Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Четыре копейки. Размен. знак 12 глава




Зато ни у кого там нет камина с настоящим огнем. И таких откосов над рекой там нет, и пустырей, где можно играть, как в диких джунглях, и разводить костры. И нет в этих громадных городах никаких загадок и тайн, только причесанные парки да стеклянные домищи. А у нас один монастырь чего стоит! Сейчас там музей, а раньше, говорят, жили монахи. Специальные такие люди, чтобы молиться богу. Но они этим занимались в мирное время, а если кто-нибудь нападал, монастырь превращался в крепость и монахи сражались, как обыкновенные солдаты. Для этого у них было много всякого оружия, а под стенами подземные ходы, чтобы делать вылазки на врагов.

Мы лазили по дальним закоулкам монастыря и ви­дели остатки этих засыпанных ходов. А в прошлом году мальчишки из нашего класса откопали у стены старин­ную пушку с непонятными буквами и узорами на стволе.

Вот так… А монорельсовая дорога нам тоже ни к чему. Город можно от края до края пробежать за полчаса. Вот он, почти весь виден отсюда. Со старинными колокольнями, со сверкающими зеркалами энергоком­плекса, с разноцветными крышами, с зелеными тучами садов. С белыми куполами обсерватории, где когда-то работал мой дедушка. Высокие дома Западного микро­района сверкают на солнце, как ледяной барьер Антарк­тиды. Между прочим, дома эти ничуть не хуже, чем в Поясе…

А большая река— то серебряная, то темно-синяя — плавно огибает холмы, на которых лежит город. Говорят, миллионы лет назад холмы были настоящими горами, но потом осели, состарились. Может, из-за этого нашему городку и дали такое имя— Старогорск. Раньше он на­зывался еще понятнее— Старые Горы. У станции и сейчас такое название.

Вот она, станция, близко. Двухэтажный желтый домик, башенка с часами, красно-синий поезд у перрона. А даль­ше пустые запасные пути, и на самом дальнем — наш с Юркой вагон…

Ой, а ведь Юрка-то ждет!

Я кинулся вниз по склону — опять сквозь стреляющие «бабкины бусы». И тут вдруг: «Пи-и-и, пи-и-и, пик!» Два длинных сигнала и короткий! Это из репродуктора на станционной башне.

Что? Ровно девять?

Я ошарашенно глянул на часики. Там — 08.57.

Вот какой же я балда! За неделю не собрался поло­жить часы на солнце, подзарядить. Конечно, теперь от­стают…

Юрка презрительно дрогнет щекой и скажет: «Ну что, Копейкин, не можешь без этого …»

— Эй, Копейкин! Ну-ка подойди!

Я завертел головой: откуда этот жестяной голос?

Позади, на голой макушке холма,— решетчатая вышка ретранслятора. Слева уходят вниз окраинные заросли городского парка. Справа заросший могучим репейником пустырь. На нем заброшенные сарайчики. Такие приземистые, что над репейником видны только прогнившие крыши.

— Копейкин! Тебе говорю!

На ближнем сарайчике лежал Ерема. Он распахнул на животе мятые железные створки, выдвинул из себя и раскинул веером блестящие элементы солнечной батареи. Заряжался. А квадратную башку повернул ко мне и смотрел зелеными, как у кошки, глазами.

— Чего? — боязливо спросил я.

— Ну, подойди. Разговор есть…

 

Ерема был беглый и беспризорный. Лет пять назад он удрал с городской выставки юных техников.

Говорят, его сделали в каком-то кружке электроники из всяких отходов. Запихали в голову несколько старых калькуляторов, а промежутки между ними забили мик­роячейками памяти от списанной диспетчерской машины «Кристалл-М». Сбежал Ерема не сразу. Сперва он вел себя как обычный послушный экспонат: здоровался, решал первоклассникам задачки и раздавал посетителям от­крытки. Но однажды вечером, когда посетители разошлись и Ерема смирно сидел в уголке, уборщица уронила ему на голову тяжелый таз. В Ереме включилась какая-то музыка, потом он заскрипел, примолк и вдруг сказал уборщице слова, какие порядочный робот не только говорить, но и знать не должен.

Уборщица пожаловалась директору выставки. Тот пригрозил Ереме, что в наказание отключит его от се­ти. Ерема сказал, что больше не будет. А ночью он вмонтировал в себя аккумуляторы и солнечные эле­менты, выпилил дверной замок и ушел. И начал вольную жизнь.

В Старогорске Ерема сразу прославился как хулиган. Он ходил с самодельной жестяной гитарой и хрипло пел пиратские песни из фильма «Галион идет из Картахены». За Еремой толпой ходили ребята. По их просьбе он танцевал и пускал из ушей маленькие молнии. Но это не самое главное. Сторожа в парке заметили, что по ночам Ерема разбивает гипсовые статуи. Всяких там физкультурников, купальщиц и стариков с золотыми рыбками. Тут уж Еремой занялась милиция. Хотели его размонтировать. Ерема не дался. Сказал, что не имеют права: он живое мыслящее существо. Ему объяснили, что мыслящие существа так себя не ведут. Ерема опять пообещал, что больше не будет.

После этого он исчез на год или два. Одни говорили, что он уехал в Нейск и работает экскурсоводом в Тех­ническом музее. Другие— что он тайно живет в подвале городской библиотеки и по ночам глотает книжную пре­мудрость.

Когда Ерема снова появился на улицах Старогорска, он вел себя не так нахально. Но родители и бабушки все равно запрещали ребятам с ним водиться. Мальчишек, если они грубили и не слушались, называли «еремами».

Ерема не бездельничал. Зимой вместе с дворниками (живыми и автоматическими) он убирал с улиц снег, а летом сидел у входа в парк и чистил всем желающим обувь. Дворникам он помогал бесплатно, а за чистку башмаков требовал мелкие деньги. На эти деньги он покупал всякие радиодетали. Для своих внутренно­стей.

Мальчишкам, которые с ним знакомились, несмотря на запреты, Ерема дарил механических мышей (чтобы драз­нить кошек) и электронные пищалки. Отливал из олова маленьких рыцарей и пистолетики. Но к себе домой Ерема никого не приглашал. Говорили, что живет он за городом, на большой железной свалке.

Я с Еремой не был знаком. Наверно, потому, что я не очень решительный. Другие подбегут: «Ерема, привет! Ерема, как дела? Ерема, сделай мыша!» А я только издалека поглядывал.

Но Ерема-то, оказывается, меня знал!

 

Я неуверенно подошел. Ерема втянул в брюхо сол­нечную батарею, захлопнул дверцы и запер их на про­волочный крючок. Потом сел. Свесил с крыши ноги. Ноги были из железных толстых трубок, с резиновыми гар­мошками на коленях. На одной ноге старый валенок, на другой большущая футбольная бутса. Руки — тоже из трубок с гармошками на сгибах, а ладони и пальцы — из черной пластмассы. Туловище похоже на шкаф из не­крашеной жести, а голова — угловатая, как почтовый ящик. Рот широченный, губы из пористой резины. Но го­ворил Ерема через динамик на груди.

Нос Ереме сделали из оранжевого мячика с двумя дырками-ноздрями. А точнее, из баллончика детской клиз­мы, засунутого острым концом внутрь головы. Глазами служили зеленые индикаторы от старинных ламповых приемников.

Этими индикаторами Ерема и смотрел на меня. Не поймешь, как смотрел: то ли по-хорошему, то ли с насмешкой.

— Да ты не бойся,— сказал он с хрипотцой.

— Я и не боюсь,— хмуро сказал я.— Просто удивился: откуда ты меня знаешь?

— Я всех знаю,— ответил Ерема с горделивой ноткой.— Память-то электронная.— Он похлопал себя по гулкой голове.

— Электронная, а не знаешь, как меня зовут,— сердито отозвался я.

— Ко… пейкин…

— Сам ты Копейкин! Меня зовут Гелька!.. То есть Гелий. Потому что мой дедушка был астроном, он Солнце изучал!

Ерема, видать, смутился. Сморщил резиновый нос, хрюкнул им.

— Я думал, Копейкин— это фамилия…

— А фамилия — Травушкин.

Ерема нерешительно покачал ногой в бутсе.

— А почему тогда Копейкин?

— Потому что дураки придумали,— буркнул я.

Три года назад в летнем лагере была игра «Взятие крепости», и нас, маленьких, старшие ребята записали в разведчики. И всё так хорошо было сначала, я к са­мой крепости подобрался, но там вдруг меня схватили и вытащили из травы. И хохочут: «Мы еще издалека видели, как ты ползешь. Голова-то блестит на солнце, как новая копейка!»

С тех пор и приклеилось: Копейкин да Копейкин. У меня и правда волосы такие, с медным отливом. Вернее, с латунным. Особенно когда постригусь ежиком.

Но при чем тут Копейкин! Такое дурацкое прозвище, будто дело не в волосах, а в том, что цена мне одна копейка…

Ерема прыгнул с крыши в репейник, с треском шагнул ко мне сквозь стебли. Он был с меня ростом, но гораздо шире.

— Ладно, Ко… Травушкин.— Он виновато помигал индикаторами.— Дураки, они… Ты на них тьфу. У меня дело к тебе.

— Что за дело? — важно спросил я и обрадовался: теперь у моего опоздания уважительная причина. Скажу Юрке: Ерему встретил, о делах говорили.

— У тебя случайно нет старого лампового прием­ника? — спросил Ерема и переступил валенком и бут­сой.— Тут у меня в потрохах одна лампа сгорела. Теперь оглох на левое ухо и в затылке ломит. Пакостно так…

— Разве ты не на транзисторах? — удивился я.

— Во мне всего хватает. Собирали-то, можно ска­зать, из утиля. Я в себе кое-что заменяю потихоньку, а для этой лампы никак не отыщу транзисторного эквивалента. Замаялся… Может, найдется приемник?

— Ты заранее знал, что найдется, или наугад? — спросил я.

— Есть?!— обрадовался Ерема.— Я не знал. Я ло­гически. Думаю, у Ко… у Травушкина дом старинный, на чердаке, наверно, всякого барахла хватает.

Дом у нас правда старый, еще при дедушкиных ро­дителях построен. Маленький, но двухэтажный, с четы­рехскатной крышей, под которой просторный чердак. С высокими березами у окошка моей комнаты. Я его люблю, наш дом…

— Так и быть,— вздохнул я.— Поищу тебе приемник.

— Милый,— проскрипел Ерема и часто замигал зе­леными глазками.— Я тебя до самой переплавки не забуду…

— Да ладно,— смутился я.— Только ты ко мне за ним не ходи. Понимаешь, тетка у меня… Я сам принесу тебе.

— Вот спасибо! Ты сегодня, как выберешь времечко, принеси в свой вагон, а я вечером приковыляю, заберу.

«И про вагон знает!» — подумал я и даже испугался. Но Ерема успокоил:

— Я про что знаю, про то молчу, ты не сомневайся. Во мне, как в сейфе… Значит, что? До вечера?

— Ага. Я побежал. Пока!

— Пока, Ко… Ой, Травушкин. Это у меня из-за той лампы сбой в контактах…

 

ОРДЕН АЛОГО ШИПОВНИКА

 

Станция Старые Горы совсем заглохшая. Гру­зовые составы по нашей линии почти не ходят, потому что больших строек поблизости нет. Товары возят фургонами. Пассажирские поезда проскакивают два раза в сутки: утром и в три часа дня. Да и то почти пустые. Людям больше нравятся рейсовые электробусы или речные экс­прессы на воздушных подушках. А на станции тихо. Только воробьи галдят в траве среди нагретых рель­сов.

Через рельсы можно бежать без опаски. Разве что дежурный закричит или начальник станции.

…Старенький товарный вагон стоял в тупике за стан­ционной водокачкой. Лебеда и «бабкины бусы» скребли макушками по ржавым колесам. Это был наш с Юркой вагон. Мы первые догадались, что он. не нужен никому, кроме нас.

Здесь мы хранили наше оружие для мушкетерских игр, фонарики, запас сухарей (на всякий случай), наду­тые автомобильные камеры, чтобы плавать на них, и всякое другое имущество. И конечно, удочки. Зачем их таскать домой, если от вагона до реки ближе, чем от дома?

Но сегодня мы собрались не на реку, а на старый затопленный карьер. Юрка узнал от кого-то, что прошлой весной лаборанты из Института рыбоводства выпустили в карьер мальков.

— Просто так, ненужных,— говорил он.— А те­перь они вымахали вот в таких карпов. Особая по­рода.

В рассказы про «вот таких» карпов я не верил, карьер был у черта на рогах, тащиться туда мне вовсе не хотелось. Но Юрка и не спрашивал, хочу я или нет, сказал, что пойдем, и точка. Еще он объяснил, что рыбачить надо, пока на воде лежит тень от обрыва. К полудню она уйдет, поэтому надо прийти на карьер пораньше. Договорились встретиться у вагона в девять. Теперь я безнадежно опаздывал. Конечно, у меня уважительная причина, но все-таки…

А если разобраться, почему я боюсь? Сам не знаю. Эта привычка осталась у меня еще с той поры, когда Юрка «делал из меня человека».

…С Юркой мы познакомились в прошлом году. В не­хороший для меня час. Тогда меня выставили из игры в «три мяча».

Сперва-то все было хорошо. В нашей команде все хотели быть на перекидке, никто не желал защищать зону, и капитан Вовка Елизаров сказал:

— Что делать? Давай, Копейкин, становись…

На радостях я даже простил ему «Копейкина». Натянул перчатки и приготовился отбивать «выст­релы».

Ну что, не так уж я плохо стоял сначала. И отбивал, и ловил, и прыгал, и падал. Все локти и колени поотшибал. А то, что пропустил два мяча,— так это хоть с кем бывает…

Но потом в переулке появился Юрка. Я тогда еще не знал, что он Юрка. Незнакомый парнишка, на вид— класса из пятого. В каком-то обвисшем свитере, в меш­коватых штанах до пяток, в мятом беретике с хвостиком. Наши противники сразу поставили его в центр напада­ющей тройки. Видимо, уже знали. Вот этот нападающий и вляпал мне три очка подряд. Буквально за одну ми­нуту.

Первый раз мяч свистнул у земли рядом с дырявым ведром, которое заменяло нам границу зоны. Я и ше­вельнуться не успел. Та команда радостно завопила, а наши молча смотрели, как я ищу мяч в чертополохе у дальнего забора.

Только я выкинул этот мяч из сектора, как— бэмс!— второй ударил! Издалека и поверху, по самым кончикам пальцев.

Я разве виноват, что не допрыгнул?

Третий мяч я поймал. Но какой толк? Он самый большой из трех — тугой и тяжелый, как ядро. Вместе с ним я птичкой влетел в зону…

Вовка Елизаров сказал мне даже не сердито, а так просто:

— Эх, Копейкин ты, Копейкин. Не защитник, а дырка. Иди отдохни.

Я сел у палисадника на лавку. Дышу сквозь зубы, чтобы не зареветь, Вовку Елизарова ругаю шепотом: сам бы постоял, когда в тебя так лупят… Ну и на себя злюсь, потому что до четвертого класса доучился, а все какой-то беспомощный…

Тут команды сделали перерыв. Счет пять — два не в нашу пользу. Ребята кто на траву повалился, кто к колонке побежал. На меня и не глядят. Тот, который мне три очка вкатал, тоже прошел мимо. Потом оста­новился в двух шагах, снял беретку, отряхнул ею штаны, оглянулся, хмыкнул и говорит мне:

— Когда на защите стоишь, нечего зевать и че­саться…

— Тебе-то какое дело!

А он спокойно так отвечает, даже угрюмо:

— Никакого мне дела… Смотри, локоть содрал. Иди домой, перевяжи…

Что ему надо? Может, виноватым себя чувствует, что из-за него я так треснулся?

— Засохнет без перевязки… Дома все равно никого нет.

Это я соврал. Тетя Вика и бабушка были дома, но я с утра с ними рассорился. Он спрашивает:

— Куда все девались? Как это мама оставила птенчика?

— Сам ты птенчик… Она к отцу уехала…— Тут у меня в горле еще сильнее заскребло.

— А отец… он где?

— В экспедиции, на скважине в Ярксоне. Тебе-то что?

Мальчишка поддернул штаны, взял меня за плечо и повел к колонке. Я не сопротивлялся. Злился на него, но шел.

Он промыл мне ссадину на локте, вздохнул почему-то, хлопнул меня мокрой ладонью по шее и пообещал:

— Ничего, жив останешься.

— Да уж как-нибудь… Ладно, спасибо.

— Не за что… Ты где живешь, существо?

Я опять ощетинился:

— Тебе это зачем?

— Провожу, чтобы не упал от потери крови.

Я отвернулся от него и домой пошел. Он— рядом. И тут, как назло, навстречу тетя Вика.

— Геля! Что за вид! Немедленно домой! Вот я напишу маме…

Глянула сердито на моего попутчика и зашагала впереди, деревянная такая. А он вздохнул и говорит:

— Несчастное ты создание… Сделать, что ли, из тебя человека?

— А я кто, по-твоему?

Он будто не услышал. Подумал и решил:

— Ладно. Завтра и начнем.

 

И Юрка начал. В шесть утра он явился под мое окно, стукнул в стекло и показал: выходи. Я вышел. Иначе бабушка и тетя Вика проснутся, начнется допрос: что, да куда, да зачем? Юрка увел меня на стадиончик за школой, поставил в ворота и давай обучать вратарскому искусству. Своим способом. Мяч, как бомба: бах, бах!

— Не увертывайся, Копейкин…

— Сам Копейкин! У меня имя есть!

— Научишься мячи ловить, будет тебе имя.

И так повелось каждое утро. Вытащит меня из постели чуть ли не на рассвете и давай дрессировать. То в фут­больных воротах обстреливает, а то заставляет на дере­вянных мечах драться, будто хочет из меня древнерим­ского гладиатора сделать. То драные боксерские перчатки принесет — тогда уж совсем худо. А если увидит, что я испугался, командует:

— Пузом на землю — и пятнадцать отжиманий!

Не знаю, почему я ему подчинялся. Насмешек боялся, что ли? Он умел так посмотреть: щекой шевельнет, ус­мехнется и глядит сквозь упавшие волосы, как на при­липшего к смоле кузнечика. Будто думает: «Ах ты, букашка бедная, что с тобой делать?» Глаза желто-серые, ехидные, а волосы темные, нестриженые, все время лезут на брови из-под клоунского беретика.

Но нет, не только в насмешке дело. Если утром Юрка не приходил, я почему-то не радовался, а начинал вер­теться от беспокойства: забыл он про меня, что ли?

Случилось как-то, что он не пришел три утра подряд, и я совсем извелся. Наконец отыскал его дом. Юрка лежал в постели, несчастный и сердитый. Меня впустила к не­му пожилая женщина с рыжими волосами и добрым лицом. Сказала:

— Надо же ухитриться среди лета ангину схватить! Небось купаетесь до посинения… Ох, горе, горе! Ты, мальчик, посиди с ним, а я в аптеку схожу…

— Не надо мне лекарства,— буркнул Юрка.

— Как это не надо? Мать приедет, я ей что скажу?

— Приедет она, жди…— сказал Юрка, глядя в потолок.

— Это кто? — неловко спросил я, когда женщина вышла.

— Да, пожалуй, что никто… Вроде тетки. Мы с тобой одинаково живем: у тетушек.

— А… твоя мама где?

— В Нейске,— сумрачно сказал Юрка.— Личную жизнь устраивает.

Я молчал смущенно и вопросительно.

— Вышла замуж за одного редактора,— усмехнулся Юрка.— За знаменитого. Передачи «Вести с орбит» смот­ришь? Его работа… Мамаша ко мне все с вопросами да с намеками: «Не хочешь ли, Юрик, в интернат?» В ин­тернате, мол, все условия, товарищей много, секции, кружки, эстетическое воспитание… В гробу я видел этот интернат.

— А отец где? — нерешительно выдавил я.

— Понятия не имею. У меня его никогда не было,— откликнулся Юрка почти весело.

— Так не бывает…

— Значит, бывает,— усмехнулся он.— А тот мужик, редактор-то, он ничего. Только я им там зачем? Вот и слинял сюда. Между прочим, это он устроил. Тетуш­ка-то— его сестра…

 

Юрка вылечился через день. И пошла у нас прежняя жизнь. Иногда хорошая, интересная, а порой такая, что я его ненавидел.

Один раз я не выдержал.

Мы вдвоем купались в бухточке за старой пристанью. Юрка нырял с кормы полузатопленного лихтера и тре­бовал, чтобы я тоже. Но до воды было метра три, с такой высоты я еще никогда не прыгал. Я топтался на горячей ржавой палубе и набирался решимости. Набрался бы и прыгнул. Может, не ласточкой, а солдатиком, но прыгнул бы. Только Юрка не дал мне собраться. Подошел да как отвесит пинка! Я и полетел. Пузом об воду! Забарах­тался, захлебнулся, потому что рот не успел за­крыть…

По-моему, я чуть-чуть не потонул. А он стоял на корме и смеялся, глядя, как я погибаю. И я не погиб. Видимо, потому, что разозлился до ярости. Я выбрался на берег, потом на лихтер. Юрка что-то говорил с ухмылкой, но я не слышал, у меня в ушах была вода. Слышал только, как гудел пустой лихтер, когда я шел к Юрке по наклонной палубе. Подошел и врезал кулаком по ухмыляющейся роже.

Он прижал к лицу ладони. Из-под них потекли по рукам красные струйки, и кровь стала падать с локтей на палубу.

И я вдруг увидел, что Юрка никакой не герой и не силач. Что он только чуточку побольше меня. И такой же ребристый, тонконогий и тонкорукий. Наверно, поэтому он и таскает на себе в любую жару похожий на мешок свитер и старомодные клеши. Специально, чтобы казаться взрос­лее и здоровее…

Но он оторвал от лица руки и глянул на меня желтo-серыми прищуренными глазами. И стало ясно, что это прежний Юрка. И что сейчас он раскатает меня по палубе в тонкий блин.

Он не раскатал. Сказал пренебрежительно:

— Даже стукнуть не можешь как следует. Если бьешь, бей по зубам. А из носа краску пустить любой младенец может.

Я сразу же опять его возненавидел. И сказал:

— Я тебя убью.

— Ну и дурак,— ответил он и вытер под носом кровь тыльной стороной ладони. — Кто тебя тогда человеком сделает? Даже нырнуть не можешь толком. Смотри, как надо…

И все пошло, как раньше. Ничего не изменилось. Изменилось потом, осенью.

Хорошая была осень, будто второе лето. Снова зацвели сирень и шиповник. И по-летнему летали бабочки над зарослями, где мы играли в мушкетеров и гвардейцев. Мы с Юркой и еще трое мальчишек были гвардейцы. На рубашках, на майках, на Юркином свитере были нашиты белые кресты. А у мушкетеров — голубые. В старину кресты нашивались на форму, чтобы спасти солдат от пуль и клинков. Но кресты ни от чего не спасали, в этом я убедился. Когда я лежал в кустах у монастырской стены, в засаде, мне на спину, повыше выреза майки, сел тяжелый шмель.

Я не могу сказать, как я их боюсь, этих шмелей всяких, пчел и ос. Наверно, у меня в нервах какой-то заскок. Если такая жужжащая тварь летает рядом, я обмираю. А ес­ли сядет…

Я вскочил и заорал. То есть… я понял, что сейчас это сделаю. Но на крошечный миг задержался. Потому что в засаде все же. А в следующую секунду Юрка сказал стальным шепотом:

— Лежи.

Он сидел надо мной метрах в двух, на кирпичном выступе за чащей сиреневых веток. Своим шепотом он пришил меня к земле, как шпагой.

И он был прав: нельзя выдавать себя. Где-то рядом носятся на конях-велосипедах мушкетеры.

Но я же не могу! Мамочка… Шмель ходит по мне мохнатыми щекочущими лапами. Он сейчас под майку заползет!

— Ле-жи. Молчи.

Ой… Гад ты, Юрка! Ты же знаешь, как я их не терплю! Ну, дотянись ты, паразит, своей шпагой, прогони!

Он сжалился. Деревянный клинок чиркнул меня по спине. Шмель взлетел, и я понял, что такое настоящее счастье.

Но счастье длилось несколько секунд. Я понравился шмелю. Он сделал новый заход и мохнатой градиной упал мне на ногу.

Ой! Ой, ой, ой, ой…

— Лежи,— долетел сверху зловещий приказ.

А мохнатый злодей шел по ноге. Время от времени он останавливался и, кажется, потирал одну о другую зад­ние лапки. И видимо, прикидывал, как удобнее воткнуть жало.

Не надо… Юрка, скотина, ну что ты там?! Но Юрка замер: противник близко. Что делать-то? Сильно дергать ногой нельзя: разведка мушкетеров заметит. А несиль­но — тогда шмель ужалит!

— Ле-жи. Не двигайся…

Но я сейчас помру. Или еще что-нибудь хуже… Спасите…

Меня спасли мушкетеры. Они вынеслись прямо к на­шей засаде, и я с радостным воем ринулся в бой.

Уж как я махал шпагой! Мушкетеры отлетали, будто мячики. А когда бой кончился, Юрка сорвал с куста шиповника большой цветок. Концом шпаги проковырял дырку на моей майке и воткнул в нее стебелек цветка. Сказал совсем серьезно:

— За храбрость и железную выдержку Гелий Тра­вушкин награждается орденом Алого Шиповника.

— Ничего себе выдержка! — проворчал Витька Со-ломеин, потирая локоть.— Машется, как бешеная мель­ница.

— Я не про это,— сказал Юрка.

…«Орден» я спрятал в карман, а дома расправил лепестки и положил цветок в свой «Журнал наблюде­ний».

А Юрка с того дня стал относиться ко мне иначе. Конечно, все равно командовал и покрикивал, но уже не воспитывал специально. Ребята Юрку уважали, поэтому и на меня перестали смотреть как на полного размазню и неудачника. Иногда еще называли Копейкиным, но это по привычке.

В школе Юрка учился на класс старше меня, но после уроков мы всегда играли вместе. И осенью, и зимой, и весной. Маме Юрка нравился, только она почему-то вздыхала, глядя на него. А тетя Вика поднимала брови и поджимала губы, когда Юрка приходил к нам во двор и гладил Дуплекса, поджидая меня. В дом он заходил редко, потому что тетю Вику тоже не жаловал. Впрочем, держался он с ней очень вежливо.

Тетя Вика говорила:

— Странный мальчик. Что-то в нем есть, но этот ужасный вид... В прежние времена таких детей называли беспризорниками. Имей в виду, Геля, раз ты с ним дружишь, значит, должен на него положительно влиять.

Но как я мог влиять на Юрку?

 

БРОДЯГА

 

Я с разбегу нырнул под вагон и на коленях выбрался с другой стороны, там, где вход. Юрка сидел на штабеле старых полусгнивших шпал (сейчас такие, деревянные, уже не делают).

— Привет,— сказал я и встал с четверенек.— Ну чего ты?.. Я знаешь как бежал!

— Вижу,— усмехнулся он.

Конечно, он всегда все видит… И сам я увидел себя как бы Юркиными глазами — от растрепанной рыжей макушки до заляпанных илом сандалий. Ноги в грязи и царапинах от осоки, шорты скособочились — одна шта­нина задралась, другая съехала до колена,— полосатая майка вылезла из-под ремешка, висит спереди, как фартук. Хорошая майка, почти настоящая тельняшка, а храброго вида все равно не придает, это уж я знаю точно. И топчусь вот тут перед Юркой, будто опоздавший первоклассник перед завучем.

Дурацкая привычка всегда чувствовать себя ви­новатым!

Я кулаком запихнул майку в штаны и сердито ска­зал:

— А чего?.. Я не просто так опоздал! Там Ерема на горке…

Юрка выслушал рассказ про Ерему без удивления, даже рассеянно. Будто думал о своем. Может, о том, что не начать ли снова делать меня человеком? Ну уж фиг тебе, Юрочка…

Он вздохнул, поцарапал под беретиком затылок и глянул на меня странно. Даже виновато.

— Не до рыбалки сейчас. Тут такое дело… Жилец у нас появился.

Я замигал:

— Где? Какой жилец?

— Пойдем, познакомлю.

 

В вагоне было светло. Солнце шпарило горячими лучами в два оконца под крышей и в щели, которых было множество. Да и двери оказались раздвинуты на всю ширину. Внутри не осталось темных уголков. В том углу, где мы с Юркой устроили наш «кубрик», я и увидел незнакомца.

Это оказался парень с бородкой, похожей на светлый курчавый пух. Худой, белобрысый, в толстых очках. В клетчатой рубашке и узких штанах из рыжего вельвета. Он сидел на пластиковом ящике, который был у нас вместо стола. Когда мы подошли, парень поднялся и оказался очень тощим и длинноруким. Глаза его за стеклами были голубые и нерешительные.

— Вот,— сказал Юрка.— Это мой друг Травушкин. Я говорил…

От этих Юркиных слов я весь потеплел внутри. А парень протянул мне большую лапу и неловко ска­зал:

— Глеб.

Я тоже сказал:

— Гелька… Гелий. Травушкин.

Глеб кивнул, вздохнул почему-то и опять сел. Расто­пырил острые колени. Юрка мне объяснил:

— Видишь ли, он тут поселился. Недавно. Думал, что вагон необитаемый… Пускай поживет, раз такое дело.

— Если никто не против,— смущенно сказал Глеб. И опять посмотрел на меня через толстые стекла.

Я пожал плечами. Я не знал, против я или нет. Но это не имело значения, они с Юркой все равно уже догово­рились.

Я только сказал для порядка:

— Мне не жалко. А вы тут… вы кто?

— Он журналист. В командировке,— торопливо объяснил Юрка.

Я чуть на пол не сел от удивления. Разве журналисты такие? Мало я их, что ли, видел по телевизору! И Юркиного «зампапашу» видел (Юрка так его называл, мужа своей матери). Он недавно приезжал в Старогорск. Тоже журналист, редактор, солидный такой. А этот Глеб… Ему лет двадцать всего, несмотря на бородку. Да и бо­родка-то так, еле-еле.

Глеб, кажется, понял, про что я думаю. Приподнялся, вытащил из заднего кармана красную книжечку.

— Вот… чтобы, значит, рассеять недоверие.

Это было удостоверение. Фотография (правда, без бородки, но похожая), синяя печать. И слова: «Вяткин Глеб Сергеевич является корреспондентом Колычской рай­онной газеты «Маяк». Главный редактор Д. И. Сомов…» Сверху еще что-то напечатано, а внизу крючковатая подпись.

Ну ладно… Только разве журналисты живут в дыря­вых вагонах? Может, этот Глеб от кого-то пря­чется?

А может, он шпион?

Но вроде бы шпионов сейчас уже не бывает, разве что где-нибудь в дальней пограничной зоне.

Или журналист решил нарочно стать бродягой, чтобы написать потом про это книжку, как Джек Лондон? Но Лондон-то когда жил и в каких краях!

— А чего же вы не в гостинице? Здесь разве лучше?

Глеб развел руками, хотел что-то сказать, но Юрка дернул меня за майку:

— Я тебе все объясню. Потом…

— Да я и сам могу,— добродушно сказал Глеб.— Чего уж…

— Тебе, наверно, осточертело,— отозвался Юрка.— Сколько можно одну и ту же историю пересказывать!

— А что делать?.. Главное, что сам разобраться не могу. Даже записывать начал все по порядку, чтобы все в систему выстроить, да не получается… Я привык на машинке работать в редакции. В командировках только стенографирую, а потом…— Он пошевелил длинными пальцами, будто застучал по клавишам. И спросил без всякой надежды: — Вы случайно не знаете, где бы раз­добыть на пару дней машинку?

Юрка пожал плечами.

Я тоже хотел пожать плечами. И все было бы нормально: откуда у четвероклассника пишущая машинка, это же не калькулятор для уроков математики. Но… а если я все-таки достану?

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...