы – слабаки: нафугуют содовой шипучей воды в стакан... Но этот долговязый, пригнавший из города Сиэтл с заводов «Боинг» свой «бостон», был настоящий боец. Какой-то, помнится, барак не барак, из гнутых алюминиевых листов стены и раздвижные стулья, на которых удобно не усядешься. Калач вскоре обнаружил, что остался он один защищать честь летного подразделения перед каким-то долговязым капитаном американских ВВС, который прилично шпарил по-русски. Самый главный разговор пошел у них на тему «что у кого есть».
– А у вас бьелий дом эст?
– Есть! – отвечал Миша. – У нас даже лучше – Кремль есть!
– А у вас бэнк эст?
– Есть! – ответил Миша. – У нас даже сберкассы есть!
В ходе разговора выяснилось, что все, что имелось в Америке, имелось и в России, и соответственно наоборот. На чем взял Миша американца – это на Дне авиации. Дня авиации в США не было.
– Ньет! – признался американец. – Днья авиэйшен ньет! Он вынул из кобуры свой «кольт» и отдал Калачу. Миша подарком не побрезговал, взял. Так и прошел с ним всю, почитай, жизнь этот дурацкий подарок. Пускал Калач его в дело дважды, и обе причины были серьезные: первый раз восьмого мая на фронтовом аэродроме возле города Новый Тарг, когда пришел конец войне. В другой раз этот «кольт», можно сказать, спас ему жизнь: в Мишу стреляли, и он стрелял. Было и такое. И вот маленький кривоногий пьянчужка обронил его неизвестно где! Калач даже плечами передернул от неудовольствия. Нет, все! Надо завязывать с летной работой. Ну, если не с летной работой, то с Арктикой, во всяком случае.
Тут потянуло на Калача привычным дымком трубочки «Данхилл».
– Ну что, Николай Федорович, – сказал, не оборачиваясь, Калач, – прошла наша жизнь?
– Не совсем, Миша, не совсем – ответил штурман.
Старик раскраснелся, ломаные бордовые ниточки сосудов обнаружились на щеках.
– Санек звонил, – сказал Калач.
– Да, я слышал.
– Поступил я с ним нехорошо, – добавил Калач. – Что-то даже такой ярости в себе и не припомню.
– А я, Миша, – сказал штурман и даже вынул трубку изо рта, – не припомню такого зверства, чтобы в Арктике у действующих машин антиобледенительную жидкость выпивали. Это все равно что кровь выпить.
– Такое впечатление, что время изменилось, Николай Федорович, – мрачно сказал Калач.– Пока мы с тобой тут на льдинах сидим, как законсервированные, там, на Большой земле, кое-что меняется. И бацилла постепенно сюда пробирается.
– Если уж, Миша, разговор зашел, я тебе скажу! – Тут глаза старого штурмана блеснули огнем, сутулая спина распрямилась, что бывало, надо сказать, не каждый день.– Я в эти басни насчет того, что Арктика – заповедник мужества, на верю. Я в Арктике летаю со времен Аккуратова. И святые здесь бывали, и подлецы. И за деньжищами приезжали, и за наградами, и от семейных неудач скрывались. И бежали отсюда без оглядки, и рвались сюда, как к любви единственной. У нас привыкли: ах, полярник – это уж одно вроде как медаль «За отвагу». А я таких мерзавцев здесь видел, что теперь стыдно, что за одним столом сидел!
– Да дело не в этом, – возразил Калач.
– Конечно, дело не в этом, – подтвердил штурман. Он поджигал топку своей трубки, табак разгорался с сердитым шипением и потрескиванием. – Дело в том, что это уж нам попался зверь из зверей. Убийца – и то лучше.
– Чем же? – удивился Калач.
– У него цель есть. У этого нет ничего. Подвернулся случай – так поступил, не подвернулся бы – все хорошо...
Они помолчали, глядя на летние льды.
– Все же,– сказал Калач, – от этого случая что-то нехорошее в душе осталось. Сам я вроде в грязи выпачкался. Вроде на одну ступеньку с ним встал... Это я тебе говорю, как старшему товарищу своему, – добавил, почему-то смутившись, Калач.
– Все! Забыли про это! – сказал Николай Федорович. – Я вообще-то, командир, хотел с тобой поговорить о другом.
Николай Федорович назвал Калача командиром. Несмотря на двадцатилетнюю дружбу, именно этим словом делил он их отношения, разговоры, обязанности.
– Тут мне официальный запрос пришел из управления. Просят еще немного поработать на Севере. За подписью Рассадина. Ну, я решил ответить им «добро».
Михаил Петрович остро глянул на своего штурмана.
– Ты ж на пенсию собирался? – спросил он.
– Да, – ответил штурман.
– Тебе много лет, ты устал.
– Да, – ответил штурман и отвернулся.
– У тебя сын дачу построил в Перхушкове.
– Да, и клубника растет.
– Так в чем же дело?
Здесь Николай Федорович повернулся к командиру и посмотрел на него странновато, даже, можно сказать, необыкновенно.
– А потому что, Миша, – сказал он, – мы с тобой опоры здесь.
– Где? – спросил Калач. Понял, конечно, но хотел подтверждения такой мысли.
– Где? – передразнил штурман. – Здесь. В Арктике.
Михаил Петрович засмеялся и вдруг шлепнул своего штурмана по сутулой спине так, что тот дымом поперхнулся.
– Ты что?! – возмутился он.
– Опора! –смеялся Калач. –Что-то опора больно гнутая!
– За одну гнутую две негнутых дают! – ответил штурман. – Ну, так что?
– Что – что? – не понял Калач.
– Я тебе в экипаже не помешаю? Только ты не стесняйся, если врать будешь – увижу. Работы на следующий год сам знаешь какие. Если думаешь, что старик уже не тянет, – скажи, я правды не боюсь.
И посмотрел голубыми детскими глазами прямо в душу пилоту.
– Счастлив буду, Николай Федорович, – ответил Калач, почему-то переступив с ноги на ногу.
– Правда, Миша, возьмешь меня?
– Возьму. Беру. Да что вы, в самом деле, Николай Федорович?! Постыдились бы спрашивать об этом.
– Раньше постыдился бы. Теперь – старый. Спрашивать надо... Тогда, когда трясло нас в этом обледенении у Ли Смитта, в первый раз подумал: все! Так обидно – из-за пьянчужки, мелкой души... Я ведь даже внука младшего не видал...
Николай Федорович мотнул головой, будто отгонял от памяти те страшные секунды.
– Значит, договорились?
– Вопросов нет, – сказал Калач.
– А может, ты сам за спину смотришь? По курсу 180?
Калач честно округлил глаза.
– И мыслей таких не было.
Николай Федорович кивнул. Поверил.
Альтернатива вершины Ключ
Лично себя Володя Садыков никогда красавцем не считал, потому что вообще не думал на эту тему. Не то чтобы не думал, но не обращал внимания на этот вопрос. В седьмом, кажется, классе, правда, поглядывал в зеркало, которое было прикреплено четырьмя гнутыми пластинами постаревшей жести к стене умывальной комнаты, крашенной зеленой пупырчатой краской. Однажды из зеркала на него глянуло лицо, в котором он увидел не то, что привык видеть всегда, – не четвертого номера волейбольной команды детдома, и не будущего (несомненно!) военного моряка (впоследствии командира корабля, сочиняющего между трудными штормовыми походами стихи), и не тайного лидера двух классов, за которым всегда последнее слово. Он увидел лицо уверенного человека, и его глаза, будто глаза кого-то другого, глянули из мелкого зеркального стекла прямо в душу Володе. И как раз уверенным было не то, что можно назвать выражением лица, а само лицо, его композиция, взаимное расположение частей, весь смысл его, сказанный в азиатских скулах и серых славянских глазах. И создано было это лицо явно для летания, рассекания воздуха, воды и всех стихий. Это также было очевидно. Впрочем, при этом ощущении не присутствовало никаких словесных форм. Все эти чувства, догадки, пророчества, предчувствия мелькнули в малую секунду, когда воспитанник Садыков поднимал мокрую голову от умывальника, намереваясь разглядеть, подсохла ли за ночь ссадина на щеке. Сзади другие толкались, плевали на ладони, приглаживали то вихры, то курчавости, то прямые волосы, не желающие ложиться волной. Показалось ли свое лицо Садыкову красивым? Не знаю, не уверен. Вряд ли Володя смог применить такой термин по отношению к самому себе. С молодых лет был строг. К разговорам о мужской красоте относился как к чему-то несерьезному, пустому, слабому. Уверен был, что мужчину украшают мышцы. Потом и от этого мнения отошел, только плечами пожимал, когда девушки говорили ему, что он красивый, – не хотел на эту тему говорить, не видел прока. Когда наблюдал у молодых людей всякие женские чудеса – платочки на шее, перстни, волосы длинные (иные тайно завитые бигудями), – зверел Садыков, плевал в горячий асфальт.
Хоть и жил Володя одиноко, никого на руках не держал – ни больных сестер, ни алкоголиков-братьев, хоть никогда не переживал из-за квартиры – всё в общагах (то в ПТУ, то на подвесной койке над торпедой в подводной лодке, то в рабочем общежитии после флота), все же всегда страдал он через свою доброту и от общего несовершенства своей жизни. Кто ни попросит – всем помогает. Даже пионеры хомутали его, и он почти год в свободное время строил им какие-то загоны для пионерского зверья; до того замотался, что едва успел за тот год отработать одну смену в альплагере. Сохли по нему девушки из всех климатических районов страны, однако по-человечески Садыков, конечно, влюбиться не мог – влюбился в замужнюю, да еще муж у нее кандидат наук. Хоть и был Володя к тому времени уже бригадиром, и с квартирой был, и с деньгами, и по всем статьям хорош, даже стихи сочинял, что представлялось вообще верхом всего, не мог он перешибить этого яйцеголового кандидатишку, с ума сходил по своей не слишком-то огневой Марине, да и не любила она его по-настоящему, так, для баловства любовь ей эта, для поддержания формы, как бег трусцой. Чтобы выяснить все это, понадобилось много времени, много. Садыков и мастера «закрыл», и на два семитысячника сходил – на Корженеву и Победу, и такие девицы в альплагерях под окном его инструкторской на холодном ветру стояли, накинув на гимнастические плечи мягкую пуховку, что синеглазый архитектор Саша Цыплаков сквозь зубы восхищался: «Плевать в мои карие очи!». Саша, гибкий как ящерица, в команде Садыкова «закрывал» скалы, сам Капитан с Русланом Алимжановым – лед и снег. Четвертыми в команде ходили разные, не все удерживались у Садыкова, не все. Так, на первый взгляд вроде капитан как капитан – высоченный красавец с руками, которые не грех бы назвать «шатуны». В альпинизме таких немало. Пьянку преследовал – так это и таких много, не терпящих, не он один. И внизу, в лагере, вроде человек. Но на горе – зверь зверем, педант, придира: чуть что ему не так – желваками играет, и огонь желтый в глазах возгорается.
|
|
|
