Символическая среда этничности

ЭТНИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА

Символическая среда этничности

Традиции и ритуалы

Менталитет и модальные ценности

Мифология «русской души»

 

Символическая среда этничности

Социально обусловленные символы не только выражают групповые ощущения и эмоции, но, и это наиболее важно, способствуют социальной сплоченности (в нашем случае — формированию образа этнического «мы»).

Символы — многочисленны и многолики. Так, А. Ф. Лосев выделяет восемь разрядов символов: научные, философские, художественные, мифологические, религиозные, идеологические, технические и побудительные, интерпретацией которых подробно представлена в его классической работе «Знак, символ, миф».

Наряду с лосевской существует немало иных типологий символов, однако все «толкователи» этой неоднозначной категории сходятся в одном: символ — есть произвольный знак, вызывающий единообразную социальную реакцию².

Какой же именно символ воспринимается наиболее «единообразно», во всяком случае, в рамках одной культуры?

Очевидно, что им не может быть символ научный (чтобы реагировать на математические символы, надо, по меньшей мере, владеть «азами» математики) или философский (что скажет человеку непосвященному понятие «катарсис» или кантовский «категорический императив»?).

Даже художественный символ (к примеру, образы Обломова, Хлестакова или «птицы-тройки») требует определенной культурной эрудиции, не говоря уже о религиозной символике (если для православного верующего икона символизирует Бога, то для атеиста — это не более чем картина, которая одному может понравиться по своим художественным достоинствам, а другого оставить равнодушным).

Точно так же и образ Храма Христа Спасителя, который в известном рекламном клипе фигурирует в качестве «символа новой России», несет на себе нагрузку скорее идеологическую, чем религиозную, ибо реакция на его восстановление во многом обусловлена не столько религиозностью, сколько идеологическими пристрастиями.

Однако если вы услышите, что кто-то «свалился как снег на голову», дополнительных комментариев вам не потребуется, независимо от уровня образования, вероисповедания или идеологии. Надо просто знать родной язык.

По своей значимости в жизни общества именно язык является поистине универсальным символом. Ему нельзя научиться вне социального взаимодействия, т. е. вне общения с другими людьми. Известно, что штудирование учебников и словарей; может способствовать лишь «пассивному» освоению иностранного языка, активное владение им дает лишь так называемая языковая среда, т.е. коммуникация.

Как верно отмечает Н. Смелзер³, на родном языке практически невозможно разучиться говорить, если его основной словарный запас, правила речи и структуры усвоены в возрасте 8-10 лет, хотя многие другие аспекты культурной информации могут с течением времени полностью «стереться» из памяти человека.

Именно поэтому общий язык поддерживает сплоченность общества, причем между людьми, говорящими на одном языке, почти автоматически возникают взаимопонимание и сочувствие. В языке находят отражение общие знания людей о традициях, сложившихся в данной культуре, в нем опосредованно материализуется историческая память.

Иными словами, язык способствует формированию чувства групповой идентичности⁴. Не случайно то, что руководители развивающихся стран, где существуют племенные диалекты (например, в Центральной и Южной Африке), стремятся к принятию единого национального языка, понимая значение этого фактора для консолидации общества и борьбы с племенной раздробленностью⁵: Язык способен не только объединять людей, но и разобщать их — во втором случае его значение нередко идеологизируется, как тому было, в частности, в период распада СССР, когда частичная языковая денационализация, в частности, в Средней Азии и на Украине стала первичным побудительным мотивом формирования национальных движений, о чем уже упоминалось выше.

Язык — важнейший символ антагонизма между англоязычными ми и франкоязычными канадцами, квебекцы принципиально не желают учить английский язык, тщательно оберегая свою культурную идентичность.

Характерно, что и в США — относительно стабильном в этническом отношении обществе использование того или иного языка в некоторых регионах становится чуть ли не политической проблемой. Так, в ходе всеобщих выборов в Калифорнии в ноябре 1986 года избиратели провели референдум с требованием «Только английский!», выступая против системы преподавания на двух языках (английском и испанском). Итоги референдума (английский был признан официальным государственным языком) вызвали бурю протестов среди испаноязычных меньшинств США.

Это и не удивительно, ибо язык как элемент культуры участвует в процессе приобретения и организации опыта людей, особенно если речь идет о членах одной этнической группы. Антрополог Бенджамен Ли Уорф показал, что многие понятия кажутся нам «само собой разумеющимися» только потому, что они укоренились в нашем языке. «Язык делит природу на части, формирует понятия о них и придает им значения главным образом потому, что мы пришли к соглашению организовать их именно таким образом. Это соглашение закодировано в моделях нашего языка»⁶.

Языковые «коды» — различны, и это явственно обнаруживается при сравнительном анализе языков.

Например, немцы обозначают человека посредством слова «Mensch», но «Mensch» связано с латинским «mens», что значит «ум», «разум». Этот же корень присутствует и в английском —«Man». Следовательно, «Mensch», хотя и обозначает всего человека, тем не менее, фиксирует в нем только способности разума, как бы стремясь подчеркнуть, что человек есть, прежде всего, существо разумное. Римляне же обозначали человека словом «homo», которое этимологи возводят к слову «humus», что значит «почва», «земля», и тогда латинское «homo» означает «земной» или «происшедший из земли».

На тесную связь языка с национальной психологией обратил внимание П. Флоренский. Так, русское слово «истина» (естина) можно «перевести» как то, что есть, что существует (ср. латинское «veritas» — от корня «вера» или греческое «алетейа», что значит «несокрытость»). В слове «пространство» (родная сторонка, страна, странник) просматривается плоскостной образ динамичного, но в то же время мягкого перемещения (ср. латинское «spacium»—от «spation» — шагать, что-то рубленное, дискретное или немецкое «Raum» — пустота). Русское «время», веремя (веретено, вертеть) как бы подразумевает колесо жизни, в то время как немецкое «zeig» — тянуть, образ линейный, а не замкнутый.

Иногда в одном языке имеется слово, которое полностью отсутствует в другом. Это относится, кстати, к многозначному русскому «авось», аналоги которого в иных языках не обнаруживаются. Иностранцу можно растолковать смысл этого слова, но перевести его однозначно - нельзя.

Другой пример, который приводит социолингвист Б. Хадсон. Слово «университет» существует во всех европейских языках. Но у жителей островов Тихого океана оно не употребляется, поэтому смысл этого понятия им пришлось бы объяснять примерно так: «место, куда приходят люди после 18 лет изучать всякие трудные вещи». И еще неизвестно, насколько такое объяснение было бы понято аборигенами.

По мнению антрополога Уорда Гуденау, культура состоит из четырех элементов, первым из которых он называет понятия или концепты, которые содержатся, прежде всего, в языке. Благодаря понятиям упорядочивается опыт членов одной этнической группы.

Например, все люди воспринимаем форму, цвет и вкус предметов окружающего мира, но в разных культурах мир организован по-разному. Так, в немецком языке слово essen обозначает прием пищи человеком, а слово fressen — прием пищи животными, в то время как в английском языке, и то и другое обозначается только одним словом eat.

Русский язык в этом смысле ближе к немецкому: нейтральное «есть», соответствующее английскому eat, дополняется словом «кушать», которое может быть отнесено только к человеку (никто ведь не скажет без доли юмора, что «собака кушает»), и словом «жрать» («жрет как свинья», причем последние два слова явно содержат элемент оценки.

В языке жителей Тробриандских островов (к востоку от Новой Гвинеи) существуют специальные слова, обозначающие весьма дальних родственников (например, «сын сына сестры отца отца»), в английском и американском обществе сложилась менее сложная система родственных связей, поэтому у англичан нет необходимости «придумывать» особое слово, обозначающее, к примеру, «сына сестры матери отца».

В русском языке, кстати, система понятий, отражающих степени родства, достаточно разветвлена, что косвенно свидетельствует о значимости рода как такового, а это в большей мере присуще традиционным культурам. Так, в частности, такие русские слова как «золовка», «шурин» или «кум» на большинство европейских языков перевести не так просто.

Таким образом, изучение родного языка позволяет человеку не только ориентироваться в окружающем мире, но и определять «своих» в коммуникационном пространстве. Именно поэтому человеку для того, чтобы идеально овладеть иностранным языком и сойти за «своего» в среде носителей этого языка, надо научиться не только говорить, но и «думать» на нем и, следовательно, в этнокультурном значении «забыть» о самом себе.

В этом смысле вполне правомерно утверждать, что именно язык является базовой символической средой функционирования этничности и, следовательно, посредством этнической самоидентификации он формирует и национальное самосознание.

Характерно, что поныне сохраняется отчетливая, хотя и неосознаваемая большинством неспециалистов, связь между языком и древними, полузабытыми верованиями. Так, в пантеоне древних славян одним из верховных богов, принимавшим участие в создании Вселенной и посылавшим на Землю души рождающихся детей был бог Род. А сколько важнейших слов русского языка восходят к корню «род»: это и РОДина, и приРОДа, и РОДня, и даже уРОЖай, столь значимый для славянских племен-землепашцев.

Каждому, кто слушал оперу «Снегурочка», вероятно запомнился один из героев ее — юноша Лель. Но у древних славян было божество — богиня Леля, младшая из Богинь-Рожаниц, помогавших женщине в ее повседневных заботах и хлопотах, но особенно при родах. Случайно ли до сих пор ребенка иногда называют ласковым словом «лялечка», а бережное отношение к детям передают словом «лелеять»? Название детской колыбели «люлька» восходит все к тому же корню «лель».

Что мы подразумеваем под словом «ярость»? Неистовство, порыв стихийной, иногда бессмысленной силы. Яростный — значит неукротимый. Яруном в некоторых местах называют глухаря во время тока, который не видит и не слышит ничего кроме своей подруги и ревнивых соперников. Есть еще и другие родственные слова, обозначающие сильные, неподконтрольные рассудку, эмоции. А у восточных славян был бог Ярила — покровитель физической любви, праздник которого «ярилки» (27 апреля) в своем буйстве и разнузданности напоминал античные вакханалии.

Однокоренные, «темные» слова — «мор», «мрак», «морок», «морочить» и «смерть» по всей вероятности связаны с именем злой Мораны — богини тьмы и смерти, в которую верили все восточные славяне.

Житом и по сей день в деревне называют основную злаковую культуру: на севере—рожь, на юге — пшеницу. Но «жито» — от слова «жить», то, от чего столетиями зависела жизнь русского мужика — хлеб⁸.

Примеров подобных не счесть и они настолько образны и выразительны, что просто трудно остановиться при их перечислении: именно так религиозная (языческая) символика словно перетекает в живой язык, не позволяя оборваться той исторической пуповине, которая остается незаметной для подавляющего числа его носителей.

Частота употребления отдельных слов дает косвенное представление о модальных ценностях того или иного народа. Так, если судить по «Частотному словарю русского языка»⁹, который составлен на основе текстов — источников художественной прозы и драматургии, научных статей и публицистики, то слово «добрый» встречается в них 277 раз и численно превышает все другие прилагательные, характеризующие человека. Знаменательно, что именно это слово оказалось наиболее распространенным в ряду тех качеств, которые петербуржцы приписали «типичному русскому человеку» (1994-95 гг., репрезентативная выборка Санкт-Петербурга).

В проанализированных авторами словаря текстах слово «пьяный» употребляется заметно чаще других в отнесении к человеку (88 раз). Характерно, что и это слово попало в число 20 модальных стереотипов в ходе нашего эмпирического исследования национального самосознания.

Среди глаголов более других распространены понятия «терпеть» (53 раза) и «просить» (414 раз), а слово «надо» встретилось 1462 раза, заняв по ранжированию слов в соответствии с частотой их употребления четвертое место из 619 выделенных рангов.

Что такое «надо»? Это долженствование, категоричность, в известном смысле бескомпромиссность, а именно эти свойства, как уже говорилось, достаточно типичны для национального характера. В то же время понятия, связанные с рациональными действиями, значительно менее распространены в текстах, которые были подвергнуты частотному анализу: так, глаголы «убеждать», «толковать» и «разъяснять» встретились соответственно только 36,21 и 15 раз.

Любой язык — весьма чувствительный инструмент для обнаружения каких-то важных черточек национального самосознания, которые в обыденном общении, как правило, не фиксируются вовсе или носят неотчетливый, «размытый» характер.

Особое место в национальной символике принадлежит «судьбе» - «от судьбы не уйдешь», «чему быть — того не миновать», «кому что на роду написано». Случайны ли однокоренные «суд» и «судья» и традиционное сомнение в их справедливости («суд что судьба — пошел правый, вышел виноватый»)?

Присущий русским фатализм наглядно представляют такие идиоматические выражения, как «обойдется», «образуется», «утрясется». «Пронесло», — с облегчением вздохнет человек. «Кого там еще несет?» — нахмурится другой, скорее всего даже не предполагая, что эта идиома еще недавно имела продолжение «несет... нечистая сила».

В этих символах жизнь предстает как некий непостижимый трансцедентальный «поток» бытия, человеку же остается положиться на благосклонную к себе судьбу («где наше не пропадало»), на благоприятное стечение обстоятельств («авось повезет»).

«Авось» вообще — наиболее универсальное для русского человека и состояние, и отношение, сочетающее в себе, с одной стороны, терпеливость, понимаемую как специфически русский символ «долготерпение», (кстати, в ряду качеств русского человека на уровне автостереотипов именно терпение заняло второе ранговое место по числу упоминаний вслед за добротой), с другой же, — надежду на везение в духе и поныне популярных пословиц —«что ни делается — все к лучшему» или «перемелется — мука будет».

Вот как интерпретирует это непереводимое на другие языки слово в своем Толковом словаре русского языка Д. Ушаков¹⁰:

«Авось — выражение недостаточно обоснованной надежды. Делать что-то на авось — без достаточной основательности, с расчетом на случайную удачу. Авось, небось, да как-нибудь — поговорка о беспечности, неосмотрительности, разгильдяйстве».

Как бы сомневаясь в результативности «авося» русские говорят: «держись за авось, покуда не сорвалось», тем не менее, рассчитывая что и на этот раз «вывезет».

В своих неудачах люди склонны винить не себя, а некую потустороннюю силу — «напасть» (еще одно непереводимое слово!), которая «откуда не возьмись», «ни с того, ни с сего», «свалилась как снег на голову». Чтобы избежать напасти (сказочного «горя злосчастного»), несмотря на всю свою беспечность, человек склонен подстраховаться (одно из многих противоречий русской натуры): «на всякий случай», «мало ли что», «как бы чего не вышло» и самое емкое «а вдруг» — в духе русского иррационализма предполагая, что «случиться» может все что угодно.

А пока не «случилось», можно «догулять» («начали гулять — так не дни считать»), «разгуляться на воле».

«Воля» в отличие от европейской свободы типично русский символ. «Вольному — воля», «спасенному — рай» — в этом смысле весьма примечательная пословица: высшая христианская ценность, посмертное воздаяние по «делам нашим», оказывается равноположена «полной, ничем не сдерживаемой свободе в проявлении чувств, в действиях и поступках»¹¹.

Свобода всегда ограничена некоторыми правовыми рамками, она соотносится с установленными законами и правосознанием частного человека (свобода слова, свобода совести, свобода как плюрализм мнений и поступков).

Характерно, что именно в этом значении понимает свободу большинство (67,8%) петербуржцев (исследование «Динамика ценностей в сознании россиян», квотная выборка, 1996-97 гг.; 186 различающихся суждений, содержащихся в 683 ответах), ответивших на вопрос открытого типа: «Что лично для Вас означает слово "свобода"?»

Вот некоторые, наиболее интересные развернутые суждения: «все равны перед законом от президента до безработного»; «право выбора, но не в ущерб другим людям»; «самостоятельность и ответственность»; «право самому принимать решения, будучи уверенным в защите этого права со стороны государства»; «когда не попираются права при соблюдении обязанностей перед обществом».

Наиболее точно, на мой взгляд, определил это понятие один питерский учитель: «свобода — это воля, ограниченная законом».

Действительно, если свобода — «предельна», но воля — беспредельна и безудержна: это никем и ничем не ограниченное непокорство «вольных людей». Далеко не случайно то, что анархисты назвали свою партию именно «Народная воля», а не «свобода», ибо анархизм по своей не доктринальной, а психологической сути — это явление русского духа, точно так же как «воля» — сконцентрированное выражение «приволья», где может «в волю» разгуляться «казак молодой».

Примерно каждый пятый опрошенный петербуржец (заметим, что это преимущественно молодые мужчины) трактует свободу именно в этом, традиционном, смысле: «сам себе хозяин»; «что хочу — то и ворочу» (5,4%); «никому ничего не должен»; «жизнь в свое удовольствие»; «делаю, что хочу, а не то, что надо» и даже «беспредел» (2,8%).

Носители языка интуитивно, неосознанно ощущают родной язык как необходимую среду «обитания» своего этнического «Я» и поэтому сопротивляются иноязычной экспансии.

Конечно, любой язык развивается, вбирая в себя лексику, изначально ему не присущую. Так, русский язык (если иметь в виду язык разговорный, общеупотребимый, а не специальный) переживает в своем историческом развитии уже не первое «нашествие» иноязычных слов. Характерно, что этот процесс всегда был в той или иной мере обусловлен социальными переменами, формированием нового образа жизни.

Первая волна притока «неологизмов» была связана с христианизацией Руси, вторая — с периодом вассальной зависимости от Орды, когда в русский язык вошло множество слов тюркского происхождения. XVIII и XIX века стали временем активного освоения галлизмов (слов французского происхождения) и германизмов. Относительно недавно, в середине прошлого века, еще резкое отторжение у носителей русского языка вызывали непривычно звучащие «парикмахер» и «бутерброд», впоследствии прочно вошедшие в живую лексику.

В конце XX века мы являемся свидетелями экспансии англицизмов, интенсивное проникновение которых во многом вызвано влиянием «атлантизма» в современной России, в целом процессами социальной трансформации.

Тем не менее, пока еще большинство носителей языка (по данным упомянутого выше исследования, более 2/3 выборки, исключая молодежь с высоким уровнем образования) настороженно воспринимают «новую» лексику как «чужеродную» и непривычную.

Так, особое отторжение у респондентов вызвали такие англицизмы как «электорат», «саммит», «консенсус», «эксклюзивный», «супермаркет», «индикатор», «муниципальный» и др. Как мы видим, в данном случае влияние средств массовой информации оказывается неэффективным, ибо все перечисленные слова пользуются у работников СМИ большим предпочтением, чем их русские аналоги.

Думается, это явление — естественное, ибо, как уже говорилось, этничность по сути своей консервативна, и язык «устами» своих носителей как бы защищает свое символическое пространство, точно так же как традиция или обычай.

Традиции и ритуалы

Мы называем русскими традициями обыкновение встречать Новый год в кругу семьи; за праздничным столом, не считая калорий, обильно выпивать и закусывать, полагаться на «авось» и печь куличи.

Все эти абсолютно разные привычки, обычаи, черты характера на уровне массового сознания интерпретируются именно как традиции, собственно и формирующие «наш» образ жизни. Вместе с тем, человек как бы и не фиксируют их, традиции растворяются в некоем автоматизме привычных для него действий или выбора «праздничного» поведения.

Вероятнее всего именно поэтому значимость традиций как этноконсолидирующего признака, судя по данным исследования «Национальное самосознание русских», осознается слабо, ее отметил лишь каждый пятый участник опроса.

В научных терминах традиция — понятие, которым постоянно пользуются не только социологи и антропологи, но и политики, выглядит не менее расплывчато и неопределенно, чем на уровне обыденного сознания.

Так, в частности, А. Першиц объемлет этим словом всю «культурную преемственность», в его трактовке традиция это «процесс внебиологической передачи поколения к поколению устоявшихся образцов поведения, равно как и сами эти образцы поведения»¹², причем в содержание этой категории включаются идеи, нормы и обычаи и др. Столь же многомерное определение традиции дается и Э.Маркаряном, который трактует ее как «выраженный в социально организованных стереотипах групповой опыт, который путем пространственно-временной трансмиссии воспроизводится в различных человеческих коллективах»¹³.

Наконец известный социолог Л. Ионин в своей монографии «Социология культуры» соотносит понятие «традиции» с каноном и стилем, однако сколько-нибудь ясного определения этой категории вообще не дает¹⁴.

Косвенное представление о смысле понятия «традиция» дает философия и социальная практика традиционализма, апеллирующего к «неизменной сущности» и «возвращению к истокам». Именно с этих позиций написаны работы известных европейских мыслителей Ж. Де Местра, Ф. Р. де Шатобриана, а позже — Ф. Ницше и М. Хайдеггера. К традиционалистам примыкали и русские «почвенники» второй половины XIX века: русский символ «почва» — это те же «истоки», которые ищет Шатобриан или Ницше.

Можно ли на этом основании утверждать, что традиция — есть исключительно «неизменная сущность» или «извечная почва», т. е. нечто незыблемое, «законсервированное» на века?

Действительно, традиции являются наиболее устойчивым, стереотипным пластом культуры, однако в отличие от ритуалов (обрядов) их следует рассматривать как видоизменяющееся, динамическое явление.

По мнению С. Арутюнова, «любая традиция — это бывшая инновация, и любая инновация — в потенции будущая традиция. В самом деле, ни одна традиционная черта не присуща любому обществу искони, она имеет свое начало, откуда-то появилась, следовательно, некогда была инновацией. И то, что мы видим как инновацию, либо не приживется в культуре, отомрет и забудется, либо приживется, со временем перестанет смотреться как инновация, станет традицией»¹⁵.

Наглядной иллюстрацией теоретического положения С. Арутюнова может послужить процесс формирования русской культуры, для которой, особенно с петровских времен, борьба традиции и инновации становится основным «движителем» ее развития.

В петровскую эпоху единый культурный поток как бы раздваивается на две параллельные, достаточно автономные линии — так называемой дворянской культуры, ориентированной на европейские идеалы, образцы и ценности (инновационный элемент) и народной культуры, продолжившей традиции допетровской Руси, пронизанной не только православными, но и дохристианскими обычаями и символами, специфическими представлениями о нормативном образе жизни и поведении.

Европейская культурная инновация вплоть до конца XVIII века встречала сильное сопротивление даже со стороны представителей высших сословий, подвергнутых насильственной европеизации.

Достаточно вспомнить хрестоматийного «Недоросля», основная интрига которого завязывается вокруг противостояния «традиционалиста» Стародума, с одной стороны, и г-жи Простаковой, символизирующей модель «инновационного» поведения, — с другой. Характерно, что эта комедия написана спустя почти век после начала внедрения культурных инноваций, но тем не менее ее автор — человек образованный, к тому же представитель «высшего класса», отдает свои симпатии консервативному Стародуму, а не героям, пытающимся следовать внедряемым европейским образцам поведения.

Почему «бритье бороды», проводившееся по личному распоряжению Петра, вызвало чуть ли не бунт в среде бояр и служивого дворянства? Борода на Руси искони считалась у взрослых мужчин важнейшим символом чести. Дернуть за бороду было ужасным оскорблением, за которое могли вызвать на поединок и даже убить на месте. Не случайно о жестоко осрамившемся человеке говорили: «собственную бороду оплевал». Лишение бороды воспринималось как бесчестие, вот почему так трудно насаждалась европейская «мода», разрушавшая традиционные нормы и установки.

Постепенное превращение европейской инновации в культурную традицию состоялось лишь в XIX веке, причем оно затронуло исключительно высшие сословия, что же касается крестьян — наиболее многочисленного класса России, то традиционный, патриархальный уклад жизни, причем в полном объеме, они сохранили вплоть до начала большевистской «трансформации», и это касается не только стереотипных форм поведения, но и быта, внешнего облика русского крестьянина, а в известной мере даже купца и разночинца.

Именно это причудливое взаимодействие традиционного (этнического) и инновационного (иноэтнического) элементов — европейски рафинированного ампира и суровых монастырских скитов, байронической меланхолии Лермонтова и бесшабашной удали частушки, Александринки и ярмарочного балагана, фрака и косоворотки — именно эта культурно-историческая «взвесь» и породила особый феномен русской художественной культуры Золотого и Серебряного веков, прерванный событиями Октября 1917 года.

Однако то, что культурная инновация за 200 лет так и не была освоена большинством социальных групп Российской империи, на мой взгляд, и стало далеко не второстепенным мотивом развития революционной ситуации начала XX века. «Хождение в народ» анархистов-шестидесятников и было во многом обусловлено не только, а возможно и не столько, идеологической доктриной, сколько пониманием всей важности преодоления той незримой культурной «стены», которая разделила русских в сущности на два, сначала чуждых друг другу, а затем и враждебных «народа».

В октябре 1917 года были разрушены оба противостоящих друг другу уклада жизни — «традиционный, и дворянский. На этих руинах начала формироваться очередная культурная инновация — советский образ жизни, который сегодня уже воспринимается как традиция, противостоящая культурному «атлантическому валу».

Процесс практически полной утраты русскими традиционной культуры, хранителем которой оставалась до конца 20-х гг. деревня, завершили два массовых «исхода» крестьян в города (первый — в результате насильственной коллективизации 30-х гг., второй — из разоренных войной сел на восстановление городов), когда уже и так полузабытые, повсеместно искореняемые традиции безвозвратно растворились в чаду коммунальных кухонь и колодцах городских дворов, сделав потерю необратимой. Попытки современных традиционалистов возродить народный «лад» остаются не более чем сентиментальной «гальванизацией» утерянного культурного пласта, которому наследовал иной, городской, уклад жизни и надэтническая массовая культура.

Впрочем, некоторые, даже давние, традиции, если трактовать их в самом общем смысле как межгенерационный социально обусловленный групповой стереотип, продолжают сохраняться, хотя сами люди и не осознают мотивов своего поведения.

Так, например, откуда взялась как бы иносказательная форма представления одного человека другому? «Меня зовут...» Действительно, при знакомстве мы крайне редко говорим: «я такой-то» или «мое имя такое-то». Это необъяснимым образом звучит как-то неловко, неудобно. Дело в том, что в древности имя считалось важной частью человеческой личности, его предпочитали хранить в тайне, чтобы «нечистый» не сумел воспользоваться именем для наведения порчи. Только родителям и самым близким людям было известно настоящее имя человека. Язычник, встречаясь с новым человеком, отвечал уклончиво: «меня называют (кличут) так-то»¹⁶. Как мы видим, эту традицию сохранили русские лексические формы, а мы безотчетно воспроизводим их из поколения в поколение.

В отличие от языка материализованные в коллективных действиях традиции в большей мере динамичны и подвижны, подтверждением этому могут служить известные строки А. С. Пушкина, характеризующие быт русской деревни:

«Они хранили в жизни мирной

Привычки милой старины.

У них на масленице жирной

Водились русские блины.

Два раза в год они говели,

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод.

В день Троицын, когда народ,

Зевая, слушает молебен,

Умильно на пучок зари,

Они роняли слезки три;

Им квас как воздух был потребен,

И за столом у них гостям

Носили блюда по чинам»

Что сохранила современная бытовая культура? Пожалуй, одни лишь блины «на масленице жирной». Что же касается самой масленицы, то хотя ее «проводы» теперь устраивают повсеместно, — на праздник продают билеты, и его участники четко делятся на зрителей и артистов, «изображающих» традиционный обряд, чего, конечно, в прежней России не было: такого рода традиции были неотъемлемой частью жизни, а не ее художественным «изображением».

Вместо кваса сегодня пьют кока-колу; хоровод, хоть кое-где в глубинке еще и сохранился, но большинство горожан знакомы с ним тоже только в исполнении профессиональных или самодеятельных артистов, сами же танцуют совершенно по-иному. Что же такое — «круглые качели» и «подблюдны песни» — смогут правильно объяснить, пожалуй, одни только культурантропологи или историки.

А вот молебен «в день Троицын» — это уже не традиция, а обряд или ритуал, который значительно менее динамичен, дольше сохраняет свою низменность, сопротивляясь инновации. Общее между традицией и ритуалом то, что в основе обеих этих форм этнической культуры лежит система стереотипов, воспроизводимых из поколения в поколение.

В трактовке Э. Маркаряна обряды (ритуалы) — это стереотипные формы массового поведения, которые выражаются в повторении определенных стандартизированных действий.

(Заметим попутно, прерывая определение обряда, что традиция вовсе не обязательно предусматривает какие-либо «стандартизированные действия», в этом отношении она ближе к социальной норме, усваиваемой в процессе социализации).

Так же, как и традиции, обряды или ритуалы выступают в качестве эффективного средства социального регулирования: они поддерживают определенную иерархию социальных статусов, способствуют интериоризации групповых норм и ценностей, установлению групповой солидарности, снятию эмоциональных напряжений, утверждению основных жизненных состояний, таких как рождение человека, наступление половой зрелости, вступление в брак и смерть¹⁷.

В древности жизнь человека протекала в незримых границах, определенных ему сложной системой верований и обрядов, которые выполняли функцию «оберега», ту же, что впоследствии для православных христиан стал символизировать нательный крест.

Древнейшей ритуальной едой у славян была сладкая, на меду, каша, заправленная ягодами, которая символизировала идею плодородия, победы над смертью — Мораной. Ведь для того, чтобы сварить простейшую кашу, нужно было обеспечить «союз» Огня, Воды и Земли (зерно — продукт земли), а все эти три сути были для славян божествами, всем трем они поклонялись. Стоит ли удивляться, что языческая каша прекрасно вписалась в христианский ритуал и поныне живет под названием кутьи, которой угощают не только на поминках, но и под рождество.

Хлеб вообще для славян был священным, потому что олицетворял Жизнь: действительно, любой, кому случалось видеть (и трогать руками) тесто, заготовленное для пирога, подтвердит — оно кажется совершенно живым, теплым и дышащим. Именно поэтому на квашню, покрытую подушкой, перед свадьбой усаживали невесту, чтобы новая семья жила дружно, богато и многодетно, а уже после венчания молодых осыпали зерном.

Немало обрядов связано с оживанием нового Дома, который для наших предков обладал почти такой же мистической силой как и Хлеб.

Испытывая безопасность жилья, на первую ночь в новом доме закрывали кота с кошкой. На вторую — петуха с курицей. На третью — поросенка. На четвертую — овцу. На пятую—корову. На шестую — коня. И только на седьмую ночь в дом решался войти человек, конечно, лишь в том случае, если все животные наутро оставались живы и здоровы. Иначе — «хоть избу перекладывай», не то «жизни не будет». По наблюдениям этнографов этого обычая придерживались еще в начале XX века в Белоруссии. Даже сегодня в городском обиходе сохранилось поверье: въезжая в новую квартиру, пустить вперед себя кошку. Но теперь уже мало кто знает, с чем связан этот ритуал.

Наибольшее число обрядов всегда было связано с такими жизненными состояниями как рождение, вступление в брак и смерть, причем многие из них сегодня превратились в обычаи, смысл которых утерян или даже искажен, как, например, в отношении белого платья и фаты невесты, которые, по современным поверьям, символизируют ее чистоту и девственность.

Однако изначальный символический смысл этих обрядовых предметов совершенно иной. Дети принадлежали к роду родителей, и девушка, выходя замуж, переходила в род мужа. (Отсюда и словосочетание «выйти замуж», т. е. выйти из своего рода, покинуть его). Невеста должна была «умереть» в прежнем роду и заново «родиться» уже «мужней» женой. Белый же цвет — цвет траура, с древнейших времен он был для человечества цветом Прошлого, цветом Забвения. Черный в этом качестве появился сравнительно недавно. Другим «траурно-свадебным» цветом, кстати, был красный (народная песня: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан» — это песня дочери, которая не хочет уходить из своей семьи к чужим людям).

Итак, белое или бело-красное платье — это «скорбное» одеяние девушки, «умершей» для своего прежнего рода.

Такой же символический смысл придавался и фате, которой невесте закрывали лицо, причем «роль» фаты раньше выполняла не прозрачная кисея, а плотный платок. Невесту никому нельзя было видеть, и нарушение запрета вело, по поверью, к всевозможным несчастьям и даже к смерти, ибо в этом случае нарушалась граница и Мертвый Мир прорывался в наш, неся беды и опустошение.

Старинную русскую свадьбу исследователи справедливо считают очень сложным и очень красивым обрядовым «действом», в ходе которого любой жест или слово были исполнены глубокого символического смысла. Характерно, что еще в прошлом веке в крестьянской среде бытовало такое воззрение: если был соблюден христианский брачный ритуал, но не было сватовства, «закрывания» невесты и обязательного «пира на весь мир» (т.е. на всю деревню) — общественное мнение отказывалось принимать этот брак, считать свадьбу действительной. И наоборот: если «языческие» элементы исполнялись «честь честью», то с венчанием можно было и повременить, приурочив его, например, к крестинам

12Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: